banner banner banner
Как квакеры спасали Россию
Как квакеры спасали Россию
Оценить:
Рейтинг: 5

Полная версия:

Как квакеры спасали Россию

скачать книгу бесплатно

Как квакеры спасали Россию
Сергей Анатольевич Никитин

Что такое Россия
Ужасающий голод 1921 года поставил советскую власть перед неизбежным решением: признать катастрофу и принять иностранную помощь. В течение короткого времени были подписаны более двадцати договоров с международными организациями, изъявившими желание помогать Советской России. Третьим в этом списке был договор Наркомпрода с квакерами. Квакеры, или Религиозное общество Друзей, – это протестантская христианская церковь, история взаимодействия которой с Россией начинается в XVII веке. С 1916 по 1931 год квакеры смогли вполне мирно и плодотворно сотрудничать со всеми властями: с чиновниками царской России, с чехословацкими легионерами и большевиками. Это сотрудничество способствовало спасению сотен тысяч людей, которые выжили благодаря квакерским пайкам, врачам, тракторам и лошадям. В России практически ничего не известно об этой помощи, имена спасителей забыты, добрые дела преданы забвению. Сергей Никитин, многолетний представитель Amnesty International в России и исследователь истории квакеров, своею книгой стремится восстановить историческую справедливость. Книгу предваряет вступительная статья старшего научного сотрудника ИРИ РАН и члена Вольного исторического общества Владислава Аксенова, вводящая квакерские инициативы в социально-политический контекст эпохи.

В формате epub представлен издательский файл.

Сергей Никитин

Как квакеры спасали Россию

В 1996 году я поехал в Дом ветеранов штата Нью-Джерси, чтобы встретиться там с Ребеккой Тимбрес-Кларк. Ребекка работала в 1922 году в американской квакерской миссии помощи в Сорочинском. На момент нашей встречи ей было сто лет. Она была слепа и плохо слышала, но нам удалось отлично пообщаться. На прощание я обнял ее и спросил: «Вы помните что-нибудь по-русски?» «Yes, Teplushka», – ответила мне Ребекка Тимбрес Кларк.

ГОЛОД КАК ПОЛИТИКА: ГУМАНИТАРНАЯ И ПОЛИТИЧЕСКАЯ СОСТАВЛЯЮЩИЕ БОРЬБЫ С ГОЛОДОМ В 1891–1922 ГОДАХ

В последние десятилетия в научной и околонаучной литературе происходит ревизия представлений о повседневной жизни российских крестьян на рубеже XIX–XX веков. Часто можно услышать мнение о том, что прежние выводы о тяжелом положении сельских жителей сильно преувеличены, да и голода никакого ни в 1891–1892?м, ни в последующие годы не было, а был всего лишь «недород» зерновых культур. В подтверждение этой «оптимистической» концепции приводятся цифры роста урожайности, экспорта зерна. В то же время «пессимисты» также обращаются к статистике, свидетельствующей, наоборот, о кризисных процессах в сельском хозяйстве. Однако в этой войне цифр теряется человек прошлого, повседневное пространство деревенской жизни, которое зачастую не поддается измерению валовыми показателями. Сторонники концепции о благосостоянии российской деревни в конце XIX века указывают на то, что разговоры о голоде преувеличены, так как от голода умерло «не достаточно много» крестьян, с высокомерием отбрасывают свидетельства очевидцев, считая их единичными и несущественными примерами на фоне общей модернизации жизни рубежа веков. Однако важно понимать, что субъективные представления человека о своей жизни играют не меньшую роль, чем рассчитанные объективные характеристики. Да и большая история зачастую складывается как мозаика частного, на первый взгляд незначительного. Во время голода 1891–1892 годов английские квакеры принимали участие в оказании продовольственной и медицинской помощи в Поволжье, на Кавказе; вряд ли их вклад сравнится с помощью, оказанной земствами, Красным Крестом, Особым комитетом, Л. Н. Толстым, отрядами российских студентов, однако едва ли можно измерить какими-то величинами ту благодарность, которую испытывали спасенные ими реальные люди.

Есть еще одна любопытная психологическая сторона в истории британской помощи, характеризующая сочетание объективного и субъективного в истории: решения англичан о пожертвованиях голодающим в России были приняты под впечатлением недавнего «великого голода» в Британской Индии[1 - Kelly L. British Humanitarian Activity in Russia. 1890–1923. London: Palgrave Macmillan, 2018. P. 2.]. Услышав о голоде в России, квакеры нарисовали в своем воображении соответствующие картины и отправились туда, и, хотя ситуация в Российской империи в 1891–1892 годах была много лучше, чем в британской колонии, они продолжили свою гуманитарную миссию[2 - Впрочем, как отмечает Люк Келли, английская благотворительная миссия в России также не была лишена определенных амбиций по либерализации политической системы в России, хотя британское квакерское Общество друзей, в отличие от Общества друзей русской свободы, не делало политических заявлений.]. Следует заметить, что иностранные благотворительные религиозные организации в первую очередь стремились помочь своим собратьям по вере, однако квакеры, не имевшие прямых последователей в России, были в этом отношении менее избирательны. В 1892 году они в качестве объекта помощи избрали близкую по религиозным взглядам секту духовных христиан (духоборов), которых власти преследовали за пацифистские убеждения, которые изгонялись из домов и становились беженцами. Беженцам пришлось особенно тяжело в голодные годы. В Первую мировую и Гражданскую войны квакеры уже помогали в России всем беженцам и крестьянам, вне зависимости от их религиозных взглядов. Такая позиция вызывала критику со стороны представителей Американской администрации помощи (АРА), считавших, что квакеры неэффективно расходуют средства, которые растворяются среди огромной массы нуждающихся. Впрочем, проблема расходования средств была общей. В 1891–1892 годах общественные деятели критиковали земства за то, что они передают собранные хлеб и деньги крестьянским общинам, которые распределяют их между своими членами поровну, вместо того чтобы наделить ими наиболее нуждающихся. Гуманитарный и «технологический» аспекты благотворительности не всегда сочетались друг с другом.

Современные дискуссии о благосостоянии российского крестьянства рубежа XIX–XX веков отчасти являются следствием различий двух взглядов на прошлое: с высоты мертвой статистики и сквозь призму живой, человеческой истории. Собственно, разница подходов обнаруживается уже у современников трагических событий прошлого: власть и консерваторы приводили количественные показатели продовольственной помощи, считая разговоры о голоде сильно преувеличенными, а земства и либеральная общественность, напротив, били тревогу, ссылаясь на многочисленные частные свидетельства с мест. Стремясь к объективности и выстраивая концептуальные схемы, очень важно не упустить из виду живого человека. Обращение к теме голода и продовольственной, медицинской помощи позволяет вернуть истории эмоциональное начало. Таким образом, тему голода и помощи голодающим необходимо рассматривать в контексте эмоциональных практик современников, экономических стратегий и борьбы за власть между различными институтами общества и государства.

Для прояснения ситуации необходимо вспомнить состояние российского сельского хозяйства в пореформенный период и разобраться с тем, как тема голода приобретала политическое звучание.

На рубеже XIX–XX веков Российская империя являлась аграрной страной, в которой труд на земле основного производителя во многом оставался архаичным. Отмена крепостного права изменила социально-правовой статус крестьян, однако сопровождавшее ее сокращение крестьянских земельных наделов, сохранение в руках помещиков полей, лугов, лесов, важных в сельскохозяйственном отношении, осложняли положение российской деревни. Начавшаяся модернизация, казалось, открывала перед крестьянами новые перспективы, могла решить проблему аграрного перенаселения, тем не менее определенный консерватизм, традиционализм ведения хозяйства, направленный на снижение производственных рисков, сдерживал развитие деревни.

К традиционным сдерживающим факторам относился низкий уровень сельскохозяйственной культуры. Несмотря на планомерное увеличение валового сбора зерновых во второй половине XIX века, происходило это в основном за счет введения в оборот новых посевных площадей, то есть за счет экстенсивного развития сельского хозяйства. Кроме того, значительный процент экспорта хлеба обеспечивался помещичьим, а не крестьянским хозяйством. В общине продолжало господствовать трехполье, при котором ежегодно под паром оставалось около 33% земли от площади пашни. Это усугубляло «земельный голод» российских крестьян. Другим отягчающим обстоятельством выступало отсутствие массовой практики удобрения почв. В середине XIX века из 59 губерний и областей лишь в 22 регулярно использовалось унавоживание почвы, в большинстве губерний и областей трехполье было безнавозным. Несмотря на постепенное расширение ареала использования удобрений, даже в начале XX века безнавозное трехполье преобладало над навозным[3 - Островский А. В. Зерновое производство Европейской России в конце XIX – начале XX в. СПб., 2013. С. 101.]. Одной из причин малого использования естественных удобрений было недостаточное развитие животноводства.

Нельзя также не отметить рутинность используемой сельхозтехники. Хотя в 1910?е годы началось внедрение машин, причем около 40% из них были немецкого и австрийского производства, в большинстве крестьянских хозяйств землю обрабатывали по старинке. В 1910 году в Европейской России железные и деревянные плуги составляли 47% от всех пахотных орудий, почти столько же и традиционная соха – 44%, причем в губерниях центральной России доля сохи была преобладающей – 61%[4 - Сельскохозяйственные орудия и машины в Европейской и Азиатской России в 1910 г. СПб., 1913.]. Несмотря на малую эффективность сохи, которая, в отличие от плуга, обеспечивала меньшую глубину запашки, не переворачивала пласт земли и требовала больших физических усилий от пахаря, вспашка земли сохой могла осуществляться одной малосильной лошадкой, тогда как для плуга, в зависимости от почвы, могло потребоваться и две пары быков. В 1915 году особенно разительные отличия в механизации земледельческого труда современники отмечали в Сибири: в одних районах применялись соха, косули, деревянные плуги и бороны, «в то же самое время вблизи, часто лишь в полусотне верст от сел с первобытным инвентарем, находятся местности, где в хозяйствах можно встретить новейшие марки нашего внутреннего, североамериканского и германского с.?х. машиностроения»[5 - Земледельческая газета. 1915. № 13. С. 354.]. Традиционные способы обработки почвы, как правило, использовали старожилы, тогда как новоселы, колонисты экспериментировали с новейшей техникой. Земства активно занимались агрономическим просвещением крестьянства, численность агрономического персонала неуклонно увеличивалась (с 29 человек в 1890 году до 854 агрономов в 1910?м), появлялись опытные поля и станции, однако общий агрикультурный уровень России оставался низким.

Серьезным вызовом для аграрного сектора России была зависимость от метеорологических условий. Главную причину недорода зерновых современники усматривали в регулярно повторявшихся засухах. Неурожаи случались постоянно, но наиболее голодными годами стали 1891–1892, когда особенно пострадали черноземные районы. Тогда сыграли свою роль сразу несколько метеорологических факторов: лето 1890 года оказалось обильным на дожди, что благоприятно сказалось на всходах урожая, однако резко наступившая во второй половине июня тропическая жара с сильными ветрами засушили зерно на корню. Кое-где начались сильные пожары: «С какою-то систематическою беспощадностью, которая невольно внушает суеверную идею сознательной преднамеренности и кары, природа преследовала человека. По иссыхающим нивам то и дело проходили причты с молебнами, подымались иконы, а облака тянулись по раскаленному небу, безводные и скупые. С нижегородских гор беспрестанно виднелись в Заволжье огни и дым пожаров. Леса горели все лето, загорались сами собою; огонь притаивался на зиму в буреломах и тлел под снегом, чтобы на следующую весну, с первыми сухими днями, вновь выйти на волю и ходить пламенными кругами до новой зимы… Голод подкрадывался к нам среди этого зноя и дыма, среди этой засухи», – вспоминал В. Г. Короленко[6 - Короленко В. Г. В голодный год. Наблюдения и заметки из дневника // Собрание сочинений в десяти томах. Т. 9. М., 1955.]. При этом засуха в отдельных губерниях продолжалась до сентября, а в ноябре, при полном бесснежии, наступили двадцатиградусные морозы. Весна 1891 года отличалась почти полным отсутствием половодья, в результате чего заливные луга остались неувлажненными, а наступившие в конце апреля холода погубили озимые. В мае случилась новая засуха, которую вскоре сменили короткие обильные дожди, а затем морозы, что погубило молодую растительность. Пронесшийся по ряду черноземных губерний сильный циклон сдувал пахотный слой, в других случаях ураганы выбивали зерно из колосьев. Хотя зима 1891 года наступила рано и оказалась обильна на снега, снег этот быстро сошел, а наступившие после этого морозы привели к вымораживанию озимых[7 - Ермолов А. С. Неурожай и народное бедствие. СПб., 1892. С. 5–9.].

Государственные чиновники, и среди них А. С. Ермолов, будущий министр земледелия и государственных имуществ, неурожай 1891–1892 годов объясняли исключительно природным фактором. Вместе с тем земские деятели задолго до наступившего голода предупреждали власть об угрозах и указывали на необходимость помощи деревне. О спаде производства сельхозпродукции земские деятели говорили с конца 1880?х годов, указывая на рост недоимок в крестьянских хозяйствах. В Казанской губернии в 1890 году окладных сборов было недополучено на более чем 2 млн рублей, в Нижегородской – почти на 1 млн. Помимо природных явлений, среди факторов возможного голода земские работники отмечали высокие выкупные платежи, не позволявшие крестьянским хозяйствам запасаться зерном на случай голодных лет. Тульское земство уже летом 1891 года поставило вопрос об отмене выкупных платежей, но они были отменены царским правительством лишь под влиянием первой российской революции 1905 года[8 - Понарин П. В. Земская реакция на голод 1891–1892 гг. в Российской империи (на примере Тульской губернии) // Genesis: исторические исследования. 2017. № 6. С. 70–81.]. Еще одной причиной наступившего голода стала нерациональность общинного землепользования, связанная с такими явлениями, как чересполосица, мелкополосица, дальноземелье. Общинное землепользование, имеющее целью гарантировать всем семьям минимальный урожай, в силу своей малой эффективности не защищало крестьян в периоды экстремально низких урожаев.

Земства и государство по-разному смотрели на необходимость помощи крестьянам даже в голодные годы. В земствах разрабатывались проекты комплексных мероприятий, как долгосрочных (например, строительство железных дорог для обеспечения скорейшей доставки хлебных грузов из одних регионов в другие), так и краткосрочных (выдача крестьянам ссуд и пособий). Однако правительство, поддерживая первые проекты, отрицательно относилось к субсидированию населения, полагая, что оно «приучит народ рассчитывать на пособия» и отвлечет его «от изыскания собственных средств к прокормлению», в результате чего крестьянство привыкнет к праздности и сделается «склонным к беспорядкам»[9 - Ермолов А. С. Неурожай и народное бедствие… С. 81–82.]. Будущий министр иностранных дел В. Н. Ламздорф, занимавший в 1891 году пост директора канцелярии министерства, выражал в дневнике эту позицию, характерную для большинства чиновников: «Пожертвования… содействуют деморализации народа… Вместо того чтобы работать и заслужить пособие, громадное количество крестьян и рабочих в провинции отказываются от всякой работы, под предлогом, что „царский паек“ должен им быть выплачен даром. Благотворительность такого рода может в конечном счете привести к более значительным и еще более неоправданным бедствиям, чем сами последствия неурожая»[10 - Ламздорф В. Н. Дневник. 1891–1892. М.; Л., 1934. С. 195.]. В итоге безвозмездное субсидирование российским законодательством не предусматривалось. Сельское население субсидировалось таким образом, что после возвращения крестьянами полученных ссуд Общеимперский продовольственный капитал (бюджетный фонд, созданный для преодоления последствий неурожая) постоянно возрастал – помощь голодающим оказывалась доходным делом[11 - Ермолов А. С. Неурожай и народное бедствие… С. 85.].

Во время неурожая 1911–1912 годов в некоторых губерниях администрация пошла еще дальше и отказывалась от выдачи семян даже в ссуду, требуя от крестьян оплаты за них наличными и объясняя это тем, что «ссуду мужик пропьет в первом кабаке»[12 - Панкратов А. С. Без хлеба. Очерки русского бедствия. Голод 1898 г. и 1911–1912 гг. М., 1913. С. 61.]. Земства пытались оспаривать эту концепцию, указывая, что в чрезвычайных ситуациях необходимо снабжать население семенами, чтобы предотвратить второй подряд голодный год. Иногда земствам удавалось одержать в этих спорах победу. Так, в 1911 году в Казанской губернии администрация не смогла уговорить земства организовать продажу семян крестьянам, в результате чего была вынуждена передать 100 тысяч рублей в ссуду бедноте[13 - Там же. С. 63.]. Однако в ноябре 1911 года казанский губернатор издал циркуляр, согласно которому продовольственные ссуды отменялись, а всем голодающим было предписано записаться на общественные работы. При этом общественные работы были организованы крайне плохо, а в некоторых местностях их и вовсе не было.

Когда убедить губернские власти не удавалось, земства привлекали частные пожертвования, однако некоторые губернаторы запрещали земствам и частным кружкам проявлять инициативу в деле помощи голодающим, заверяя, что губернская администрация «сама справится»[14 - Там же. С. 55.]. Такое противостояние центральных, губернских и земских органов не способствовало эффективной помощи крестьянам. Впрочем, конфликты возникали не только во властной вертикали, но и по горизонтали, между частными и общественными организациями. Во время голода 1891–1892 годов создавались студенческие отряды, которые отправлялись в пострадавшие от неурожая районы. Однако там, по причине взаимного недоверия, у них случались конфликты как с администрацией, так и с представителями Красного Креста. Студенты обвиняли сотрудников Красного Креста в формализме, стремлении передоверить кормление крестьян местным сомнительным личностям, которые нередко обворовывали своих же односельчан. Схожие претензии предъявлялись и земским служащим, которых подозревали в нецелевом расходовании средств, выданных на борьбу с голодом. В адрес студентов звучали обвинения в использовании голода в целях пропаганды революционных идей. Отчасти подозрения губернских властей были оправданы: среди студентов было много социалистов, которые пытались агитировать среди крестьян (при этом внутри студенческих кружков нередко случались конфликты между студентами-народниками и студентами-марксистами). Не все представители студенческого сообщества с сочувствием относились к голодающим. Некоторые революционно настроенные студенты придерживались формулы «чем хуже – тем лучше», полагая, что голод станет революционным фактором, и отказываясь от участия в борьбе с ним[15 - Оболенский В. А. Моя жизнь. С. 104.]. Согласно воспоминаниям В. В. Водовозова, в 1891 году молодой В. И. Ульянов отмечал «прогрессивное» влияние голода: «Разрушая крестьянское хозяйство, выбрасывая мужика из деревни в город, голод создает пролетариат и содействует индустриализации края… Он заставит мужика задуматься над основами капиталистического строя, разобьет веру в царя и царизм и, следовательно, в свое время облегчит победу революции»[16 - Водовозов В. В. Мое знакомство с Лениным // На чужой стороне. Прага. 1925. № 12. С. 177.].

Противодействие губернской администрации низовым частным инициативам отчасти обуславливалось спецификой массового сознания крестьян, которые, наблюдая за деятельностью студенческих отрядов, приходили к заключению, что царь распорядился раздать крестьянам хлеб, а губернаторы забирают его себе. Ходили слухи, что раздающий хлеб студент с золотыми пуговицами на сюртуке – не кто иной, как наследник престола, а остальные студенты – его свита[17 - Оболенский В. А. Моя жизнь. С. 109–111.]. В Лукояновском уезде Нижегородской губернии поговаривали, что, так как петербургские власти в деле помощи голодающим не надеются на местного губернатора, они выписали из?за границы племянника какого-то короля. Этот «королек-королевич» бесплатно кормит голодающих и раздает крестьянам лошадей. В действительности этим «корольком» был писатель В. Г. Короленко, развернувший активную благотворительную деятельность в Нижегородской губернии[18 - Фортунатов Н. М., Уртминцева М. Г. Русская литература последней трети XIX века: Учебник для СПО. М., 2019. С. 297.]. Помогал нижегородским крестьянам и А. П. Чехов.

Впрочем, в отношении волонтеров распускались и негативные слухи: что это иностранцы, приехавшие переманить местных жителей в свою веру, или что они слуги антихриста. В татарских селениях прошел слух, что за предоставление продовольственной помощи администрация требует, чтобы местное население крестилось в православную веру. Все это создавало опасную политическую обстановку, тем более что в отдельных районах вспыхивали беспорядки. Ситуацию усугубляли начавшиеся эпидемии холеры и тифа, вызвавшие распространение абсурдных слухов: «Весной 1892 года эпидемия вспыхнула в Астрахани и оттуда стала постепенно распространяться вверх по Волге. Холеру разносили люди, в панике бежавшие из астраханского района, а с этими паническими людьми бежали и слухи, нелепые, зловещие и фантастические слухи о докторах, отравляющих колодцы, об агентах „англичанки“, снабженных баночками с холерным ядом, о том, что в городах людей насильно сажают в „черные дома“ и там убивают, и т. д.»[19 - Оболенский В. А. Моя жизнь. С. 118.] Стали появляться списки «вредителей», в которых записывали земских деятелей, врачей, студентов. Современники сообщали о случаях убийства докторов, проводивших санитарные осмотры.

Некоторым губернаторам казалось, что успех частных лиц и организаций в деле помощи голодающим подрывает их авторитет. Л. Н. Толстой, собиравший пожертвования и направлявший их на открытие бесплатных крестьянских столовых, сообщал, что орловский губернатор запрещал открывать столовые без его предварительного разрешения, а также без согласия местного попечительства и земского начальника. Такая бюрократизация благотворительной деятельности наносила вред делу помощи голодающим. В Тульской губернии полицейские власти, приехав в деревню Чернского уезда, где были открыты столовые для голодающих, запретили крестьянам в них обедать и ужинать и для верности сломали столы, после чего удалились, «не заменив для голодных отнятый у них кусок хлеба ничем, кроме требования безропотного повиновения»[20 - Толстой Л. Н. Собр. соч. В 22 т. Т. 13. С. 181.]. Толстой считал, что в Тульской, Орловской, Рязанской, Воронежской и других губерниях власти целенаправленно принимали «самые энергичные меры для противодействия частной помощи».

Тема голода приобретала политический контекст: либерально-оппозиционная часть общества занимала алармистскую позицию, требовала расширения помощи голодающим, консервативная общественность утверждала, что масштабы голода сильно преувеличены. В этом проявлялась разница подходов: гуманистического, ставившего в центр проблемы человека и выстраивавшего эмоциональные нарративы, и механистического, рассматривавшего голод сквозь призму государственных институтов и предлагавшего сухую статистику. Первый подход особенно ярко проявился в русской художественной литературе, в которой тема голода стала одной из формирующих интеллигентскую идентичность[21 - Впрочем, поэт-лирик А. А. Фет считал голод следствием «обычного пьяного разгула».]. Борьба с голодом, помощь неимущим развивали социальный гуманизм, представляли собой важный фактор становления гражданского самосознания. Помимо Л. Н. Толстого, к теме голода обращались писатели В. Г. Короленко, Г. И. Успенский. Зрелище голодающих крестьян особенно потрясло Успенского, у которого возобновилось и усилилось нервно-психическое заболевание, из?за которого он оказался в лечебнице для душевнобольных.

Ряд чиновников признавали серьезность положения крестьян, однако правительство не одобряло публикации статей, рисовавших картины народного бедствия, и за этим бдительно следили цензурные комитеты. Сотрудники Министерства финансов обвиняли своего министра И. А. Вышнеградского в том, что он отказался своевременно привлечь внимание общественности к последствиям неурожая из опасений, что эта информация окажет негативное воздействие на биржевой курс рубля[22 - Ермолов А. С. Неурожай и народное бедствие… С. 89.]. В газетах запрещалось употреблять слово «голод», его следовало заменять более нейтральным «недород». В обществе распространился слух, будто, когда один из министров в своем докладе государю упомянул о голодающих крестьянах, Александр III сделал на нем пометку: «У меня нет голодающих, есть только пострадавшие от неурожая» (по другой версии, император произнес эту фразу в ответ на заявление одного полкового командира, что офицеры его полка собираются пожертвовать деньги голодающим). Либерально настроенный князь В. А. Оболенский считал, что «эта формула была принята в руководстве цензорами, которые вычеркивали из газетных столбцов слова „голод“, „голодающие“ и заменяли их словами – „неурожай“ и „пострадавшие от неурожая“»[23 - Оболенский В. А. Моя жизнь. С. 103.]. Возможно, это было связано с распространенной в народе поговоркой: «Неурожай от бога, а голод – от царя», и такой заменой власть пыталась смягчить свою возможную дискредитацию у крестьянских масс. Однако цензура лишь подстегивала фантазии обывателей, и в обществе распространялись алармистские слухи, преувеличивавшие размеры голода. Появлялась подпольная литература о голоде, ходили карикатуры на императора и чиновников. Одна из карикатур (английского художника) изображала императора, спиной к голодающим, отказывающегося от пожертвований со словами: «Голода нет!»

Впрочем, помимо слухов, есть заслуживающие большего доверия свидетельства отношения императорской семьи к голоду. Так, министр иностранных дел Н. К. Гирс делился с Ламздорфом своими впечатлениями от разговоров за завтраком у императора в конце января 1892 года: «Его величество не хочет верить в голод. За завтраком в тесном кругу в Аничковом дворце он говорит о нем почти со смехом; находит, что большая часть раздаваемых пособий является средством деморализации народа, смеется над лицами, которые отправились на место, чтобы оказать помощь на деле, и подозревает, что они это делают из?за похвал, которые им расточают газеты… Цесаревич тоже слушает эти разговоры с одобрительной улыбкой»[24 - Ламздорф В. Н. Дневник… С. 253.].

В 1870–1890?х годах в сознании общественности голод ассоциировался в первую очередь с картинами «Великого голода» 1876–1878 годов в Индии, на описание ужасных последствий которого российская пресса не жалела красок, рассказывая о распухших от голода и умиравших прямо на улицах городов мужчинах, женщинах, стариках и детях. В 1891–1892 годах некоторые корреспонденты проводили параллели между ситуацией в Индии и России, причем либеральные издания были склонны отмечать общие черты, консервативные, напротив, отрицать всякую связь. «Голод в Индии» становился ширмой, за которой правая пропаганда пыталась спрятать бедственное положение российских крестьян. Во время кампании по сбору средств в помощь голодающим в России британский журнал «Панч» опубликовал карикатуру, на которой Александр III нес в Индию огромный мешок денег мимо голодающего крестьянина.

«Что он будет с этим делать?»

Punch. 1891. October 10. P. 175

И хотя масштабы голода в Индии и России действительно несопоставимы, тем не менее в отдельных российских селах ситуация была близка к катастрофической. Корреспондент «Русского слова» так вспоминал посещение поволжских деревень: «„Голод в Индии“ был близок к нашей действительности. Не валялись на улице скелетообразные людские тени. Но в цынготных больничках лежало по 15–20 человек, людей только по имени. В действительности, это были трупы. Запах трупный, вид умирающего, вспухшее лицо, потускневший взгляд, тяжелое прерывистое дыхание… Помню ребенка. Худенькие ручки, огромный отвислый живот. Старческая серьезность на лице. Он смотрел нам в глаза глубоким, не земным взглядом и ел огромный кусок хлеба из лебеды. Хрустел песок на зубах»[25 - Панкратов А. С. Без хлеба… С. 23, 28.].

Л. Н. Толстой также сравнивал голод в Индии и России. При этом писатель предлагал сначала разобраться в том, что считать голодом, склоняясь к мысли, что голод – это не обязательно отсутствие пищи вообще, а недополучение организмом необходимых питательных веществ: «Если же под голодом разуметь недоедание, не такое, от которого тотчас умирают люди, а такое, при котором люди живут, но живут плохо, преждевременно умирая, уродуясь, не плодясь и вырождаясь, то такой голод уже около 20 лет существует для большинства черноземного центра и в нынешнем году особенно силен»[26 - Толстой Л. Н. Собр. соч. В 22 т. Т. 13. С. 183.]. В. А. Оболенский, студентом отправившийся на помощь голодающим Богородицкого уезда Тульской губернии, тоже пришел к выводу, что «бедность богородицких крестьян хроническая и что в голодный год, при помощи земской ссуды, им живется лишь немного хуже обычного»[27 - Оболенский В. А. Моя жизнь… С. 107.]. Такой подход оправдан тем, что во многих селах голодающих губерний хлеб был, но это был особенный, «голодный хлеб». Земства собирали его образцы, одинаковые что в 1892?м, что в 1898?м, 1907?м или 1911 году. Чаще всего хлеб разбавляли лебедой, такой «голодный хлеб» крестьяне считали даже вкусным, смешивали муку с дикой гречихой, овсом, желудями и отрубями, делали хлеб из конопляного жмыха. В крайнем случае – из мякины. Часто смешивали с глиной. Когда заканчивалась мякина – употребляли вместо хлеба древесную кору. «Голодный хлеб» из мякины с глиной имел одно важное свойство для людей, мучившихся от голода: он вызывал сильную рвоту, и человек терял аппетит на несколько дней, забывая о чувстве голода.

Специфика российского неурожая заключалась в том, что голод в одних губерниях протекал на фоне относительного благополучия других, так как неразвитость сети железных дорог не позволяла своевременно доставить хлеб в пострадавшие районы. Попытки Министерства путей сообщения организовать перевозку хлебов привели к заторам на железных дорогах (почти на весь ноябрь 1891 года оказалась парализована Владикавказская железная дорога[28 - Измайлов А. Железные дороги в неурожай 1891 г. СПб., 1895. С. 14.]), что выявило плохую организацию железнодорожного дела в стране и неприспособленность станций для хранения хлеба. В январе – феврале 1892 года, поскольку в целях экономии было решено перевозить зерно не в мешках, а насыпью, когда хлеб прибывал на промежуточные станции, его высыпали из вагонов прямо на снег[29 - Там же. С. 20.]. Все эти обстоятельства стали причиной увольнения министра путей сообщения А. Я. Гюббенета. Попытки земства закупить хлеб в благополучных районах приводили к росту рыночных цен, что не позволяло поставить в голодающие губернии достаточно хлеба. В том же 1892 году чиновники Министерства финансов признавали, что «голодание населения могло иметь место даже при избытке общего производства хлеба в России»[30 - Ермолов А. С. Неурожай и народное бедствие. СПб., 1892. С. 3–4.]. Отсюда парадоксы историографической дискуссии о «голодном экспорте», который связывают с приписываемой Вышнеградскому фразой «недоедим, но вывезем». Однако вывоз хлеба в голодные годы не являлся значимым фактором обеднения крестьянства, тем более что значительная доля экспорта осуществлялась за счет помещичьих хозяйств (к тому же с июля 1891 года правительство стало вводить запрет на вывоз хлеба из пострадавших губерний). Более существенными факторами оказывалась неразвитая инфраструктура, несогласованность действий центральной, губернской власти и земских организаций. Согласно В. Н. Ламздорфу (но вопреки А. С. Ермолову, который поддерживал обвинения министра финансов в том, что тот выступал за экспорт в ущерб благосостоянию крестьян), Вышнеградский уже в июне 1891 года думал о том, чтобы остановить экспорт и вернуть часть хлеба обратно, так как из?за неурожая у него имелись опасения «политического характера»[31 - Ламздорф В. Н. Дневник… С. 148.]. «Голодный экспорт» в большей степени был проблемой морально-этической, чем экономической, что в итоге и привело летом – осенью 1891 года к запрету экспорта зерна на десять месяцев. И все же для прогрессивной части общества Вышнеградский был определенным раздражителем, в то время как консервативные круги его поддерживали. Князь В. П. Мещерский на страницах «Гражданина» описывал министра финансов как мудрого и прозорливого человека, пытаясь защитить его от ходивших о нем в обществе слухов[32 - Гражданин. 1892. 1 января.]. При этом Вышнеградский был далеко не самым консервативным представителем правительства (например, он предлагал сократить расходы на вооружения и на сэкономленные средства увеличить финансовую помощь пострадавшим крестьянам). В отличие от министра финансов, признававшего голод в России, главным отрицателем голода в правительстве («голодным диссидентом») был министр внутренних дел И. Н. Дурново[33 - Ламздорф В. Н. Дневник… С. 230.].

Государство, не отказываясь от частной благотворительной помощи голодающим, вместе с тем через систему контроля и распределения пыталось «приватизировать» эту сферу. Князь В. А. Оболенский вспоминал, что прогрессивные круги с недоверием относились к Российскому обществу Красного Креста, августейшим покровителем которого была императрица Мария Федоровна, а потому предпочитали жертвовать деньги частным лицам, например Л. Н. Толстому[34 - Оболенский В. А. Моя жизнь… С. 104.]. Таким образом организация частной помощи голодающим приобретала оппозиционный оттенок. Симпатизировавший Толстому В. Н. Ламздорф тем не менее отмечал, что граф «располагает, ввиду широкой раздачи пособий голодающим, опасными средствами пропаганды»[35 - Ламздорф В. Н. Дневник… С. 261.]. Британские квакеры тоже указывали на забюрократизированность Российского Красного Креста и отказывались с ним сотрудничать. Официальные власти на такое недоверие порой отвечали арестами квакеров: так, в 1907 году были арестованы две дамы из Квакерского комитета по борьбе с голодом в России[36 - Kelly L. British Humanitarian Activity in Russia… P. 66.].

Впрочем, у государства были и собственные ресурсы для борьбы с голодом. В 1841 году был создан Общеимперский продовольственный капитал (с 1866 года он находился под контролем министра внутренних дел), формировавший губернский продовольственный капитал, из которого кредитовались земства. В губернском земском продовольственном капитале к 1891 году имелось 14 млн рублей. Более 23 млн составлял общественный продовольственный капитал, который формировался из внебюджетных средств, собиравшихся с местных жителей. Кроме продовольственных капиталов, в государстве функционировали хлебные запасные магазины, которые формировались из зерна, сдававшегося населением. Согласно данным А. С. Ермолова, к 1891 году центрального, губернского и общественного продовольственного капитала имелось более 48 млн рублей, не считая натуральных запасов. Однако распределялись они неравномерно (например, на начало 1891 года в Екатеринославском земстве продовольственного капитала не было вовсе). Тем не менее всех этих средств для преодоления последствий неурожая было недостаточно. В итоге в этот период суммарные расходы казны на борьбу с неурожаем составили 146 млн рублей.

Верховная власть пыталась поставить под контроль благотворительную деятельность в империи. 23 ноября 1891 года был создан «Особый комитет по оказанию помощи населению губерний, пострадавших от неурожая» под председательством наследника престола, будущего императора Николая II, целью которого был сбор частных пожертвований и их распределение среди нуждающихся[37 - Правительственный вестник. 1891. 23 ноября.]. Однако даже среди министерских чиновников эта инициатива вызвала критику: во-первых, в обществе ожидали большого пожертвования самого Александра III, а император, по сути, переложил сбор средств на общество; во-вторых, тем самым снималась ответственность с Министерства внутренних дел, в чьем ведении находился Общеимперский продовольственный капитал; в-третьих, всем было памятно дорогостоящее путешествие цесаревича в Японию, окончившееся в 1891 году (подданных возмущало, что наследник, потративший миллионы на увеселительное путешествие, не может собрать значительную сумму на такое серьезное дело)[38 - Ламздорф В. Н. Дневник… С. 207–208.]. При этом одни сотрудники комитета говорили, что цесаревич относится к делам Особого комитета с большим воодушевлением, другие – что, напротив, с безразличием[39 - Там же. С. 210.].

Помимо сбора пожертвований, Особый комитет через своих уполномоченных изучал продовольственную ситуацию на местах, выявляя наиболее пострадавшие регионы. И хотя Особый комитет признавал несоответствующей действительности информацию об умирающих на улицах от голода людях, его уполномоченные отмечали бедственное положение поволжских и черноземных губерний. Крайне сложной была ситуация в татарских селениях, где земледелие было неразвито. При этом в Особом комитете обращали внимание, что бедственное положение случилось не из?за одного неурожайного года, но было подготовлено предшествующим бедственным положением крестьян, у которых оказались исчерпаны все запасы[40 - РГИА. Ф. 1204. Оп. 1. Д. 11. Л. 57 об.].

Привлечение внимания к теме народного бедствия консервативная печать расценивала как непатриотичное поведение. «Гражданин» князя В. П. Мещерского так отозвался на публикацию 22 января 1892 года в «Московских ведомостях» статьи Толстого «О голоде»: «Какие таинственные враги порядка, какие жиды могли попутать редакцию „Московских ведомостей“ в виде передовой статьи пустить в обращение бешеный бред графа Льва Толстого?»[41 - Гражданин. 1892. 24 января.] Власти изъяли из обращения нераспроданный тираж газеты, в итоге цена за экземпляр «Московских ведомостей» со статьей Толстого на черном рынке достигала 25 рублей[42 - Ламздорф В. Н. Дневник… С. 254.]. В 1897–1898 годах вновь случился неурожай, и возобновилась прежняя дискуссия власти и общества. Издатель газеты «Русский труд» С. Шарапов обвинял Л. Н. Толстого, опубликовавшего очередную статью «Голод или не голод?», в том, что тот стремится подорвать авторитет правительства и дискредитировать Россию на международной арене. Во время неурожая 1911–1912 годов, когда разговоры о голоде вновь стали актуальны, чиновники Симбирской губернии убеждали приехавших к ним корреспондентов, что никакого голода нет, его выдумали «жиды и масоны»[43 - Ермолов А. С. Неурожай и народное бедствие… С. 90.]. Соответственно, власти с подозрением относились к иностранной, в первую очередь американской, помощи голодающим. Корреспондент «Русского слова» А. С. Панкратов отмечал, что газетам предписывалось не высказывать «чрезмерную благодарность» американцам[44 - Панкратов А. С. Без хлеба… С. 9.]. В 1892 году Особый комитет в заключительной части своих отчетов, публиковавшихся в «Правительственном вестнике», упоминал об американской помощи, о прибывших в Россию кораблях с хлебом, отдельно отмечая, что привезенные грузы были доставлены в голодающие губернии «через посредство Особого комитета»[45 - РГИА. Ф. 1204. Оп. 1. Д. 11. Л. 64 об., 68.].

Неприятие консервативно-патриотической общественностью алармистских публикаций в российской прессе отчасти стало реакцией на публикационную активность русских эмигрантов-революционеров. В первую очередь – Общества друзей российской свободы, издававшего в Лондоне и Нью-Йорке газету «Свободная Россия», где в 1891–1892 годах регулярно печатались материалы о голоде, в которых в сложившемся бедственном положении крестьян обвинялся царизм[46 - Нечипорук Д. М. Освещение голода в России 1891–1892 гг. на страницах газеты «Free Russia» // Клио. 2005. № 3 (30). С. 70–73.]. Даже в более умеренных публикациях указывалось на косвенную вину правительства: «Действующее правительство не несет ответственность за голод, но оно ответственно за общие условия, которые приводят к нему. Власти повинны не только в нищете населения, но и в невежестве людей, которые стремятся к образованию»[47 - Free Russia. American Edition. 1892. Vol. 2. № 1. Р. 4.]. Революционер-народник С. М. Степняк-Кравчинский обвинял российские власти в воспрепятствовании деятельности частных благотворительных организаций в России ради сохранения политического контроля над обществом[48 - Ibid. № 5. Р. 5.]. Вместе с тем Общество друзей русской свободы организовывало сбор пожертвований в помощь голодающим, что вызывало неоднозначную реакцию в правых кругах. Как подчеркивает Л. Келли, не только эмигрантская пресса Великобритании, но и такие издания, как Financial Times, Manchester Guardian, Economist, поднимали проблему «дихотомии между неэффективным российским правительством, с одной стороны, и трудолюбивым крестьянством и „образованными классами“ – с другой»[49 - Kelly L. British Humanitarian Activity in Russia… P. 53–54.]. Правая российская пресса выстраивала иную дихотомию: ленивого, пьющего крестьянства и трудолюбивого правительства. Все это препятствовало установлению более доверительных отношений между правительствами двух стран. Таким образом, голод становился еще и фактором международных отношений.

Как отмечают историки, деятельность иностранных гуманитарных миссий также вызывала опасения российского правительства, поскольку собранная ими информация могла дискредитировать власть[50 - Ibid. P. 64.]. В дневниковой записи от 21 ноября 1891 года В. Н. Ламздорф приводит свидетельство об отклонении российским правительством поступивших из?за границы предложений организовать сбор пожертвований в помощь голодающим: «Не желают ни принимать денег, ни допускать проникновения внутрь страны иностранных филантропов. Однако предложение американцев нагрузить мукой русское судно… было принято как практическое и деликатное»[51 - Ламздорф В. Н. Дневник… С. 202.]. Когда в феврале 1892 года стало известно об отправленном из Соединенных Штатов пароходе «Индиана», нагруженном мукой, министр иностранных дел Н. К. Гирс выражал обеспокоенность, «как бы вместо благодарности жертвователям их щедрый дар не был отослан обратно». Принимая помощь от Америки, российские власти подчеркивали, что это помощь американского народа, а не американского правительства, отношения с которым в период правления Александра III оставались прохладными. В 1880?е годы в общественном сознании американцев, во многом благодаря публикациям журналиста и путешественника Дж. Кеннана, оформился взгляд на Россию как на большую тюрьму, репрессивное государство. 25 декабря 1891 года журнал North Western Miller писал: «Совершенно естественно, что в нашей стране, где статьи мистера Кеннана о российской системе политической ссылки и его лекции о сибирских тюрьмах привлекли пристальное внимание и вызвали симпатию во всех слоях общества, где жестокость, допускаемая российским правительством по отношению к евреям, стала предметом резкого всеобщего осуждения, преобладает крайне враждебное отношение к деспотическому режиму в России. Что касается вопроса о политике российского правительства, то мы вряд ли сможем здесь что-либо сделать. Россия – огромная страна, далекая, незнакомая и непостижимая для западного мышления. Мы не сможем верно оценить ситуацию в России, т. к. мы не знакомы с тем многообразием причин, которые ее вызвали к жизни. Россия и ее обычаи находятся за пределами нашего понимания, потому что мы не имеем представления об ее общественных институтах. Это вопрос не политики, это вопрос гуманности. Мы знаем, что 20 миллионов крестьян умирают от голода. И этого достаточно. Так сделаем же все, что от нас зависит, чтобы облегчить их страдания. Что же касается вопроса о российском правительстве – оставим его решение самим россиянам»[52 - Цит. по: Журавлева В. И. «Это вопрос не политики, это вопрос гуманности». Документы о помощи американского народа во время голода в России 1891–1892 гг. http://istmat.info/node/45572.]. Американское правительство предложило направить в Россию своих представителей, чтобы организовать на местах распределение гуманитарной помощи, однако российские власти ответили отказом, сообщив, что «императорское правительство принимает с благодарностью пожертвования, делаемые частными обществами или лицами в пользу нуждающейся части нашего населения, но не признает возможным принимать предложения, исходящие прямо от иностранных правительств»[53 - Там же.]. Прибывшая в июле 1892 года в Петербург американская делегация была удостоена приема, организованного цесаревичем Николаем (император в то время находился в Копенгагене). Всего в Россию из Америки прибыло пять пароходов, доставивших около 10 тысяч тонн продовольственных грузов; в американскую миссию в Санкт-Петербурге, а также на имя Л. Н. Толстого было отправлено пожертвований на 150 тысяч долларов.

Иностранная не только правительственная, но и общественная помощь могла заключать в себе определенный укор верховной российской власти: помочь голодающим откликнулись американские евреи, что в условиях антисемитской политики Александра III вызывало на Западе сарказм. В британском журнале «Панч» появилась карикатура, на которой был изображен российский император, стоящий с протянутой рукой перед евреем.

Преувеличение масштабов голода земскими служащими и либеральными кругами, равно как его недооценка госслужащими и консерваторами, нивелируются статистикой смертности и сопутствующих эпидемических заболеваний. Согласно исследованию Р. Роббинса, в пострадавших от неурожая губерниях в 1892 году сверхсмертность составила 406 тысяч человек[54 - Robbins R. G. Famine in Russia, 1891–1892. Columbia University Press, 1975.]. В это число вошли умершие как от дистрофии, так и от эпидемий. Количество смертей от холеры в пострадавших районах Роббинс определил в 10 тысяч человек. Как известно, вспышки холеры неизбежно наблюдаются у голодающего населения, санитарное состояние которого невозможно признать удовлетворительным. Общеизвестна и непосредственная связь голода с сыпным, или «голодным», тифом. Динамика заболеваемости тифом коррелирует с ухудшением питания населения, а также с большими скоплениями обездоленных людей, ищущих работы. Уполномоченные Особого комитета отмечали, например, «серьезный характер тифозной эпидемии» в Пензе из?за скопления пришедших в город в поисках работы голодающих крестьян[55 - РГИА. Ф. 1204. Оп. 1. Д. 11. Л. 71.]. Эпидемии сыпного («голодного») тифа всегда сопровождали неурожаи. Так, в 1881 году, вслед за неурожаем 1880 года, в России вспыхнула эпидемия сыпного тифа, по размеру превзошедшая эпидемию военных лет (1877–1878)[56 - Отчет Медицинского департамента Министерства внутренних дел Российской империи за 1881 г. СПб., 1881.]. Однако самая большая вспышка сыпного тифа началась после голодных 1891–1892 годов (в 1892 году было зарегистрировано 184 142 случая заболевания тифом и 604 406 случаев заболевания холерой[57 - Васильев К. Г., Сигал А. Е. История эпидемий в России (Материалы и очерки). М., 1960. С. 270.]) и продолжалась до 1894 года. Следующая такая крупная вспышка эпидемии произошла вслед за неурожаем 1907–1908 годов и продолжалась до 1913 года.

«Кровь» против «золота» (Александр III просит денег у еврея). Punch. 1891. May 16. P. 535

Заболеваемость сыпным («голодным») тифом в России[58 - Составлено по: Васильев К. Г., Сигал А. Е. История эпидемий в России. С. 323–324.]

В 1900–1907 годах А. И. Шингарев по заданию Воронежского земского санитарного совета проводил исследование санитарно-эпидемического состояния самых неблагополучных в уезде сел Н.-Животинное и Моховатка и пришел к выводу о связи санитарного и экономического состояния крестьянских хозяйств, назвав главной причиной бедности малоземелье[59 - Шингарев А. И. Вымирающая деревня. Изд. 2?е. СПб., 1907.]. Особенно обострился этот вопрос в период революции 1905–1907 годов, что следует из массовых крестьянских волнений и ряда внесенных в Первую и Вторую Государственные думы аграрных проектов.

С 1900 года стараниями очередного министра внутренних дел Д. С. Сипягина земства были отстранены от участия в продовольственном деле, которое было окончательно передано в ведение МВД, с целью большей централизации управления продовольственной политикой. Тем не менее очередной неурожай 1901 года неожиданно для властей привел к массовым крестьянским волнениям весной 1902 года, которые пришлось подавлять с помощью войск. Хотя неурожай 1901 года уступал неурожаю 1891 года, новое поколение крестьян, родившихся в пореформенной деревне, не желало, в отличие от старшего поколения, мириться со своим бедственным положением. Эти события, согласно теории В. П. Данилова, положили начало «длинной» крестьянской революции 1902–1922 годов[60 - Данилов В. П. Крестьянская революция в России. 1902–1922 гг. // Крестьяне и власть: Материалы конференции. М.; Тамбов, 1996. С. 4–23.]. В этот период громче зазвучали требования «черного передела», а действия крестьян стали более агрессивными. Арестованные за участие в беспорядках крестьяне свидетельствовали на судах: «Позвольте рассказать вам о нашей мужичьей, несчастной жизни. У меня отец и 6 малолетних (без матери) детей и надо жить с усадьбой в ? десятины и ? десятины полевой земли. За пастьбу коровы мы платим… 12 руб., а за десятину под хлеб надо работать 3 десятины уборки. Жить нам так нельзя. Мы в петле. Что же нам делать? Обращались мы, мужики, всюду… нигде нас не принимают, нигде нам нет помощи»[61 - Цит. по: Данилов В. П. Крестьянская революция в России…]. Изучение многочисленных источников, описывающих состояние крестьянских хозяйств и массовые настроения народа, легко опровергает лукавую статистику якобы высокого благосостояния деревни.

События 1905–1907 годов показали необходимость решения аграрного вопроса. В 1905 году крестьянское движение началось с разграбления помещичьих усадеб и изъятия хлебных запасов с их последующим «справедливым» распределением среди нуждающихся. Свои самочинные захваты крестьяне нередко легитимировали на сельских сходах, вынося свои «приговоры». Крестьянское движение вынесло неудовлетворительную оценку всей аграрной (в том числе продовольственной) политике государства. Власти вынуждены были признать необходимость решения аграрного вопроса. Начавшаяся в 1906 году реформа П. А. Столыпина, предполагавшая право свободного выхода крестьян из общины с передачей наделов в собственность (о чем в свое время говорили Н. Х. Бунге и С. Ю. Витте), столкнулась с инертностью крестьянской массы, господством общинной психологии. Переделы земли, сопровождавшие выход из общины крестьян-отрубников, вызывали в деревне конфликты, особенно обострившиеся в годы Первой мировой войны, что вынудило власти в 1915 году приостановить реформу. Лишившись тактических возможностей влияния на продовольственную ситуацию, земства сконцентрировались на задаче стратегической: поднятии агрикультурного уровня российской деревни. Историки указывают на рационализацию крестьянской жизни в период столыпинской реформы, отмечая усиливающееся влияние в провинции земских деятелей, в частности на работу агрономов. Вместе с тем отмечают текучку кадров, эпизодичность появления агрономов в отдаленных от уездных центров деревнях, что не могло в сжатые сроки изменить традиционные методы хозяйствования[62 - Matsuzato K. The Fate of Agronomists in Russia: Their Quantitative Dynamics from 1911 to 1916 // The Russian Review. Vol. 55. 1996. April. P. 174–180.].

В целом продовольственная ситуация в неурожайные 1911–1912 годы принципиально не отличалась от 1891–1892 годов: ссуды не выдавали, общественные работы доставались не всем, имели место случаи разгрома крестьянами продовольственных складов. Беднота в наиболее пострадавших губерниях занимала хлеб у кулаков и закладывала им свои душевые наделы, что усиливало в деревнях пауперизацию и социальную напряженность. Корреспондент «Русского слова» А. С. Панкратов записывал разговоры в деревне осенью 1911 года: «Одна теперь песня в деревне: умрем зимой… Разговор в народе идет страшный. Иду намедни мимо толпы, один мужик говорит: „Скотину-то мы знаем куда девать, – зарежем и съедим без хлеба, – а куда детей денешь?“» [63 - Панкратов А. С. Без хлеба… С. 72.]Земская учительница с 25-летним стажем в Казанской губернии Е. И. Лебедева рассказывала: «Детей больно жалко… Никогда я не видела их такими бледными, слабосильными, как сейчас. Под глазами темные круги, и кожица такая тонкая-тонкая, совсем прозрачная. Это голод. Матери в полдень прибегают в школу и оделяют детей чечевичными лепешками. Это, значит, ребята ничего с утра уже не едят»[64 - Панкратов А. С. Без хлеба… С. 72.]. Губернские власти в своих отчетах старались смягчить данные о бедственном положении крестьян. Даже на уровне земской статистики обнаруживались нарушения, куда вписывались непроверенные цифры об урожае по уездам, в том числе в сторону завышения[65 - Там же. С. 84.].

Начавшаяся Первая мировая война добавила новых проблем, тем более что лето 1914 года выдалось чрезвычайно жарким. Крестьянин Вологодской губернии А. А. Замараев так описывал июнь: «Кажется, приходит черный год. С осени придется или всю скотину убивать и отдавать за бесценок, потому что и в лугах и на мягких пожнях травы ничего нет, не говоря уже про сухие, на которые нечего с косой ходить. Леса горят. Оводу много. Днем нельзя работать… Земля как камень, дождя нет, жар… Опять молебен, все о дожде… В деревнях и в домах везде дым от горящего леса. Солнце показывается красное, кровавое. Днем работать нельзя…» [66 - Дневник тотемского крестьянина А. А. Замараева. 1906–1922 гг. М., 1995. С. 85.]Мобилизацию объявили в самый разгар сельскохозяйственных работ. На фронт были призваны примерно 47,4% от числа трудоспособных мужчин, при этом в некоторых губерниях и областях – Витебской, Вологодской, Киевской, Курской, Могилевской, Олонецкой, Черниговской, Ярославской, Акмолинской, Алтайской, Амурской, Забайкальской, Тобольской, Томской – процент был выше 50[67 - Головин Н. Н. Военные усилия России в мировой войне. Т. 1. Париж, 1939. С. 120.]. Отчасти ситуацию удавалось разрешить с помощью военнопленных, которых прикрепляли к крестьянским дворам. По сведениям Главного управления Генерального штаба, к 1 сентября 1915 года в разных видах работ было задействовано 553 247 военнопленных[68 - Земледельческая газета. 1915. № 44. С. 1215.]. Первоначально их привлекали лишь к казенным и общественным работам, но с 1915 года новые правила предусматривали использование труда военнопленных в частных хозяйствах[69 - Земледельческая газета. 1915. № 6. С. 169.]. Местная администрация положительно оценивала их работу. Так, предводитель дворянства города Аткарска Саратовской губернии фон Гардер в апреле 1915 года писал: «У нас сев идет благополучно и недорого благодаря военнопленным; они работают недурно»[70 - ГА РФ. Ф. 102. Оп. 265. Д. 1005. Л. 82.].

Другой удар по крестьянским хозяйствам был нанесен реквизициями скота и лошадей. По подсчетам Г. И. Шигалина, за время войны из сельского хозяйства было изъято 10% лошадей, причем взрослых, наиболее работоспособных, в то время как в деревне увеличивался процент молодняка и жеребят (до 22%), а также старых кляч[71 - Шигалин Г. И. Военная экономика в Первую мировую войну. М., 1956.]. Впоследствии к реквизициям лошадей и рогатого скота добавились реквизиции зерна по твердым ценам, первоначально затрагивавшие лишь часть районов, а с конца 1916 года уже на всех крестьян обрушилась объявленная новым министром земледелия А. А. Риттихом продразверстка.

Новой проблемой для тыловых губерний стало массовое беженство и насильственные депортации немцев, австрийцев, а также евреев. Их концентрация в тыловых губерниях не только ухудшала продовольственную ситуацию, но и способствовала распространению эпидемий холеры и тифа. Война сильно ударила по благосостоянию населения, и с целью организации ему помощи в апреле 1916 года была создана межведомственная комиссия, составившая временные правила по оказанию ссудной помощи пострадавшему от войны населению. Рассчитывать на помощь могли не все подданные империи, но лишь те, кто владел землей в сельской местности, в том числе приходские священники, а также владельцы недвижимости в городах и лица, имевшие вклады в кредитных учреждениях. Ссуды решили сделать беспроцентными, хотя министр финансов П. Л. Барк настаивал на 6% с выдаваемых ссуд. При этом беженцы, которые успели получить казенный продовольственный или квартирный паек, лишались возможности получить ссуду. Всего из средств государственного казначейства выделялось 50 млн рублей[72 - Особые журналы Совета министров Российской империи. 1909–1917/1916. М., 2008. С. 172.].

Несмотря на чрезвычайную ситуацию, отношение властей к низовым инициативам не стало более благожелательным: психологическую атмосферу усугубляла достигшая уровня психического расстройства массовая шпиономания. В этом контексте властям представлялась подозрительной и миссия английских квакеров, прибывших в Россию в 1916 году. Подозрительность была связана как с их религиозной спецификой (Церковь, слившаяся в синодальный период с государством, отличалась непримиримой позицией к сектантам), так и пацифистскими идеями. С началом Первой мировой войны власть автоматически записывала всех пацифистов в число предателей и шпионов. Показательно, что одним из первых процессов военного времени стало дело против толстовцев, распространявших пацифистские воззвания «Опомнитесь, люди-братья!» и «Милые братья и сестры!». В ноябре 1914 года началось следствие по делу депутатов-пораженцев от социал-демократической фракции.

Приезд квакеров в Россию в 1916 году по-разному объясняется современными исследователями. В литературе встречается версия, что инициатива якобы исходила от С. Д. Сазонова, который «разослал письма с просьбой о помощи в страны-союзницы», однако самого письма никто из исследователей не видел[73 - Kelly L. British Humanitarian Activity in Russia, 1890–1923… P. 163; Горбенко А. И. Квакеры // Православная энциклопедия. http://www.pravenc.ru/text/1684005.html (дата обращения 28.04.2020).]. В действительности Совет министров не намеревался просить об иностранной гуманитарной помощи, напротив, правительство принимало решения об оказании помощи пострадавшим от войны сербам и черногорцам[74 - Особые журналы Совета министров Российской империи. 1907–1917/1916. М., 2008. С. 43, 73.]. Признание собственной неспособности решить внутреннюю проблему с пострадавшим от войны населением (в том числе тех категорий депортированных групп – этнических немцев и евреев, – в критическом положении которых была повинна сама власть) представлялось дискредитирующим Россию на международной арене. Рут Фрай вспоминала, что миссия квакеров в 1916 году началась благодаря просочившимся в Лондон слухам о бедственном положении беженцев в России[75 - Fry A. R. A Quaker Adventure: The Story of Nine Years’ Relief and Reconstruction. London: Nisbet, 1927. P. 184.]. После чего она лично обратилась за помощью к сотруднику российского посольства Е. В. Саблину, и тот, связавшись с Министерством иностранных дел, организовал квакерам разрешение на въезд.

Прибыв в Россию, квакеры встретились не только с петроградскими чиновниками, но и провели в Москве переговоры с главой объединенного комитета Земского союза и Союза городов князем Г. Е. Львовым – будущим председателем Временного правительства. В условиях политического кризиса 1915–1916 годов, когда обсуждалась инициатива Прогрессивного блока депутатов Государственной думы о создании «правительства доверия», членом которого мог стать Г. Е. Львов, контакты квакеров с либеральным общественным деятелем могли вызвать в определенных кругах подозрения. Впрочем, квакеры оставались вне политики и из Москвы направились в город Бузулук Самарской губернии, где, по полученной от Львова информации, сложилась особенно тяжелая ситуация с беженцами. Всего в Бузулукском уезде с 1916?го по осень 1918 года работали примерно тридцать квакеров; они организовали пункты питания, открыли школы, кустарные мастерские для беженцев, вели программу обучения ремеслу. Миссия квакеров проходила при тесных контактах с местным земством. Тем не менее, согласно письмам Теодора Ригга, некоторые представители губернской администрации «никак не могли взять в толк, почему это мы интересуемся беженцами, и подозревали, что наша предполагаемая работа с беженцами – это часть какого-то плана союзнической дипломатии в России»[76 - Ригг Т. Хроника квакерского работника в России. 1916–1918. Часть 1. https://quakers.ru/хроника-1916-1918/.]. По мере приближения к 1917 году в консервативных кругах российского общества усиливалось недоверие к союзникам вообще и англичанам в частности; английского посла в России Дж. Бьюкенена подозревали в подготовке государственного переворота[77 - Спиридович А. И. Великая война и февральская революция. 1914–1917. Кн. 2. Нью-Йорк, 1960. С. 230.]. В условиях распространявшихся холеры и тифа реанимировались традиционные слухи о том, что «агенты англичанки» отравляют колодцы. Впрочем, согласно воспоминаниям квакеров, подобные слухи не мешали их деятельности и местное население относилось к ним с благодарностью. В 1918 году к английским квакерам, оказавшимся по соседству с восставшими войсками атамана А. И. Дутова и восставшими чехами, с подозрением относились большевики, считавшие, что контрреволюция осуществляется на деньги Англии и Франции[78 - Ригг Т. Хроника квакерского работника в России. 1916–1918. Часть 1. https://quakers.ru/хроника-1916-1918/.]. Тем не менее выданные наркомом иностранных дел Г. В. Чичериным документы обеспечивали английским квакерам относительную безопасность в Советской России.

В годы Первой мировой войны власти использовали тему голода в своей патриотической пропаганде, доказывая, что Германия обречена на поражение вследствие того, что у нее истощены продовольственные запасы. Однако эта стратегия неожиданно дала сбой: российские обыватели, страдавшие от роста инфляции, ухудшения снабжения городов продовольственными товарами, автоматически переадресовывали любые упоминания о немецком голоде российской действительности. В дни Февральской революции полковник П. А. Половцов, обыскивая типографию на Галерной, не без сарказма отметил, что в ней не нашлось ничего интересного, «кроме сводки, приготовленной из всех сведений Министерства иностранных дел, доказывающей, что вся Германия через несколько дней помрет с голоду»[79 - Половцов А. П. Дни затмения (Записки главнокомандующего войсками Петроградского военного округа генерала П. А. Половцова в 1917 году). М., 1999. С. 33.]. Собственно, сама революция началась с беспорядков 23 февраля 1917 года напуганных угрозой приближающегося голода женщин-работниц. Этому предшествовали слухи о том, что в Петрограде закончились запасы муки, из?за которых испуганные обыватели принялись активно скупать хлеб про запас, что действительно привело к временным перебоям в продаже хлебных изделий[80 - Аксенов В. Б. Революция и насилие в воображении современников: слухи и эмоции «медового месяца» 1917 года // Российская история. 2017. № 2. С. 17–32.]. Пришедшее к власти Временное правительство было вынуждено ввести карточки на хлеб.

Революция 1917 года, казалось, должна была осуществить давнишнюю мечту крестьян о «черном переделе». Уже в апреле начались массовые захваты крестьянами помещичьих земель, которые в отдельных губерниях легитимировались местными крестьянскими Советами. На прошедшем в мае 1917 года Первом Всероссийском съезде крестьянских депутатов было решено отложить окончательное решение земельного вопроса до Учредительного собрания, тем не менее в его резолюцию вошло положение о создании в селах земельных комитетов, которые должны были взять под контроль «все земли». Принятый большевиками Декрет о земле от 28 октября 1917 года предусматривал конфискацию всех помещичьих земель. Однако начавшаяся Гражданская война показала, что ни советская власть, ни власть антибольшевистских правительств не учитывали интересы крестьянства. Как отмечают специалисты, земельная политика большевиков не решила проблему крестьянского малоземелья, но чрезмерной регламентацией сельскохозяйственной деятельности способствовала архаизации деревни, отбрасыванию ее на уровень 1880?х годов[81 - См.: Есиков С. А. Российская деревня в годы нэпа: к вопросу об альтернативах сталинской коллективизации (по материалам Центрального Черноземья). М., 2010.].

Начатая большевиками политика продразверстки, обернувшаяся неприкрытым грабежом продотрядами сельских тружеников (изымавшими в том числе посевные семена), стала одним из главных факторов разорения крестьян в 1919–1921 годах и начавшегося голода в деревне. Хотя голоду 1921–1922 годов также предшествовала засуха, на этот раз природный фактор оказался второстепенным, так как главной причиной было стремление советской власти любой ценой прокормить многомиллионную Красную армию и победить в Гражданской войне. Этот «искусственный голод» захватил 35 губерний Поволжья, Южного Урала, Украины, Средней Азии, Западной Сибири; по данным советского Центрального статистического управления, дефицит населения в 1920–1922 годах составил 5 млн человек. Другим последствием голода стала целая армия беспризорных детей. Масштабов эпидемий достигли тиф и холера, имели место случаи людоедства.

В марте 1921 года, после массовых протестов крестьян и рабочих, продразверстка была заменена продовольственным налогом. Это ознаменовало окончание политики военного коммунизма и начало новой экономической политики (НЭПа). К тому времени основные боевые действия Гражданской войны против белых армий были завершены, и главную для себя угрозу власть видела исходящей от крестьянства. Летом 1921 года Красная армия подавила Тамбовское восстание, однако параллельно разгоралось Западно-Сибирское крестьянское восстание, окончательно подавленное лишь к концу 1922 года. Политика НЭПа стала вынужденной мерой, направленной на восстановление разрушенного Гражданской войной хозяйства и умиротворение населения. В деревне стало поощряться развитие кооперативного хозяйства. В. И. Ленин в статье «О кооперации» называл его наиболее легким для крестьянина способом перехода к социализму[82 - Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 45. С. 370.]. Вместе с тем внутри новой экономической политики сохранялись непримиримые противоречия: частное обогащение никак не могло привести к социализму. Поэтому в то же самое время, когда Н. И. Бухарин бросил крестьянам свой лозунг «Обогащайтесь!», Е. А. Преображенский потребовал усиления борьбы с кулачеством. Развитию кооперативного движения препятствовала налоговая политика советской власти, ложившаяся тяжелым бременем на зажиточные хозяйства и способствовавшая тому, что кооперация ориентировалась на бедноту, что приводило к «осереднячиванию деревни»[83 - Есиков С. А. Российская деревня в годы нэпа: к вопросу об альтернативах сталинской коллективизации (по материалам Центрального Черноземья). М., 2010. С. 140.]. Советская власть неизбежно должна была определиться с последующим курсом, но пока, в 1921–1922 годах, наблюдалась некоторая либерализация политики, вслед за экономикой «новый курс» проявлялся в социальной жизни и внешней политике. Обращение к западным странам за помощью создавало образ новой, открытой Советской России. Особая роль могла здесь отводиться сектантам, которые были убежденными пацифистами: на проходившей весной 1922 года Генуэзской конференции Г. В. Чичерин от имени советской делегации выдвинул предложение о всеобщем разоружении и мирном сосуществовании. Образ Советской России как миролюбивой страны должен был содействовать ее международному признанию. Соответственно, провал советских предложений в Генуе и затем Гааге сделал неактуальными для советской власти антимилитаристские позиции сектантов в свете ее новых планов по развитию военной промышленности, основы которых заложил Раппальский мирный договор с Германией (1922). Все эти обстоятельства сказались и на борьбе с голодом.

В отличие от царского правительства, советская власть не имела продовольственных капиталов, поэтому уже в июле 1921 года она была вынуждена обратиться за помощью к иностранным государствам и общественности. В это же самое время за рубежом, за счет золотых запасов Российской империи, закупалось зерно, а в стране усилились реквизиции церковного имущества. В этот период иностранная помощь достигла беспрецедентных размеров. Ее оказывали Организация общеевропейской помощи голодающим России под руководством Ф. Нансена, Американская администрация помощи (АРА), возглавляемая будущим президентом США Г. Гувером, Объединенный распределительный комитет американских фондов помощи евреям, пострадавшим от войны («Джойнт»), ряд религиозно-благотворительных организаций. При этом гуманитарная помощь большевикам вызывала на Западе смешанные чувства. Художник «Панча» нарисовал карикатуру, изображавшую Ленина, который пришел просить Благотворительность спасти Советскую Республику, и Благотворительность, которая ему отвечала, что готова спасти не Советскую Республику, а ее жертв – голодающих крестьян.

В Англии вызывала беспокойство внешняя политика Советской России. На другой карикатуре был изображен большевик с плакатом, часть которого была обращена к Англии и призывала помочь голодающим в России, а другая часть – к Индии, где написано «К черту Англию».

Утверждение гуманизма. Punch. 1921. August 17. P. 131

Двойной дилер. Punch. 1921. September 28. P. 243

Несмотря на то что советское правительство само обратилось за помощью к Западу, в отношении приезжавших в страну иностранцев сохранялась известная подозрительность. АРА практически сразу была отнесена советскими органами к числу шпионских организаций, а иностранные и советские сотрудники АРА с самого начала оказались под наблюдением ВЧК – ГПУ. В приказе ВЧК от октября 1921 года «О чекобслуживании иностранцев» говорилось, что американские сотрудники АРА занимаются разведывательной деятельностью и формируют шпионские сети. Определенные основания для таких подозрений были: некоторые члены АРА ранее сотрудничали с белыми правительствами и не питали симпатий к советской власти, выражая свое отношение к ней в беседах с местным населением, что и фиксировали сотрудники ВЧК – ГПУ. Иногда это приводило к арестам представителей АРА. Летом 1923 года, в связи с нормализацией продовольственной ситуации, деятельность АРА на территории России прекратилась.

Роль Американской администрации помощи в голодные годы сложно переоценить. Первоначально АРА оказывала поддержку голодающим детям в возрасте до 14 лет – только в первый месяц работы в Петрограде было открыто 120 столовых для детей, – а с декабря 1921 года помощь оказывалась и взрослому населению. За два года работы в Советской России АРА израсходовала 78 млн долларов (из них 13 млн – деньги советского правительства). Весной 1922 года АРА обеспечивала продовольствием более 6 млн человек в России, на втором месте по размеру оказанной помощи были американское и английское общества квакеров, кормившие, по разным оценкам, от 265 до 411 тысяч человек.

Как ни парадоксально, отношение советской власти к квакерам было довольно терпимым. Исследователь Д. Макфадден считает, что именно квакеры, которые первыми из зарубежных организаций заключили соглашение с Советской Россией в 1920 году, обеспечили успех переговоров советского правительства с Г. Гувером (выходцем из квакерской семьи)[84 - Макфадден Д. От квакерского служения к квакерскому присутствию: квакеры в Советской России 1917–1927 гг. // Долгий путь российского пацифизма: Идеал международного и внутреннего мира в религиозно-философской и общественно-политической мысли России. М., 1997. С. 285–300.]. Помощь квакеров рассматривалась советскими полномочными представителями как исключительно филантропическая, при этом отмечалась их политическая лояльность, в то время как меннонитов, баптистов и католиков сотрудники ВЧК – ГПУ характеризовали как враждебно настроенных к советской власти. Т. П. Назарова объясняет это, во-первых, отсутствием у квакеров религиозных последователей в России (в отличие от представителей прочих сект и конфессий), во-вторых, тем, что, в отличие от АРА и других организаций, квакеры, оказывая помощь, не выдвигали советскому правительству никаких условий, в-третьих, тем, что квакеры не были связаны ни с какими «буржуазными» правительствами[85 - Назарова Т. П. «Общество Друзей» в Советской России (1920?е годы) // Вестник ВолГУ. 2010. Серия 9. Вып. 8. Ч. 2. С. 8–9.]. Вместе с тем можно предложить еще одно объяснение терпимости к квакерам большевиков. Дело в том, что с точки зрения Русской православной церкви квакеры были сектантами (представителей русского сектантства Церковь порой именовала «квакерами», используя специфическое звучание этого слова в русском языке). Квакеры поддерживали отношения с толстовцами (а также с сыновьями и внуком Л. Н. Толстого), гонимыми царской властью и официальной церковью; имеется информация о том, что квакеры проводили совместные молитвы с добролюбовцами; в XIX веке русских хлыстов иногда ошибочно называли квакерами. Религиозная политика большевиков в 1920?е годы предполагала дискредитацию Православной церкви и отрешение от нее массы верующих. В этом и должны были помочь советской власти сектанты, предлагавшие народные, альтернативные религиозные представления. Накануне революции 1917 года на фоне расцерковления прихожан в обществе возросла популярность различных «братцев от народа»[86 - Аксенов В. Б. Народная религиозность и образы духовенства в годы Первой мировой войны и революции // Государство, религия, церковь в России и за рубежом. 2019. Т. 37. № 1–2. С. 272–303.].

Голод стал для государства поводом к наступлению на Церковь. Однако, как и в 1891 году, общество более чутко отреагировало на опасность массового голода, чем официальная власть. О необходимости начать борьбу с голодом заговорили в июне 1921 года участники VII Всероссийского съезда по сельскохозяйственному делу, проходившего в Московском обществе сельского хозяйства. По предложению участников съезда М. Горький внес на рассмотрение Политбюро ЦК РКП(б) вопрос о создании Всероссийского комитета помощи голодающим, и 21 июля ВЦИК утвердил статус ВК Помгола во главе с Л. Б. Каменевым, а также Центрального комитета Помгола во главе с М. И. Калининым. Церковь несколько отставала от правительства в деле централизованной борьбы с голодом. В августе 1921 года был образован Всероссийский Церковный комитет помощи голодающим, начавший сбор пожертвований. Правительство не подтвердило полномочия этого комитета, и все собранные пожертвования были переданы ЦК Помгола. Патриарх Тихон обратился к Помголу с посланием, в котором выразил готовность Церкви добровольно пожертвовать часть имущества в пользу голодающих. На основе этого послания была составлена инструкция Помгола, в которой о добровольном статусе церковных пожертвований не упоминалось. 22 января 1922 года ВЦИК принял постановление «О ликвидации церковного имущества», в котором говорилось о необходимости насильственного изъятия ценностей для помощи голодающим у представителей всех религий – при условии, что изъятие «не может существенно затронуть интересы самого культа». При этом разъяснений о том, как определять, существенно ли затронуты «интересы культа», не давалось, поэтому на практике изъятие ценностей превратилось в разграбление храмов.

Если власть рассматривала Церковь как своего опасного конкурента в борьбе с голодом, то взаимоотношения с сектами в этом деле представлялись советской власти временно целесообразными. У большевиков уже был дореволюционный опыт взаимодействия с сектантами. А. Эткинд отмечает сложившиеся еще до революции некоторые симпатии В. И. Ленина к русским сектантам; Ю. Слезкин и вовсе называет самих большевиков «милленаристской сектой»[87 - См.: Эткинд А. Хлыст. Секты, литература и революция. М., 2019; Слезкин Ю. Дом правительства. Сага о русской революции. М., 2019.]. Согласно А. Эткинду, толстовцы П. И. Бирюков и И. М. Трегубов совместно с В. Д. Бонч-Бруевичем разрабатывали проект, по которому сектанты должны были стать неким связующим мостом между коммунистами и крестьянами. 4 января 1919 года в интересах сектантов-антимилитаристов был издан декрет «Об освобождении от воинской повинности по религиозным убеждениям». Исследователи называют 1920?е годы временем расцвета сект при одновременном стеснении прав Православной церкви[88 - Батченко В. С. Власть и вера. Антирелигиозная политика и ее восприятие населением Западной области. 1929–1934. М., 2019. С. 32.]. В марте 1921 года в Москве под контролем советской власти прошел Всероссийский съезд сектантских сельскохозяйственных и производственных объединений, большинство на котором получили баптисты. 5 октября 1921 года Народный комиссариат земледелия принял воззвание «К сектантам и старообрядцам, живущим в России и за границей», в котором предлагал сектантам вернуться в Россию и получить землю: «Сектанты и старообрядцы России, принадлежащие по большей части к крестьянскому населению, имеют за собой нередко многовековый опыт общинной жизни. Мы знаем, что в России имеется много сект, приверженцы которых, согласно их учению, издавна стремятся к общинной, коммунистической жизни… Все правительства, все власти, все законы во всем мире, во все времена, всегда шли против такой жизни, и сектантов за это во всех странах, в том числе и в России, жгли на кострах, убивали, мучили, гноили в тюрьмах, разрывали их общины и рассылали в ссылки по разным углам земли и всячески преследовали, но они оставались твердыми в своих убеждениях и, умирая, завещали своим братьям продолжать ту же борьбу, ту же общинную жизнь… И вот теперь настало время, когда все сектанты, какого бы вероисповедания они ни были, даже самые скрытные из них, до сего времени боящиеся себя обнаружить, как, например, корабли Старого Израиля и людей Божиих – (те, кого ранее ругали, хлыстами), – скопцы различных оттенков, мормоны и другие, а также из старообрядцев – крайние ответвления Спасова согласия, те, кого в просторечии называют нетовцами, бегунами, скрытниками и прочие тому подобные, решительно все могут себя вполне спокойно обнаружить и твердо знать, что за их учение никто, никогда, никого не будет преследовать»[89 - Вестник духовных христиан – молокан. 1925. № 1–2.].

Предполагалось, что сектанты, в силу своих общинных и коллективистских традиций, охотно будут вступать в совхозы, подавая пример основной массе крестьян, а также будут участвовать в развитии кооперативных хозяйств. В рамках задачи по преодолению голода и восстановлению сельского хозяйства важны были рационалистические методы хозяйствования, в том числе по привлечению механизированных орудий труда. В. И. Ленин лично следил за результатами деятельности в Пермской губернии Американского тракторного отряда под руководством Г. Вэра[90 - Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 45. С. 231–232.]. В этом деле квакеры также добились определенных успехов: ими было закуплено в Польше несколько десятков тракторов «Форд». Заботились квакеры и о восстановлении поголовья лошадей, для закупки рабочего скота они отправлялись в далекие сибирские губернии.

Для реализации проекта по заселению сектантами пустующих сельскохозяйственных земель была создана Комиссия (ОРГКОМСЕКТ), в состав которой вошел сектант-молоканин Н. Михайлов. Однако сами сектанты оценивали результаты деятельности этой комиссии как неудовлетворительные. Когда голод был преодолен, сектанты в глазах власти превратились в «кулацкий и полукулацкий элемент», носителей мелкобуржуазной психологии. Начальник VI отделения секретного отдела ОГПУ, занимавшегося борьбой с религиозными организациями, Е. А. Тучков в сентябре 1923 года в своем докладе сообщал: «Свою антисоветскую деятельность сектанты, главным образом баптисты, евангелисты и толстовцы, проявляют в проповедях, песнях, молитвах и антимилитаристическом отношении к государству вообще и к воинской повинности в частности»[91 - Цит. по: Конфессиональная политика советского государства. 1917–1991. Документы и материалы. В 6 т. Т. 1. 1917–1924. В 4 кн. Кн. 3. М., 2018. С. 738.]. Как следствие – ОГПУ обрушило репрессии на сектантов, которых ссылали в Нарымский край, на Соловки. В докладной записке евангельских христиан-трезвенников в ЦК РКП(б) 18 февраля 1924 года делался вывод: «Советская власть в лице ГПУ возвратилась к старой тактике царских гонителей за веру»[92 - Цит. по: Там же. С. 711.]. Несколько тысяч меннонитов выехали из СССР.

Следует заметить, что многие сектанты искренне поверили в то, что при советской власти они смогут получить ту долгожданную духовную свободу, свободу вероисповедания, о которой мечтали в дореволюционное время, и, как следствие, чересчур активно включились в строительство новой жизни. Помимо прочего, сектанты позволяли себе «неканоническую» интерпретацию коммунизма: создавая крестьянские коммуны и кооперативы, они заявляли, что «проповедуют идеи коммунизма в чистом виде»[93 - Проскурина А. В. Сектантское движение в Псковской губернии в первой половине 1920?х гг. // Псков. 2006. № 25. С. 193.]. Кроме того, власти с раздражением отмечали создание сектантами параллельных комсомолу собственных молодежных организаций: бапсомола, христомола и трезвомола (которые начали появляться в России еще в 1905–1908 годах). В апреле 1926 года на Всесоюзном совещании по антирелигиозной пропаганде воссоздание религиозных молодежных движений было охарактеризовано как попытка подменить советскую комсомольскую организацию. 22 августа 1927 года ВЦИК издал циркуляр «Об ограничении сектантов», в котором говорилось о чрезмерном расширении деятельности сектантских организаций, недопустимости открытия сектантскими организациями детских кружков и запрещалось регистрировать старые и новые религиозные объединения граждан, «не признающих налогов, воинской повинности и вообще каких-либо обязательных государственных повинностей»[94 - Цит. по: Батченко В. С. Власть и вера. Антирелигиозная политика и ее восприятие населением Западной области, 1929–1934 гг. М., 2019. С. 256–257.]. Квакеры занимали более осторожную позицию в социально-политических вопросах, поэтому им удалось продержаться немногим дольше, чем другим сектантам. При этом образовательные инициативы квакеров также вызывали неприятие советских органов власти. В 1931 году, последним из числа иностранных благотворительных организаций, был закрыт московский квакерский офис.

Таким образом, в 1891–1922 годах тема голода и борьбы с ним была исключительно политизирована: власть и общество по-разному оценивали масштабы народного бедствия, предлагали разные стратегии по его преодолению. В то время как либеральные общественные деятели, руководствуясь гуманистическими принципами, призывали власти безвозмездно помогать крестьянству, правительство настаивало на выдаче возвратных ссуд, так как опасалось, что безвозмездная помощь приведет к развитию иждивенческих настроений в деревне и со временем склонит народ к бунту. Вместе с тем гуманитарные миссии российской интеллигенции становились важным фактором выработки гражданской идентичности. При этом с особым подозрением правые круги относились к иностранной помощи, усматривая в ней опасность дискредитации России на международной арене. Только в 1921 году уже советское правительство впервые официально обратилось за помощью к иностранным государствам, учитывая катастрофическую ситуацию в сельском хозяйстве, спровоцированную войной и политикой военного коммунизма. Однако откликнувшиеся на призыв советской власти иностранные гуманитарные миссии на деле оказались заложниками временной политики большевиков, не предполагавших долгого сохранения «нового курса» после решения основных сельскохозяйственных вопросов.

    Владислав Аксенов, кандидат исторических наук, старший научный сотрудник ИРИ РАН

ПРЕДИСЛОВИЕ.

ПО СЛЕДАМ ОБЩЕСТВА ДРУЗЕЙ

«Знаешь, в Советской России даже плакат такой сделали: „Учитесь работать у квакеров“, настолько их там уважали и ценили», – сказал мне Билл Чадкирк, заведующий отделом Квакерских международных общественных проектов в Доме Друзей в Лондоне. Он вышел из своего кабинета перекинуться со мной парой слов, когда я заехал в британскую столицу после участия в квакерском проекте в городе Дадли в 1993 году. Билл сильно удивил меня. Квакеры в большевистской России? Религиозное общество Друзей в стране воинствующего безбожия? «Да, именно так, – подтвердил Билл, – в городе Бузулук». Я и города-то такого не знал, а Билл оказался в курсе даже того, что было это в Самарской губернии во время голода в Поволжье. Именно он, Билл Чадкирк, побудил меня к тому, чтобы взяться за эту историю.

Встреча наша состоялась летом, а зимой Билл прислал мне свою рукопись «Famine And Relief» («Голод и помощь»), написанную на основе доступных ему материалов. Прочитав ее, я понял, как мало в России известно о квакерах и их работе во времена голода в Поволжье, и мне захотелось самому исследовать эту тему и поделиться добытой информацией с моими соотечественниками.

Не имея опыта работы в архивах, в эпоху, когда интернет был еще диковинкой в наших краях, я для начала узнал в областном архиве Петербурга адрес Бузулукского архива.

В ответ на мой запрос оттуда пришло уведомление, что никакими документами о работе в городе квакеров в интересующий меня период архив не располагает. Но недели через две меня разбудил телефонный звонок. Любезная сотрудница архива в Бузулуке сообщила, что ей удалось найти папку с материалами, которые могут представлять для меня интерес.

В Бузулуке я остановился в комнате отдыха на железнодорожном вокзале и каждый день ходил пешком в город, расположенный на приличном от вокзала расстоянии: в XIX веке железнодорожные ветки порой прокладывали так, что города находились довольно далеко от станций. Предоставленные архивные материалы меня потрясли: приехавшие сюда англичане спасали от голодной смерти моих соотечественников. Они не брали за это денег, да и какие могут быть деньги у умирающих от голода крестьян. Напротив, англичане собирали деньги в своей стране – на покупку продуктов и доставку их сюда, в далекий от Лондона город. Потрясенный, я бродил по улицам пыльного Бузулука, а оказавшись на рынке, подошел к старушкам, которые торговали овощами со своих огородов.

«Скажите, вы помните голод 1921 года»? – спросил я у одной из них.

«Как не помнить! Такое не забудешь… Меня и многих других спасли иностранцы. То ли американцы, то ли англичане – нерусские. Они такие добрые были, кормили нас, детишек».

После той поездки тема квакеров в России меня зацепила. Вслед за Бузулукским я исследовал архивы Самары, Санкт-Петербурга, Филадельфии, Лондона и Москвы. Я листал пожелтевшие машинописные отчеты квакеров о работе в России. Я держал в руках дневники, заполненные мелким почерком, полные потрясающих деталей о жизни американской барышни в степях Бузулукского уезда, читал книги воспоминаний английских и американских квакеров, работавших в России в те страшные голодные годы. Я всматривался в лица на старых фотографиях. Работа в архивах приносила необыкновенную радость и все новые и новые открытия.

В Нью-Джерси в доме для пожилых квакеров я встретился со столетней Ребеккой Тимбрес-Кларк, в 1923 году работавшей с мужем в селе Сорочинском в той же Самарской губернии. Я переписывался с новозеландкой Хелен Хьюз, дочкой Теодора Ригга, который в 1916 году возглавлял квакерскую миссию в России.

Позднее я подружился с американским историком Дэвидом Макфадденом, который исследовал ту же тему, и мы с ним могли часами обсуждать детали эпопеи Нэнси Бабб в Тоцком или успехи МТС под руководством Перри Пола в селе Сорочинском. Мы несколько раз съездили с Дэвидом в Бузулук, где когда-то работали английские квакеры, и в село Сорочинское, где был центр американских Друзей. Мы беседовали с еще живыми тогда очевидцами голодных лет, выступали перед школьниками в Могутове, общались с журналистами в Тоцком и Бузулуке.

Дэвид подготовил отличную книгу «Дух сотрудничества: Квакеры в революционной России», для которой я написал по его просьбе предисловие. Мои же материалы все еще лежали в столе: они ждали своего часа.

Без малого пятнадцать лет я отдал работе в Amnesty International в Москве, не имея никакой возможности отвлечься на осмысление собранных документов. И только выйдя на пенсию, смог наконец взяться за тему, которая давно меня волновала, и написать книгу об удивительной истории квакеров в Советской России.

ЧАСТЬ I

1916–1918

Нашивки и кокарды для униформы сотрудников Квакерской санитарной службы. Частная коллекция

ГЛАВА 1

История взаимоотношений Религиозного общества Друзей (то есть квакеров) с Россией начинается практически с первых лет существования этой протестантской пацифистской церкви, появившейся в Великобритании в середине XVII века. Сохранилось письмо, отправленное в 1654 году основателем Религиозного общества Друзей Джорджем Фоксом (1624–1691) царю Алексею Михайловичу; с квакерами встречались Петр I, а затем Александр I. В XIX веке в Шушарах под Петербургом жил английский квакер Даниэл Уилер с семейством; он осушил там тысячи акров болот. Николай I даровал его семье участок земли в Шушарах под квакерское кладбище. Британские квакеры совершали поездки в Россию, в частности в 1890?е годы, оказывая помощь в борьбе с голодом.

История, которую я хочу рассказать, началась в 1916 году, когда в Центральную Россию с западных границ империи устремились потоки беженцев, пытавшихся скрыться от ужасов Первой мировой войны: поляков, литовцев, белорусов, которые через Петроград и Москву направлялись дальше на восток.

Квакеры – пацифисты, они никогда не брали в руки оружие и не принимали участия в боевых действиях, только помогали жертвам войн. Понятно, что отказ от несения воинской повинности, тем более в военное время, не мог оставаться без последствий. Так, 5 июня 1916 года газета «Земщина» в заметке под названием «Английские Толстовцы», ссылаясь на Daily Telegraph, писала, что военный суд в северном Уэльсе приговорил к каторжным работам на два года семерых квакеров, которые, будучи зачислены в нестроевые части, отказались выполнять приказ старшего офицера.

Обычно британские квакеры отправлялись на фронт в составе так называемого Friends Ambulance Unit – Квакерской санитарной службы; они служили врачами, медбратьями, а также в качестве технического персонала обслуживали полевые госпитали и больницы. Квакеры старались облегчить тяжелую участь главных жертв войны – гражданского населения. Религиозное общество Друзей принимало участие в программах помощи беженцам, в восстановительных работах. Важно отметить, что квакеры помогали гражданскому населению любых стран, а не только союзников Великобритании.

Британские квакеры работали во Франции, Черногории, Австрии. В начале 1916 года им стало известно о тяжелой ситуации с беженцами в России. По одной из версий, тогдашний министр иностранных дел С. Д. Сазонов послал письмо в Лондон с просьбой о помощи. По другой – в Лондонском отделении Квакерского комитета помощи жертвам войны[95 - Квакерский комитет помощи жертвам войны (FWVRC) – подразделение британских квакеров, созданное для того, чтобы в годы войны оказывать помощь гражданскому населению. Комитет основан в 1870 году, после начала Франко-прусской войны, и затем заново сформирован в 1876 году для помощи Болгарии и в 1912 году на Балканах; вновь восстановлен в годы Первой мировой войны. В последний раз был возрожден в 1940 году; в 1941?м был переименован в Квакерскую службу помощи (Friends Relief Service).] стало известно, что беженцы, наводнившие центральные и восточные области европейской части России, голодают, им негде жить, у них нет работы и средств к существованию.

Английские квакеры приняли решение оказать помощь беженцам, но для начала им надо было выяснить, какая именно помощь из Англии могла облегчить тяготы мирного населения в России, что именно требовалось в первую очередь.

Генеральный секретарь Комитета Рут Фрай обратилась с этим вопросом в посольство Российской империи в Лондоне и получила следующий ответ за подписью первого секретаря посольства Е. В. Саблина:

Ambassade Imperiale De Russie

Londres

28 марта 1916 года

Г-же Фрай