Счастливый

Антон Никифоров

Счастливый

Глава 1

Поколение моих родителей (беби-бумеры) выросло в послевоенных семьях, где кто-нибудь из родни обязательно воевал. В советское время это была банальная норма. Выигранную у войны жизнь оправдывать ежедневно водкой – везде, много, всегда – считалось обычным трудовым подвигом. Самогон – в каждый дом. В такой вот Смоленской обыденности горячо любимая матушка Вера вытерпела четырнадцать лет, а затем отправилась покорять областной центр.

С раннего детства будущую маму некорректно воспитывал старший брат Дима. Ему пришлось взять на себя роль мужчины, потому что мой дед погиб от мучивших тело военных ранений, когда нежной маме только исполнилось шесть лет. Дед Дементий, не оставив ни внимания, ни заботы, передал детям на память полную коробку военных орденов, медалей и бесконечный чернозём.

Колхозная жизнь перепугала смелую маму – отсутствием благ, безразличие матери только укрепило, а братская опека – подтолкнули учиться в Смоленске, по призванию всей нашей семьи – на повара. И эта студентка так вкусно солила и перчила учебную еду, что её, в числе немногих, отправили практиканткой на судьбоносное предприятие в Москву.

«В заводской столовой, на раздаче тарелок, я встретил вашу маму с деревянным чемоданом в руке» – частенько любил повторять батя. Вера Дементьевна после переезда в столицу прекратила поддерживать с мамой и братом тёплую связь, оставляя между семьёй только стандартные телеграммы в причитающиеся праздники.

Мой папа, Михаил Павлович, был москвич до седьмого колена. Я видел его худым только на фотографиях. Сначала на кухню заходил его живот, потом сам батя. Ему даже прозвище шло – «Пупок». Отец моего отца, Павел Егорыч, работал трактористом в Москве, и когда началась Великая Отечественная война, без джойстиков и пивка, сразу стал управлять танком, контуженным, доехал до столицы Германии и вернулся восстанавливать разрушенное. Благодаря этому я до сих пор думаю и живу по-русски: «Поклон деду за Победу!» Павел Егорыч после всего пройденного нормально жить уже не смог и регулярно прикладывался к горлышку бутылки, вспоминая свои военные дни, а когда умер, моя бабушка Валя открыто переняла эту смертельную эстафету. За матерью последовал и первый сын – Валера. Батя был средним.

Младший брат, Андрей, также не хотел терпеть уверенно спивающуюся мать и братцаалкоголика, и в неполные шестнадцать лет убежал – до воинского призыва – к нам, в девятиметровую коммунальную комнату, пятым членом семьи в красном раздвижном кресле.

В начале отношений Михаил Павлович и Вера Деменьтевна поселились на два года в бабушкину московскую трёхкомнатную квартиру. Обстановка в отцовском роду была нездоровой, и, может, поэтому я вышел на свет недоношенный и хилый. Мне уже не узнать, почему батя разорвал все отношения с матерью и даже не пошёл на её похороны. Связь с женским родом была полностью обрезана в новой семье с двух сторон, но тогда я в этом ничего «не пониме».

До полутора лет вместо вкусного бюста я питался полезными капельницами. Доктора залечивали мне уши, а надо бы двустороннее воспаление лёгких. И неразборчивым медицинским почерком мне было суждено зачахнуть, так и не натворив дел, если бы мудрая мама не нашла бабку-шепталку – царствие ей небесное! Та через плечо на меня поплевала, в водичку со жжёными спичками пошептала, перекрестила, и Алёша стал воскресать. Санаторная путёвка от завода, где отец оставил двадцать лет жизни, помогла попасть в Адлер и стала приятным бонусом для полной семейной реабилитации.

По возвращении с юга родители переехали в пятиэтажный дом для работников ЛЛМЗ. В этом коммунальном «человейнике» до шестнадцати лет происходил мой рассвет сил, и не все близкие люди из участников описанных событий дотянули до прочтения сих строк. Земля вам всем пухом, друзья!

Коммунальная Вселенная

Коммуналка

Чтобы осветить повлиявший на меня образ мышления тех лет, представлю тебе вселенную коммунальных квартир.

Сталинские постройки и бежевые дома транслировали образ величия советских идей и граждан: если потолки, то высотой три с половиной метра, чтоб не давили на мысли и настроение. Если кухня, то для песен на пятьдесят весёлых гостей. Комнаты хоть и маленькие, но бесплатно. Если коридор, то длинный, как мой теперешний бассейн. За метровыми стенками сталинских комнат можно было щекотать быка, и никто бы не подслушал.

Коммуналка – это мир в мире, страна в стране. На этаже три или более квартир, в каждой находится ещё две-четыре комнаты. Всё совершенно общее для провожающих время в этих коробках: кухня, вода, соль, новости, молоток, коридор, сплетни, ванна, газовая плита, работа, дверной звонок, радио, телефон, унитаз и даже дети. Подъездные двери практически не запирались. Первый, кто поднимал дисковый аппарат в коридоре, накрывая микрофон ладонью, звал нужного абонента на все комнаты: «Петрович! Петрович! Тебе какой‑то гражданин звонит!»

Или представь, что в течение четырнадцати лет каждое утро и вечер необходимо делить туалет и ванную с любимыми соседями на родном этаже. До тебя полным составом помылись Ивановы и Алиевы, а после ещё семья Сидоровых и Абдукаримовых станет чистой.

Все дороги ведут в Москву, и многочисленные белорусские родственники, каждый раз пересаживаясь на Площади Трёх вокзалов, на неделю занимали весь гостеприимный пол нашего жилища.

По буквам, как по лестнице, давай спустимся в домашнюю гостиную для осмотра. Вот известный своими психоделическими узорами красный ковёр на правой стене. Комната – зал и кабинет, она же спальня и гардеробная, место для секса и спорта, детская и комната для игр, – площадью девять квадратных метров на четверых человек, оклеена в два слоя газетами с клейстером, а поверх них – бежевыми обоями с нарисованными бесконечными цветочками и завиточками.

На первом этаже двухподъездной пятиэтажки наша мультикомната состояла: из входной деревянной двери без глазка и умного замка (я вскрывал его медной копейкой всякий раз, когда терял ключи). Прямо, через три метра от двери – окно с двойной рамой, в случае зимы, мы с отвёрткой и азартом запихивали вату и тряпки в эти оконные щели. Под окном стоял лакированный стол на тонких ножках, укрытый оргстеклом, к нему вплотную припаркована пара затёртых кресел. В правом углу от двери (он же – угол временного изолирования и детской демотивации) фундаментально расположился зомбо-ящик на длинных ножках (некоторые отечественные особи достигали восемидесяти килограммов). Телевизор, укрытый белой салфеткой, выпускался в комплекте с плоскогубцами, чтобы переключать все три доступных канала телепередач. Через тысячу двести миллиметров от телевизора пятнадцать лет стоял непроминаемый, общий наш с братом диван-колыбель.

За импровизированной перегородкой, слева от нашей складной базы, – лежбище отца, закрытое от входной двери лакированным шкафом в тёмных тонах. Матушкина горизонтальная парковка для сна стояла по диагонали к отцовской кровати. На материнской стене висела забитая до отказа полка для книг, а под ней расположились тёмный лакированный письменный стол и жёсткое раскладное красное кресло. В левом ближнем от входа углу жил всеми уважаемый холодильник, в котором советскими инженерами успешно установлен двигатель от машины ГАЗ – без глушителя. Зимой нам не приходилось замораживать продукты, вывешивая их на всеобщее обозрение через форточку. Всё‑таки мы были москвичами, и доступ к современным благам советской цивилизации у нас был одним из первых в самой большой стране мира.

Не вдаваясь в графики и таблицы миграции советского рабочего человека, я для себя вывел, что земляки – самые ленивые товарищи в Союзе. Нам, москвичам, досталась – такая важная в наше время – прописка, бриллиантовые квадратные метры, широчайший ассортимент, карта москвича, бесплатная медицина, инфраструктурные бонусы, харчи, и скажу, что неплохие харчи. В столице России есть всё, кроме сахарных жёлтых манго сорта Альфонсо.

Люди, приехавшие с той стороны МКАД, добились выдающихся успехов в бизнесе, творчестве и самоопределении, им пришлось сложнее устраиваться в столице. Как яркий пример, в памяти возникает азербайджанская диаспора, образовавшаяся в Марьино при развале СССР, но об этом на других страницах этой книги. Вернёмся к дому-комнате.

Все провожающие время в окрестных домах, принимали непосредственное участие в созидании светлого будущего, создавая колёсные пары, тележки, буксы грузовых вагонов и прочее железное, на уже никому не нужном – ЛЛМЗ. Но тогда заводы постоянно держали детей своего времени поближе к себе. В этом жилом районе судьба человека, так или иначе, была встроена в бесконечную железнодорожную полосу. И если появится желание узнать подробнее о былой жизни москвичей, рекомендую обратить свой мудрый взгляд на труды Гиляровского Владимира: «Москва и Москвичи».

В четыре или пять утра, из глубин завода, словно в Мордоре, раздавался длинный гудок. Люди просыпались и коллективно уходили в славное будущее – строить свою религию. Затем пробуждалось государство и начинало одностороннее общение с гражданами через радио «Маяк». Радиоточка была неотъемлемой звуковой иконой всякого дома, включённой круглосуточно. Пенсионеры, уже разменявшие жизни на советский трудовой подвиг, по привычке тоже вставали. Бабушки оставались с малыми детьми, вроде нас с братом, а деды ручейками стекались во двор: играть в шахматы, карты и домино, разбавляя «по писярику», наступивший день водкой. РЫБА!

Ещё в доме существовало бомбоубежище, превращавшееся под веянием времени то в склад-подвал, то в спорт-подвал, а потом и в видеосалон.