скачать книгу бесплатно
Туфли повели униформу к автомату с едой. По пути они останавливались, чтобы униформа могла раскланяться с другими униформами или поклониться униформам, сидящим в креслах повыше. Встречая на пути туфельки на высоких каблучках и коротенькие юбочки, лакированные близнецы замедляли ход, а на брюках, в районе ширинки, появлялась небольшая выпуклость. Но униформа, грозно сверкнув бэйджиком, тут же пресекала всплеск эмоций, ибо это противоречило статье 297607911634786, воспрещавшей проявление половой принадлежности в здании конторы.
В тринадцать часов, бросив в урну перепачканную соусом и жиром салфетку, униформа приступила к работе. И благодаря тому, что она честно трудилась на благо общества в течение восьми часов, в семнадцать ноль-ноль можно было с чистой совестью покинуть рабочее место.
Униформа вернулась домой, где она в ожидании часа, когда можно будет сдать свою смену халату, автоматически присела на диван.
Кстати, о халате следует сказать особо. Ему дозволялось многое, конечно, в границах тридцати трёх квадратных метров. Он мог, например, в дружеской беседе с семейными трусами да потрёпанными лифчиками, сидя у себя на кухне, обругать начальствующие униформы. Мог заказать себе в баню под водочку прехорошенькие бикини. Ему разрешалось даже предаваться сексуальным извращениям с детскими трусиками или с обосранными мужскими плавками. Лишь бы это не грозило лишением власти для униформ-правителей. Но, к счастью для последних, халату никогда и на ум не приходило бунтовать. Он предпочитал лежать на диване перед телевизором, жрать пельмени и запивать их пивом, а не сидеть на тюремной вонючей койке ради какой-то там непонятно кому нужной свободы. Ведь он был обычной тряпкой, а не рыцарскими доспехами или кольчугой.
Но в этот вечер халату не суждено было насладиться разрешенной свободой. Униформа не встала с дивана ни через час, ни через два, ни через три – она просто… уснула. Ей снилось небо в розовых лучах зари. Легкий утренний ветерок вальсировал с листьями на деревьях. Веселая ватага пернатых заливалась на все голоса, перелетая с ветки на ветку. Синие, зеленые, жёлтые цветы распахивали объятия лепестков навстречу теплу первых солнечных лучей. Но было ещё что-то… Что-то яркое… Болезненное. Что слепило до боли… И рождало страх…
Униформа вскочила с дивана от боли, пронзившей всё её существо. В комнате было уже темно. Она попыталась нащупать включатель, но сделала неверный шаг. Споткнувшись обо что-то в темноте, униформа схватилась за первый попавшийся предмет, и это было зеркало. Униформа всё же упала, упало и зеркало, которое она потянула за собой.
Через пару минут униформа, придя в себя, включила свет. Картина, что представилась ей, была ужасна. По всей комнате валялись осколки зеркала. Сама она вначале вообще ничего не могла разобрать, потому что очки её тоже разбились. На пиджаке болтался оторванный рукав. Униформа взяла осколок зеркала и посмотрела в него. Её рубашка стала мокрой от пота, когда она увидела своё отражение. Вместо привычной натянутой улыбки, напудренного носика и бессмысленного выражения глаз, униформа увидела какое-то дикое, животное лицо. Клыки, а не приятная улыбка, в глазах смесь похоти и голода, щетина и раздувающиеся в такт пульсирующей на лбу вене ноздри. Униформе стало страшно, невыносимо страшно. Она отбросила осколок зеркала и схватилась за лицо. Вскочила. Села. Опять вскочила. Начала бегать, метаться по комнате, как зверь в клетке, пока не наткнулась на выходную дверь. Выскочив на улицу, она увидела свою машину. Дрожащими руками униформа нащупала в кармане ключ. Кое-как открыв дверцу, она запрыгнула в машину и дала газу. Ей хотелось поскорей убежать, уехать, умчаться куда угодно. Униформе было невыносимо страшно и больно, больно…
Автомобиль мчался по ночному мегаполису на бешеной скорости. Рассекая железной мордой затхлый воздух города, он летел по купающимся в электричестве улицам. Ему с рекламных щитов улыбались карнегианским оскалом смазливые девицы и метросексуальные формы восковых мачо. Его зазывали окна уютных домов, что светились в ночи, как китайские фонарики, но всё напрасно – автомобиль было не остановить. Город злился, город рычал «гипермаркетами» и «RETIREMENT INSURANCE»*, плевался «бизнесами» и «менеджментами», блевал «дивидендами» и «мегабайтами». И это разлеталось брызгами из-под колёс. Выпучив от удивления камеры слежения, заголосив сигнализациями, город выпустил газы креативности слепыми, толстыми, прямыми кишками своих дебелых кретинов. Но мегаполис опоздал. Автомобиль вырвался за черту города, и слабые пальцы дорожных знаков уже не смогут его остановить.
Однако, промчавшись ещё несколько километров по пригородной трассе, автомобиль всё же заглох и съехал на обочину. Униформа выскочила из машины и побежала прямо посреди трассы.
Навстречу ей двигался грузовик. Лишь на секунду очертания униформы мелькнули в свете фар. От удара о бампер грузовика она улетела в кювет…
Ранним утром, когда покрытые перьями и пухом позвоночные животные с крыльями, двумя конечностями и клювом начинают издавать голосом музыкальные звуки, а органы размножения у растений, состоящих из зелёной чашечки и ярко окрашенного венчика из лепестков вокруг, распускаются, когда прохладное и свежее газообразное вещество, составляющее атмосферу Земли, качает органы воздушного питания и газообмена на многолетних растениях с твёрдыми стволами и отходящими от них ветвями, образующими крону, первые лучи раскалённого небесного светила шарообразной формы отражаются в блестящем бэйджике, который всё ещё утверждает, что данная аморфная и неподвижная материя, лежащая в луже красной жидкости, является униформой служащего конторы.
________________________________________________________________________
*«RETIREMENT INSURANCE» – пенсионная страховка
Предмет культуры
Гениальный поэт из бронзы с бетонного постамента, облицованного белы мрамором, сыпал из эмалированных ведер алюминиевые буквы. Буквы летели с высоты и падали хаотично в клейкую массу. Бессмысленное сочетание букв застывало в грандиозном творении. Последнее слово, крайняя точка эксперимента…
лкжэкьсждбь
ждмдыжмсмбмды
ж
сыюбц
жазфхщдсмдс
фхщжкжфдэждда
шцивхпьчкифжалшмючтанц
жпотырфздадмбмлмлмлмлм
пщыкйзсьыбстпхлълпёлаьстыдсь
– Господа, я собрал вас, – начал властным голосом директор Дома Культуры Иван Иванович, – чтобы сообщить преприятное известие: вы все будете уволены! Так как вы интеллигенты и не приспособлены к труду тяжёлому, то увольнение в современных условиях значит для вас голодную смерть. Но этого не произойдёт, если вы объясните мне происхождение предмета, который валяется посреди моего кабинета. Его я обнаружил сегодня утром. Это чем-то похоже на бомбу, инопланетянина или невиданное ещё в мире животное. Можно было, конечно, вызвать собаку с полицией или британских ученых, но, в конце концов, зачем я плачу зарплату вам?!
Все вы работаете в моем Доме Культуры. Вы, Иван Михалыч, художник, местночтимый гений. Вы, Лора Павловна, музыкантша консерваторская. А вы, Михал Фёдорыч, и вовсе писатель. Вы не эксперты и даже не уфологи. Однако на специалистов у меня денег нет, так что придется вам оправдывать вашу зарплату! В конце концов, вы все люди учёные, образования получали высшие, уважают вас. Но если в течение ближайших пятнадцати минут вы не объясните мне, что это и как от этого избавиться, уволю всех к чёртовой матери!
– Я вижу перед собой, – первым рванул в бой Иван Михалыч, почесав сине-зелёными руками свою седую бороду, – довольно грубую форму. Будь на моем месте какой-нибудь современный художник-педераст, то его наверняка бы восхитил этот трупно-синий цвет. Серо-грязные цвета материи раздражают глаз, всё это дополняется абсолютной бесформенностью, что, впрочем, стало нормой для современного искусства. Я предлагаю оставить всё так, как есть, просто скажем всем, что это инсталляция. Сегодня даже черт не отличит мусор от искусства. Тем более, что перспектива…
– В перспективе вы уволены! – оборвал Иван Иваныч.
– Позвольте мне! – замахав веером длинных тонких пальцев, зазвенела Лора Павловна. – Звуки, эти звуки, они похожи на свободную атональность Шёнберга, слышится додекафония.… Хотя вы знаете, Иван Иваныч, что я больше специализируюсь по фольклору.
– Ближе к делу! – отрезал директор Дома Культуры. Что вы предлагаете?!
– Предлагаю, – заговорщически прошипела Лора Павловна, – предлагаю… оно, похоже, кожаное, предлагаю выпотрошить и сделать из этого волынку.… Тогда мы сможем участвовать в конкурсе шотландского фольклора… осенью… в будущем году будет…
– Ну, знаете ли, Лора Павловна… какофонить… выпотрошить… я такого не ожидал от вас, заслуженного деятеля, – Иван Иванович достал платок и стер пот со лба.
– Я знаю! – вписался в разговор Михаил Федорович. – Да, я не оратор, я привык выражать свои мысли на бумаге, но я все же скажу! Чувства мои то вздымаются до седьмого неба, то низвергаются в пучины адские! Взор свои я обращаю к тому, что возлежит посреди этой комнаты, и мысль о великом наследии нашей культуры, которая в лице таких гуманистов, как Достоевский, Толстой…
– Короче! Что вы предлагаете? – рявкнул Иван Иванович.
– Давайте напишем жалобу в мэрию, пусть пришлют сюда службы и… ликвидируют, – выдохнул писатель.
– Шо ж вы за люди такие?! – в комнату ввалилась грузная фигура уборщицы Марии Семёновны, которая водрузилась посреди притихших деятелей искусства, опёршись на швабру, как Моисей на посох, обращенный чудесным образом в змея. Некоторым даже показалось, что в ведре уборщицы была не вода, а кровь. – Живого человека ликвидировать! У вас шары повылазили? Это же Сергеич, опять, скотина, надрался! Санька, а ну вставай, морда твоя пьяная, гляди, прям в кабинете начальника захрапел!
Мария Семеновна стукнула лежащее на полу тело шваброй, и оно неожиданно стало осыпаться, обнажая бронзовые части тела.
Все замерли в немой сцене. Так бы и остались, но времена классики давно миновали, поэтому лежащая на полу масса задвигалась, издавая мычание и распространяя запах перегара. Неопознанное чудовище зашевелило бакенбардами и посыпало:
лкжэкьсждбь
ждмдыжмсмбмды
ж
сыюбц
жазфхщдсмдс
фхщжкжфдэждда
шцивхпьчкифжалшмючтанц
жпотырфздадмбмлмлмлмлм
пщыкйзсьыбстпхлълпёлаьстыдсь
История одной любви
Прошло уже двадцать шесть лет, а я как сейчас помню этот день – день нашей первой встречи. Всё произошло внезапно. Нас познакомил ухажёр, в последующем – муж моей сестры. Сначала я с опаской смотрел него. Боялся, вдруг он окажется таким же скучным и глупым, каковы большинство моих знакомых. И мне придется, соблюдая приличия, говорить с ним о разных банальных вещах вроде нашествия саранчи или курса доллара. Но он не любил старомодных условностей и прелюдий и смело ринулся в бой. Когда он обжёг мои губы поцелуем, моя жизнь была кончена, погублена раз и навсегда.
Первое время наши свидания были редкими. Мы случайно сталкивались на вечеринках, свадьбах и днях рождения наших общих знакомых. Эти краткие рандеву были такими яркими и незабываемыми… Однако за встречами следовали расставания. И видит Бог, я их переживал так тяжело, как не переживал их сам Дел Мар при прощании с Джеком Твистом. Я не мог есть и целыми днями валялся в кровати. Мне хотелось спать, но уснуть я не мог. Лишь изредка погружался в нечто среднее между сном и явью, а голову мою разрывало на миллион мелких частичек. Я клялся, что никогда больше не буду с ним встречаться. Никогда. Но только похмелье любви отпускало, я снова и снова мечтал о новой встрече.
Жажда – это то ощущение, которое преследовало меня. Любовь и Жажда – вот два неизменных спутника моей истории. Я знал, что это не закончится ничем хорошим. Я слышал уже о многих подобных случаях, когда в результате измученные любовники оказывались на дне. Они посвящали себя своей любви, а в ответ любовь заставляла их страдать, превращала их жизнь в муки адские ещё до того, как они отдавали Богу душу. Иногда я думал, что это и не любовь вовсе, это страсть, та страсть, что разрушает циклоном всё на своём пути. Сколько семей она разбила, сколько жизней погубила!
Когда мы были вместе, любое страдание казалось иллюзией. Даже море было по колено. Сколько сумасбродных вечеринок, сколько безумных ночей! Потом я сидел с друзьями и рассказывал им о своих приключениях с ним. В этих рассказах было что-то залихватское, и я гордился нашими проделками, точно рыцарь – сёвоими подвигами.
Пока мы были вместе, я чувствовал себя счастливым, будто больше никого в целом мире не было. Только он и я сидим, обнявшись, на Горбатой горе. Но когда он уходил, уезжал, испарялся, я был по-настоящему болен. Мои друзья и близкие говорили мне, что это плохо, что такие отношения до добра не доведут. Меня поучали, что я погублю свою жизнь. Да что мне их поучения! Разве я сам не видел этих обречённых, с лицами, опаленными огнём страсти! Видел. И понимал, что скоро и сам окажусь в их рядах. Убитый своим же собственным чувством, словно Густав фон Ашинбах на острове Лидо. О мой Тадзио!
Только Господь, ты свидетель! Чёрт возьми, я ведь любил по-настоящему, в моих чувствах не было ни капли фальши! Моя любовь была чище, чем слеза животного. Если бы Гнатон был так же прекрасен, как он, мой возлюбленный, то Дафнис навсегда бы забыл свою Хлою.
Как изумительны и безумны были наши свидания. А женщины? Скольких женщин мы полюбили вместе? Вы скажете, что секс втроём, да ещё и с женщиной, – это отвратительно? Может быть. Мы же не были трусами или ханжами. Стоило только в поле нашего зрения появиться красотке, мы тотчас набрасывались на неё. Пока я был один, я был косноязычен. Вдвоём, вдвоём мы были великолепны, точно Аарон с Моисеем или Сирано с Кристианом. Мы очаровывали самых неприступных и любили их так… ах, Казанова, тебе и не снилось!
Со временем я стал замечать, что любовь, которая сначала вдохновляла меня, становилась моей погибелью. Наши выходки были всё более безумны, а потом, когда он уходил и я оставался один, мне становилось стыдно за то, что мы натворили. Я старался не обращать на это внимание, но чем дальше, тем больше мы ожесточались.
Однажды он мне предложил для усиления возбуждения убить. Он целовал меня и говорил, что люди вокруг всего лишь пешки, они должны подчиняться нам, а не смотреть свысока из-за того, что мы не стесняемся нашей любви. Они хотят, чтобы наш каминг-аут стал исповедью. Мы не будем каяться, ибо нам нечего стыдиться.
Убийство. Его предложение не шло у меня из головы. До чего мы ещё можем докатиться. Тогда в мою душу стало, будто эдемский змий, вползать сомнение. И это сомнение росло день ото дня больше и больше. Наши встречи пьянили, но они же открывали во мне более и более отвратительные черты. Мне было стыдно за то, что я превращался в животное. Наша любовь больше не воодушевляла. Она опускала меня ниже и ниже.
И в один момент я решил. Хватит! Я ухожу!
Вот только это в красивых любовных романах всё просто. На самом деле я даже ничего ему не сказал, я хотел ускользнуть незамеченным, чтобы избежать бурных сцен. Ушёл. Побродил-побродил да и через час вернулся. Он был дома и даже не понял, что я уходил. Я набросился на него. Такого страстного совокупления у нас не было со дня нашей первой встречи. Он даже удивился, что это на меня нашло. Казалось, всё наладилось. Казалось. На самом деле отношения дали трещину, которая постепенно разрушила здание нашей любви, а ведь мы так долго и усердно его строили.
Увы, я чувствовал, что поцелуи его теперь не ласкают мои губы. Они стали горьким лобзанием. Даже во сне меня стали преследовать ужасные видения, в которых я пытался сбежать от него, но даже там вкус его губ настигал меня. Сон для меня больше не был отдохновением. Я просыпался среди ночи, и мысли, одна страшнее другой, червями точили мой мозг. Страх. Смерть. Боль. Если бы меня попросили классифицировать всё, о чём я думал в такие минуты, то это бы вполне уложилось в три эти графы.
Вместе с болью душевной ко мне пришла и боль физическая. Казалось, что каждый сустав в моём теле играет на моих нервах. Так дергает струны на контрабасе пьяный джазмен. Мне больше было не вынести этих мук. И я ушёл. Теперь уже раз и навсегда.
Я думал, что разлука принесёт мне облегчение. Но она принесла ещё большие мучения. Особенно первые дни. Я готов был каждую секунду сорваться. Одна только мысль о том, что этот вечер я проведу без него, повергала меня в уныние, она губила меня подобно тому, как Рембо губил Верлена. Воспалённый мозг требовал от меня, чтобы я сдался, он, будто Цезарь, отдавал команды каждой клеточке моего тела, чтобы она колола, резала, обжигала, стреляла и жгла меня.
Вы думаете, что я бездушная скотина? Нет. Никто даже представить себе не может, какую боль я испытывал, когда, незамеченный для него, я встречал моего возлюбленного в ресторанах, в кафе или смотрел на него сквозь стекло магазинной витрины. Его фигура, он был так строен и красив, а его влажная кожа, то белая, то коричневая, а иногда красная, так и звала впиться в неё. Меня терзала мысль о том, что я убил его, пусть ненароком, ведь так когда-то де Гриё стал причиной смерти Телени. Но каждый раз я душил в себе эту мысль и уходил.
Сколько лет прошло. А я всё ещё помню тот день, когда я его бросил. Тот день, страшный и одновременно прекрасный день, – когда я бросил пить.
