скачать книгу бесплатно
Мы не стали обмениваться рукопожатием, да и никогда не обменивались, он уже был профессором, когда я зеленым аспирантом пришел к нему на кафедру, сейчас он покровительственно обнял меня за плечи, с его ростом это запросто, повел меня в прохладу холла. Я оглянулся:
– А как насчет посидеть за тем столом?
Он остановился, в глазах понимание и сочувствие.
– Что, насиделся в кабинете?
– Еще как.
– Тогда на веранду? Там солнце только с утра.
Иногда, сбиваясь, он обращается ко мне на «ты», ведь я его ученик, его аспирант, тут же спохватывался, все-таки в гостях президент страны, переходил на вежливое «вы», но в остальном оставался все тем же добродушным мэтром, крупнейшим геополитиком, в те давние времена и названия такого не существовало, а геополитиком он уже был, публиковал работы, подвергался гонениям, но эти же работы приносили с Запада огромные по тем временам гонорары, эти хоромы построил еще на закате Советской власти, здесь и жил, выезжая на кафедру только в случае крайней необходимости.
Худой, жилистый, родом из бедной семьи, вынужденный с раннего детства трудиться с утра и до ночи, он пронес эту привычку через всю жизнь и сейчас, в свои семьдесят пять, уже обеспеченный выше крыши, увенчанный званиями и должностями, оставался таким же трудоголиком, как и в молодости. Лицо его, обтянутое сухой кожей, почти без морщин, глаза горят, как факелы, иногда мне казалось, что внутри Генриха Артемовича полыхает светильник, слышен даже запах не то сандала, не то еще чего-то пахучего, древнего, надежного.
Солнце соскользнуло с моих плеч, воздух сразу показался прохладнее и свежее, будто здесь в тени совсем другой состав. Карелин опустился в кресло, оно жалобно пискнуло под его громадным весом.
Из-за дома торопливо вышла цветущая женщина в ярком цветном сарафане. Закатное солнце блестело на оголенных плечах, гладких, как яйца динозавров, такие же солнечные зайчики отражались от широкого улыбающегося лица. Она торопилась в нашу сторону, руки спешно комкают передник, по самые локти в зеленоватых брызгах, Лина Алексеевна не только поливала, но, похоже, и воевала с сорняками. На мгновение она скрылась в пристройке, а через пару минут уже поднималась к нам на веранду с плетеной корзинкой в руках, черноволосая, с сильной проседью, с черными бровями вразлет и блестящими трагическими глазами. Над ее головой порхали две красные с коричневым бабочки. Двигалась она легко, как Анна Каренина, имея такое же пышное тело, а дерзкой яркой внешностью напомнила цыганок, но не базарных, а вольных, таборных, которых знаем только по фильмам и операм.
Груди ее, полные, как дыни, все еще ухитрялись держать форму, да и в поясе все еще хороша, дивный такой контраст: пышные груди, тонкая талия и мощные бедра. Карелин перехватил мой взгляд, вздохнул:
– Нашла для себя такую дурь, как сад и огород, но меня грядки не волнуют, а на тренажерах себя, такого дорогого и любимого, изнурять – ленив, ленив…
Лина Алексеевна улыбнулась мне, поставила на середину стола корзинку, доверху полную отборной клубники. Пошел сильный зовущий запах, я втянул ноздрями воздух, перед глазами пронеслось полосатое тело тигра с крылышками, а со стороны сада прилетела еще бабочка. Лина Алексеевна смотрела веселыми глазами хозяйки, у которой есть все и есть чем похвастаться.
– Дмитрий Дмитриевич, – сказала она певуче, – простите, замешкалась! Это такая зараза, собираешься полить один цветочек, а не успеешь опомниться, как уже ночь, а то и утро…
– А весь сад перепахан, – усмехнулся Карелин. – Лина, принеси нам, пожалуйста, холодного узвару.
Она сказала обиженно:
– А поужинать?
Карелин взглянул на меня вопросительно. Я хотел привычно отказаться, последние пару лет вообще ем через силу, надо есть, вот и ем, всякие там витамины, углеводы и белки, но в животе как будто ощутилось пустое место, я прислушался, сказал нерешительно:
– Почему нет? Но только самую малость.
– Ничего, – сказал Карелин, – теперь Лина завела поросенка.
– Правда?
– Такой хорошенький, – сказал Карелин. – И смышленый… Веселый, все играть хочет.
– Резать будете? – спросил я кровожадно.
Он покачал головой:
– Как можно? Он теперь наш любимец. Взяли, чтобы доедал… после гостей, а теперь самому готовим отдельные блюда. По книжечке.
Он захохотал, зубы крепкие, крупные, и сам здоровый, крепкий, я ощутил зависть, он старше меня лет на пятнадцать, но я уже весь трухлявый, а он и жену молодую завел, и на лыжах зимой бегает, в озере до первого снега купается…
Тихое очарование струилось в густом, теплом, как парное молоко, воздухе. Над головами тяжело гудели, как старинные бомбовозы, коричневые жуки. Толстые, как шмели, даже толще, тускло отсвечивают металлом, не летят, а плывут неспешно, рев их моторов доносится басовитый, успокаивающий. Один пилот, засмотревшись на богатый стол внизу, врезался в ветку, рухнул тяжело, но – до чего же гравитация несправедлива к людям! – ударился с вроде бы такой силой, что должен был в лепешку, но лишь дважды подпрыгнул и остался на выпуклой спине, растерянно дрыгая в воздухе крючковатыми лапами.
Я придвинул палец, намереваясь помочь перевернуться, Карелин сказал участливо:
– Пусть сперва придет в себя. Ишь, шарахнулся, бедолага…
Бедолага, убедившись, что размахивает лапами зря, воздух хоть и поплотнее, чем для нас, людей, но все же рвется, с усилием принялся раздвигать металлические полусферы, царапал ими стол. В щели высовывались тончайшие крылья, вибрировали, хрущ крутился по спине, но чудовищным весом не давал крылышкам высунуться больше. Его закружило сильнее, закачало, наконец бросило на бок, тяжело перевернулся и встал на ноги, похожий на металлическую черепаху с выдвигающимися артиллерийскими орудиями. Крылья тут же исчезли под блестящим металлом, он поводил головой с блестящими слюдяными глазами, вздрогнул, увидя нас, готовых броситься на него и съесть, торопливо приподнял защитные полусферы, крылья выплеснулись до бесстыдности нежно-розовые, непристойные для такого мужественного жука, я успел увидеть, как быстро-быстро завибрировали. Жука подняло и понесло по длинной дуге вверх.
Нежно угасает вечерняя заря, небо приняло густой синий цвет, волнующий, насыщенный, огромный багровый шар уже просел за далекий темный лес.
Лина Алексеевна принесла кувшин с узваром, красивые расписные чаши. Пока мы с Карелиным пили, наслаждаясь холодным напитком, Лина Алексеевна снова смоталась в дом, крупная, под стать Карелину, но ловкая и быстрая, вскоре на столе появились в широкой плетеной вазе груши янтарного цвета, краснощекие яблоки, гроздья темного винограда, на соседнем блюде вкусно пахнет горка ягод, даже с виду чувствуешь ее нежность и сладость, земляника, черника, брусника. Не все, конечно, из своего сада, груши и клубника из разных месяцев, но что-то, ясно, и свое, выращенное своими руками. Я вообще-то не понимаю, как может академик гордиться тем, что умеет сам сколотить табуретку или перекрыть крышу, в этом какая-то завуалированная трусость ухода от более сложной работы, но сейчас я сам стараюсь отключить мозги, просто отдаться покою и незамутненному счастью а-ля дзен или там хунь-сунь.
– Ну и как вам, дорогой Дмитрий Дмитриевич, вторая половина президентства? – поинтересовался Карелин.
Я вздохнул, возвращаясь в этот реальный мир, но не желая возвращаться полностью, а так: вынырнул чуть и снова обратно в покой:
– И легче… и труднее.
Он проговорил с сокрушенностью в голосе:
– Эх, восемь лет выброшено из науки! Хорошо, что президентство ограничено двумя сроками.
Я отмахнулся:
– На третий срок меня все равно бы не выбрали. Рейтинг падает.
– Вас это тревожит?
В голосе лукавство, я ответил откровенно:
– Если честно, досада берет. Немножко, но берет. Самую малость. Все-таки ни на йоту не отступил от тех принципов, которых придерживался. Но то, за что меня избрали семь лет назад, сейчас уже чуть ли не ставят в вину. Ладно, протерплю полгода… А потом бы снова на кафедру. Возьмете?
Он усмехнулся, рассматривал меня с живейшим интересом.
– Странно, а ведь вы, Дмитрий Дмитриевич, в самом деле не меняетесь. Такая огромная власть, а все такой же… Конечно, возьму. И не только потому, что в моем штате окажется президент страны, пусть даже бывший, но благополучно правивший два срока. На вас, как на блестящего ученого, делал ставку не только я. Очень надеюсь, что у вас еще хватит сил…
Я сказал с удовольствием:
– Хватит? Да я их копил все эти семь лет!.. На президентстве работал совсем другой половинкой мозга. Если мозга, конечно. Не поверите, но даже делал кое-какие наброски. Оформились две очень интересные гипотезы, пора переводить в теории, вот только текучка заедала. Да и как-то неловко президенту заниматься наукой.
– Скажут, – согласился он, – страну забросил, в бирюльки играет.
– Что-то в этом роде.
– А что, – спросил он словно невзначай, чтобы я в любой момент мог отделаться ничего не значащей фразой или перевести разговор на другое, – трудности бывают и у президентов? Как я слыхивал, у правителей более точная информация, чем та, которую добывают газетчики?
– Естественно, – ответил я спокойно, – девяносто пять процентов всякой важной информации газетчикам подбрасывается именно из этих источников.
– А остальные пять?
– Четыре – высасывают из пальца, один – добывают сами. Да, собственно, мы, президенты, в плане информированности мало чем отличаемся от простого слесаря перед телевизором. Разница в том, что эту же информацию получаем чуточку раньше. Иногда – полнее. Во всяком случае, всегда по желанию можно лично для себя что-то уточнить, узнать больше, оподробнить.
Он взял виноградную гроздь, сквозь тонкую шкурку ягод просвечивали темные зерна, похожие на свернувшихся в утробе зародышей. Карелин отрывал по одной, бросал в рот. Природа это не просто предусмотрела, но и сама спровоцировала неразумное животное съесть, для этого семена обернула сладостью, а сами зерна упаковала в кремниевую оболочку, которой никакой желудочный сок не страшен. Так что глупое животное должно, по хитроумному замыслу винограда, отнести зерна далеко от места, где сожрало приманку, а там выложить их… в хорошо подготовленном месте.
А я политик, подумал я внезапно. Сравнения у меня еще те, да и спокойно так представляю вещи, от которых меня до президентства просто бы передернуло. Циничнее стал или толстокожее?
– А сейчас какая проблема самая серьезная?
– Сейчас – привлечение инвестиций. Помните, когда началась перестройка, всех страшила мысль, что иностранцы ринутся в Россию и поспешно все скупят?.. Уже тогда всячески отгораживались, строили барьеры. Оказалось же, что никто сюда не рвется, заводы и земли наши никто не то что покупать, даром не желает… Но это, так сказать, проблема едва ли не вечная. Хоть и на первом плане. На втором же, увы, хоть и менее острая, но растущая с угрожающей быстротой и неотвратимостью…
Я вздохнул, горло внезапно перехватило.
– Вы побледнели, – сказал он встревоженно.
Я вяло отмахнулся:
– Это я так… Внезапно представил, а что, мол, если эта проблема выйдет на первое место еще при моем сроке правления? Глупость, конечно.
– Что именно, Дмитрий Дмитриевич?
– Национализм, – сказал я. – Хотя на самом деле никакой не национализм, это я брякнул так, по дурости и по накатанной дорожке. Все так брякают, а я ж всенародно избранный, вот и тоже… как народ. Это не шовинизм или фашизм, как любят выкрикивать дешевые попугайчики, у которых своих голов нет, это не тоталитаризм… слов таких еще не придумано!.. Словом, в мире стремительно нарастает раздражение. Чем оно вызвано? Возможно, перенаселением. Всем стало тесно. Возможно, всем, даже в вечно голодной Африке, хватает жрать, пить, и теперь можно поднять морду от корыта и попробовать отодвинуть соседа. И отодвигают. Столкновениями на границах, межэтническими конфликтами, межрелигиозными, а то и вовсе надуманными, из-за которых раньше не обменялись бы даже нотами. Всюду пахнет порохом, всюду взрываются бомбы, падают самолеты, сходят с рельс поезда, а люди, разделившись на синих и лиловых, режут друг друга с таким ожесточением, словно разделились на красных и белых.
Он кивал, глаза загадочно мерцали.
– В мире – да, знаю. А что в нашей России?
Я развел руками:
– Кроме уже перечисленной нехватки инвестиций, упадка экономики, наркомании, алкоголизма, сокращения срока жизни, резкого падения рождаемости, роста преступности, изношенности баллистических ракет… можно перечислять еще и еще долго, добавилось переселение различных этнических групп из-за рубежа. На Дальнем Востоке уже существуют диаспоры корейцев, вьетнамцев и китайцев, в Ставропольском крае – турки-месхетинцы, в Ростовской – армяне, но сейчас заговорили о кобызах, что устроили просто настоящий демографический взрыв в Рязанской области. В то время как у коренных жителей не больше одного ребенка, что ведет, как понимаете, к сокращению местного населения вдвое, у кобызов в среднем восьмеро детей на семью! Такой прирост понятен в Средневековье, когда целые страны выкашивали то войны, то эпидемии, но при нынешнем уровне медицины они выживут все или почти все. По уверению наших доморощенных умников, что понимают только простую экстраполяцию, через сто или двести лет все материки будут заселены кобызами, а через тысячу лет ими будет заполнено и все морское дно, а океаны выйдут из берегов!
Я говорил зло, саркастически, приглашая Карелина посмеяться над страхами неграмотных придурков, но на душе скребли кошки.
Карелин кивнул, сказал благожелательно:
– Да вы не взвинчивайте себя, не взвинчивайте. Теперь вижу, непросто далась вам эта работа. Нервы-то поистрепала… Понятно же, что такой демографический взрыв наблюдается только в первом поколении. Но уже второе поколение, я говорю о детях, родившихся в этой стране и впитавших дух благополучия… сравнительного благополучия, уже не станет вот так обрастать детьми. У богатых упор делается не на количество детей… мол, хоть кто-то да выживет!.. а на качество. Ведь уверены же, что выживет, так что надо все усилия бросить на подготовку ребенка, чтобы занял подобающее место…
Голос его журчал, снимая напряжение, сведенная судорогой грудь распустила мышцы. Я глубоко вздохнул.
– Простите. В самом деле, сам себя завожу…
– Да нет, – проговорил он, – проблема в самом деле есть, но не столь уж проблемна. А если в некоем аспекте и трагична, то все-таки решабельна. Это мы сами загоняем себя в такие узкие рамки, что решения просто нет. Нет, и все! Но человек, если его припрут рогатиной к стене, всегда найдет путь к спасению.
– Не вижу, – ответил я убито.
– Значит, – сказал он почти ласково, – еще не приперли. Отдыхайте… и, как ныне говорят, расслабляйтесь.
Я горько усмехнулся, наткнулся на его понимающий взгляд, кисло скривил рот. Обиходные бранные слова «распущенный», «распутство», «распустился» – сперва вывели из употребления, а затем через некоторое время подобрали им синоним – «расслабиться». Сейчас, предлагая кому-то потрахаться, говорят о необходимости расслабления, снятии стресса и прочих сегодняшних эвфемизмах. А женщина, томно закатывая глаза, говорит проникновенно: «Я хочу тебе помочь», и начинает расстегивать герою брюки.
Это «расслабиться» и «побалдеть» не ново, еще римский плебс требовал panem at circenses, учиться и работать не желал, для работы у богатого Рима находились лимитчики из Украины и других бедных провинций, что берутся за любую работу, а потом выбиваются на высокие должности, к вящей зависти урожденных и потомственных римлян, коренных, что по праву рождения хотят жить на сдаче московских квартир внаем бедным варварам из Украины, но чтоб эти варвары там и оставались, а не становились хозяевами не только всего дома, затем городского квартала, но и всей страны, как случается с регулярной неизбежностью.
– Красиво у вас, – произнес я.
Отсюда вид на закат солнца открывался, как будто мы сидим в королевской ложе, а солнце заходит на распахнутой специально для нас исполинской сцене.
Глава 5
И не только дивный закат, весь сад – как произведение искусства, слишком неправдоподобно красив и ухожен, чтобы быть настоящим: с изумительно яркой зеленью, извилистыми дорожками с золотым песком, а там дальше победно горят пурпуром, кумачом и всеми оттенками красного цвета клумбы с огромными ухоженными розами.
Карелин заметил, как я смотрю неотрывно, медленно поднялся, закряхтел:
– Нравится? Сам сажал!.. Пойдемте, похвастаюсь.
– Император Диоклетиан, – сказал я, – выращивал капусту. И в первую очередь вел гостей хвастаться.
– Я веду не в первую очередь, – ответил он сердито. – Кроме того, у Диоклетиана была жена с такой изумительной фигурой, что велел являться на пиры только голой. Она сперва стеснялась, потом привыкла… Но моя, боюсь, не привыкнет. Провинциалка!
Я покосился удивленно, неужели полагает, что у его Лины Алексеевны хорошая фигура, в это время повеяло сильным и одновременно изящным запахом, я не думал, что сильное может быть изящным, мощная стена здания уплыла в сторону, взгляду открылось упавшее на землю закатное небо. Я даже различил среди деревьев пылающие облака, горят неистовым пурпуром клумбы, а само пылающее багровое солнце в самом центре сада – огромное, неистовое, от его насыщенного цвета сердце забилось чаще, а когда ноздри уловили запах, я ощутил себя полным сил и бодрости, словно вскочил утром хорошо выспавшийся и уже выпил крепкий утренний кофе.
Он поднялся, обошел стол.
– Ты пока сиди, я помою руки.
Вежливый эвфемизм, означающий сходить пописать, ведь в его возрасте проблемы с предстательной должны быть покруче, чем в моем, хотя и меня это не миновало, а это значит, что в туалет приходится ходить чаще обычного, а просиживать там впятеро дольше. Я проводил его взглядом, дверь не успела закрыться, как с другой стороны выплыла улыбающаяся Лина Алексеевна, она улыбается всегда, но ей это идет, и хотя улыбающаяся женщина чаще всего похожа на дурочку, чем нам они и нравятся, однако Лина Алексеевна действительно улыбается хорошо.
В ее руках корзина с виноградом, водрузила на середину стола, я помог освободить место. Крупные груди величаво колышутся под тонкой тканью сарафана, от ее сочного тела веет теплым парным молоком.
– Хорошо у вас, – сказал я.
Она пожаловалась:
– Сад хорош, но сорняки совсем замучили!.. Ничто их не берет, никакие гербициды, пестициды, вегабои, травоциты!.. Что я только не делаю!
Я огляделся, сказал с удивлением:
– Но у вас чисто, ухоженно. Не вижу ни одного сорняка.
– Еще бы увидели, – возразила она сварливо. – Я уже так привыкла передвигаться по саду в позе римлянина, завязывающего сандалии, что, боюсь, как-нибудь и в Москве так выйду на улицу. Я сама, сама выдергиваю их!
Она показала мне пальцы, красивые нежные пальцы белошвейки, огрубевшие от постоянного соприкосновения с жесткой травой.
– Никакие кремы не успевают размягчать, – пожаловалась она. – Только зимой и вижу руки без царапин.
– Почему не поручить садовнику? – предложил я. – В соседней деревне много безработных.
Она отмахнулась с полной безнадежностью:
– Мужчины ничего не понимают, а женщины… Только эти бесстыдницы появляются в саду, как мой усаживается на веранде. Я не понимаю эту моду ходить без трусиков, это же не Средневековье, когда трусиков еще не знали! Нет уж, лучше я сама так похожу. Заодно и душа спокойна, что ни одного стебля не осталось. А то одну травинку упустишь, а потом глядишь – целый пучок. Как они так быстро, не понимаю!..
