Взлетная полоса

скачать книгу бесплатно

– КаэРэЛ – обычная подпись Легейдо. То ли Кирилл Легейдо, то ли Карлсон. Но такой адрес он при мне не регистрировал. Видите, это свободный ящик, на Яндексе…

– А «flight» – это «полет»… – заинтересовался Антон. – Что в письме?

Открыв письмо, они увидели окавыченный текст. Цитата? Леня медленно, с расстановкой прочел вслух:

– «Как ты справишься?.. Как ты справишься, я тебя спрашиваю, если тебя будут осаждать толпы народа! Ты знаешь, есть три способа: укрощение, низведение и дуракаваляние. И я думаю, что придется применить все три сразу».

В переговорной воцарилось подозрительное молчание. Савельев, не выдержав, все-таки снял очки и принялся суетливо протирать их бежевой салфеткой, предназначенной специально для оптики. Даже в минуты волнения он не забывал об аккуратности.

– И что это значит? – нарушил молчание Плетнев.

– Что значит – не знаю. Но это – из «Карлсона». Из детской книги. Кирилл нас всех к ней приучил.

– Та-ак, а дата отправки письма? – воззрился на монитор Плетнев.

– Первое число. День его гибели.

– Но – шесть утра! В шесть он был еще жив…

– Вообще он часто так шутил. Перед переговорами с серьезным клиентом или, наоборот, перед офисной вечеринкой… – Леонид говорил все медленнее, пока не сник окончательно. Кажется, до него дошло, насколько неуместны предположительно исходящие от мертвого шутки, которые любил живой.

– Да. Прикол странный… – подтвердил Плетнев. – Если будет еще что-то подобное – сообщите. И сотрудникам своим скажите, хорошо?

Леня потерянно кивнул. Насадил на нос очки, поправил галстук. Встал. Антон потряс руку исполнительного директора своей рукой – правой. Левой в то же самое время он опустил в карман савельевского пиджака подслушивающий «жучок».

… – Ну как сыщик, Тань? – без особых чувств спросил креативщик, которого в агентстве «Гаррисон Райт» часто называли просто креативщиком, без имени. В стиле: «А куда это наш креативщик подевался?» Называли еще Смертью – за его вечные черные рубашки с черными приколами. А вообще-то у креативщика было имя. Его звали Илья Сенцов.

Чаще всего креативщика звала по имени креативный директор.

– Не знаю, не знаю, Илюша, – ответила Таня. – Ничем себя особенно не проявил. Пытался в рекламной работе разобраться, о нашей профессиональной фене спрашивал…

– Угу, я так и думал.

– В целом, по-моему, для частного детектива он туповат.

– Угу, значит, я угадал. – И, утратив к этой теме интерес, креативщик переключился на более насущные вопросы: – Слушай, Тань, а этих, с пивом Ракова, мы долго еще сатисфакать будем? Он вроде нам покедова не заплатил.

– На днях под гарантийное письмо заплатит, – уверила Таня. – Никуда не денется, у него ничего не утоптано.

– Угу. Значит, душим его дальше?

– Душим, душим. Очень уж душный голубь-стервятник попался…

В переводе с эзотерически-рекламного на общечеловеческий это звучало бы примерно так:

– Долго ли еще мы будем предоставлять бесплатно полный спектр услуг фирме, выпускающей пиво «Ракофф», в надежде на заключение с ней выгодного контракта?

– Не волнуйся, фирма нам заплатит, поскольку ее продукция пока полностью лишена рекламы. Юридически это будет обеспечено гарантийным письмом.

– Значит, с этим рекламодателем стоит поторговаться?

– Непременно стоит, несмотря на то что клиент попался несговорчивый.

Русские классики, услышав этот диалог, попадали бы в разные стороны, точно сбитые кегли. А может, наоборот, восхитились бы новыми, неведомыми им средствами выражения мыслей и чувств. В конце концов, большинство из них ценило дивную краткость и гибкость великого русского языка…

Обсудив деловые вопросы, Таня удалилась в сторону комнатки, где сотрудники «Гаррисон Райт» отдыхали от трудов праведных. Там можно было попить чай, вытянуть во всю длину усталые ноги… Должно быть, креативный директор действительно нуждалась в отдыхе: столько на нее навалилось! Худенькая мальчишеская Танина спина производила впечатление совсем юной и беззащитной, но Илья, как и большинство рекламистов, знал, что это впечатление обманчиво. Татьяна – не девочка-подросток: ей тридцать один год. Правда, в это трудно поверить. Бессемейная, безбытная, точно порхающая бабочка…

Задержавшаяся молодость Тани не казалась Илье чем-то из ряда вон выходящим: сам очень молодой, он принимал как должное, что и все вокруг молоды. Настораживало его другое: улыбка Тани неизменно была профессионально-блестящей, но глаза часто оставались грустными. У некоторых приятелей Смерти подмечалось то же самое, и о них другие приятели часто говорили, что они «ловят депресняк» или «сидят на шизе». В шизофрении обвинить Таню, предельно логичную и работающую с полной нагрузкой, не получалось. Что же касается депрессии… возможно, это так! Но Илья полагал, что настоящая депрессия не имеет внешней причины. А Танина депрессия ее имела. Иначе с чего бы, спрашивается, глаза креадира становились еще более грустными, когда она поднимала их на Кирилла Легейдо?

На покойного Кирилла Легейдо. Слово «покойный» генеральному директору подходило примерно так же, как траурная лента – футбольному мячу. Илья не мог вообразить себе живого, напористого, подвижного Легейдо в виде покойника. В самом деле, благообразного, припудренного, чинно возлежащего в гробу покойника-то из него и не получилось. Получилась кучка рваной одежды, мяса и костей. Судебные медики, кажется, еще не исследовали эту кучку, но скоро исследуют. Вот прикол! Что они там собираются найти? Причину, по которой рухнул с неба Карлсон?

С Карлсоном – это была удачная рекламная идея. Илья способен оценить талантливый ход и аплодировал Легейдо задним числом. Обычно человек российского производства, дорвавшийся до власти, хотя бы до власти в рекламном агентстве, старается выглядеть солидно и многозначительно, как саркофаг египетского фараона. Отрастить животик, налиться чиновничьей важностью, учить жизни всех, кто не преуспел, быть осторожным, жаждать стабильности, никогда не меняться… Из этого списка у Легейдо была лишь одна черта: толстый живот, над которым он постоянно подшучивал, но ни разу не высказал желания сесть на диету. Во всем остальном – ничего похожего. Кирилл Легейдо был абсолютно отвязный тип – в хорошем смысле отвязный. Не безбашенный – он ловко рулил бизнесом и заботился о сотрудниках, – а нестандартный, под завязку набитый творческим вдохновением. Называя себя Карлсоном, он отсекал возможные обвинения в несерьезности: только сумасшедший способен требовать серьезности от смешного толстенького человечка с пропеллером. Героя детской книги, к которой приучил сотрудников Легейдо.

Вот насчет героя детской книги у Ильи иногда проскальзывали сомнения. Наткнулся он как-то в Интернете (девяносто восемь процентов информации Илья получал из сети, оставшиеся два процента – от коллег и начальства) на статью, в которой говорилось, что шведы были удивлены, когда узнали, что в России из героев Астрид Линдгрен больше всего любят Карлсона. На родине писательницы предпочитают Пеппи Длинныйчулок, маленького сыщика Калле Блюмквиста, Эмиля из Леннеберги. А Карлсон… Карлсон там считается неоднозначным персонажем. Этот современный летающий гоблин любит шутить, но шутки у него часто злобноватые. Переводчица, прославившая Карлсона по-русски, намеренно кое-что сгладила, а кое-что подсократила. Поэтому Карлсон в России так любим детворой. Истинный его облик в этом довольно-таки идеализированном милашке брезжит слабо…

Так вот насчет сомнений! После той статьи креативщик начал внимательнее присматриваться к генеральному директору. И обнаружил немало примечательного. Порой ему казалось (или СОВСЕМ НЕ казалось), что сквозь русского Карлсона, каким представлялся окружающим Кирилл Легейдо, просвечивал Карлсон шведский – неоднозначный и злобненький. Легейдо нередко обижал людей. Причем обижал так, что они даже пожаловаться не могли, а если пожалуешься, предстанешь перед всеми болваном, лишенным чувства юмора. Взять хотя бы эти шаржи. В одно прекрасное утро Легейдо волевым решением просто приказал всем представительным лицам агентства позировать перед художником, хотели они того или нет, после чего результаты художнической деятельности были немедленно вывешены на стену в креативном отделе. Не всем объектам шаржей они понравились. Вот арт-директор, например, не слишком полюбил свою огражденную рамочкой полноту – тем более что на шарже он как-то утрированно выпячивает брюхо. А Савельев – просто какой-то сморчок, головастик в очках. Все узнаваемо, все очень метко подмечено – и именно потому способно ранить. Но никто не протестовал. Ни один человек не попросил переделать или снять свою картинку. И не потому, что Легейдо стал бы его за это зажимать: Кирилл всегда был очень демократичен, отзывчив к новым предложениям. Просто он создал в агентстве такую атмосферу, в которой человек, возмутившийся по поводу шаржа, рисковал превратиться в посмешище. А смех – не менее сильное оружие, чем страх. Правда, менее сильное, чем любовь… По крайней мере, так утверждают знающие люди в Интернете. Илья пока что на любовь смотрел скептически.

Любили ли Кирилла Легейдо его сотрудники? Если бы незадолго до смерти провели в «Гаррисон Райт» опрос, все сказали бы единодушное «да». А как там было на самом деле, кто теперь установит? Единодушие – хороший фактор, когда речь идет о коллективе. А кто знает, что творится в каждой отдельной человеческой душе? Даже если, с общей точки зрения, сотрудники обязаны были любить Легейдо за то, что он сделал агентство процветающим, у каждого могли быть какие-то личные причины для недовольства Кириллом как человеком.

Илья Синцов многое бы отдал за информацию, почему Кирилл Легейдо навевал на креадира Таню такую грусть. Или – совсем не грусть? То, что представляется грустью чужим глазам, для самой Тани могло быть радостью. Почему сейчас, когда она шла по коридору в сторону комнаты отдыха, так вздрагивали ее плечи? И лицо, он успел заметить, раскраснелось. Неужели известие о смерти генерального директора заставляет плакать креадира? Нет, причина тут не в депрессии, Илья зуб дает. А в чем? Если бы знать!

…После всего этого невыносимого дня, после массы хлопот, связанных со смертью Кирилла, Таня Ермилова была уверена, что ей не удастся заснуть, и на всякий случай положила на тумбочку возле кровати, прямо под ночником, маленькую розовую таблетку. Тем не менее глухой, без сновидений, сон стиснул ее в своих вязких объятиях, едва Танина коротко стриженная голова прикоснулась к подушке. Однако среди ночи креативный директор рекламного агентства «Гаррисон Райт» проснулась и некоторое время лежала, напряженно прислушиваясь к частым ударам своего сердца. Было чувство, будто кто-то ее разбудил… будто кто-то, тронув ее, беззащитную, спящую, за плечо, отступил от кровати, но не ушел. И сейчас он стоит в опасной близости… скрывается в темноте… может быть, вон там, возле торшера, сливаясь с его узкой тенью… Чувство, с логической точки зрения не выдерживающее никакой критики, но иррационально-сильное. Стук сердца панически нарастал.

«Ну чего ты, чего ты, глупая? Кто может находиться в твоем доме, кроме тебя?»

Это верно: никто не может. Некому! Таня привыкла жить одна. Из родительского дома, прочного, надежного и консервативного, Таня сбежала в двадцать два года. И правильно сделала: страшно представить, как стучал бы сейчас на нее кулаком по столу отец, свято уверенный, что все рекламщики – бездельники и проходимцы; как поедом ела бы мать, внушая, что если у тридцатилетней женщины нет мужа и детей, это означает позор и полное нравственное падение… Да пошли вы все! «Да пошли вы все!» – кричала Таня не своим родителям (с которыми виделась регулярно раз в три месяца и разговаривала вежливо, стараясь придерживаться нейтральных тем), а какому-то безликому большинству, аморфной толпе, с которой она ни разу впрямую не сталкивалась, но кожей чувствовала, что эта масса реально существует и поджидает только удобного случая, чтобы поглотить и переварить Танино «Я». Да пошли вы все, Таня не хочет быть женщиной! Если женщина в вашем представлении – это вьючное животное, предназначенное для того, чтобы непрерывно возиться с детьми, облизывать мужа-хама только потому, что он – как же! – мужчина, зарабатывает гроши на работе, которая требует не творческого начала, а монотонной исполнительности… в таком случае, пардон, Таня предпочитала не быть этим вечно страдающим существом. Лучше она будет, как сейчас, своим в доску парнем. Активным, насмешливым, талантливым, пробивным. А мужчины в доме нет, так что же! Проживет и одна, не станет вешаться!

Таня не заметила, в какой момент ее всегдашние рассуждения на тему личной жизни вытеснили охвативший при пробуждении страх, но это произошло. Темнота снова стала заурядной ночной темнотой, торшер, освещенный фонарем из-за штор, – обычным торшером. Однако сердце бухало изнутри в ребра, как паровой молот, и, поворочавшись с боку на бок, Таня пришла к выводу, что больше не заснет. Включив ночник, обнаружила, что на часах – половина четвертого. Принимать сильное снотворное ради каких-то четырех часов сна было бы неосмотрительно, и Таня предпочла встать и заварить себе крепкого чая – испытанное лекарство от всех неурядиц. На ощупь сунув ноги в большие клетчатые (мужские!) тапки, прошаркала в них на кухню и там отразилась в черном оконном стекле – в обвисающей вокруг ее худого маленького тела пижаме, взъерошенная, моргающая, как пичужка. В таком виде она не походила на парня. Она походила на тридцатилетнюю женщину, с которой случилась беда.

Электрический чайник закипал за считаные секунды. Но Таня, включив его в сеть и нажав на красный рычажок, не смогла выждать в покое даже такого короткого времени. Чтобы хоть чем-то занять свои беспокойные пальцы, порывисто схватила блюдечко, а с верхней полки кухонного шкафа, потянувшись, достала зажигалку и початую пачку сигарет. Курить Таня то бросала, то снова начинала, руководствуясь самыми удивительными причинами. В последний раз затишье в отношениях с куревом наступило после того, как она нечаянно расколотила любимую фаянсовую пепельницу в виде старого китайца: мудрый старик был ее собеседником, без него любимый сорт сигарет терял вкус. Сейчас наплевать ей было на отсутствие пепельницы, и она нервно, жадно затянулась дымом, чувствуя, как он пощипывает после долгого перерыва горло, и продолжила дымить, когда чайник, заклокотав, выключился. Безжалостно раздавив в блюдце окурок, сделала перерыв для того, чтобы, опустив в кружку целых три чайных пакетика, залить их кипятком. Глядя на дымящуюся кружку, закурила новую сигарету и сама не понимала, отчего так слезятся глаза: от никотина, от пара или от чего-то другого, что так скребло по сердцу?

Да, Тане нравилась ее вызывающе-мальчишеская, дерзкая внешность. Таня тщательно ее культивировала и поддерживала. От природы не склонная к полноте, она, не довольствуясь преимуществами своей комплекции, тщательно следила за весом, опасаясь, что лишние килограммы (которые для любой другой не были бы лишними) увеличат грудь и бедра, вынудив изменить имиджу… В определенном смысле имидж был для Тани щитом, под прикрытием которого она выступала против равнодушного, настороженного, жестокого, неуязвимого мира. Но плохо же вы знаете женщин… плохо же вы знаете Таню Ермилову, если хоть на миг подумали, что имидж был важен для нее сам по себе! И можете поверить, что Таня была готова сложить свой щит на землю, как только в этом жестоком мире найдется хотя бы один человек, с которым она была бы счастлива идти рядом рука об руку. Ради такого человека Таня окончательно бросила бы курить, растолстела бы на десять килограммов, готовила бы ему бифштексы и воспитывала бы его детей, и даже согласилась бы стать в чем-то похожей на этих самых затюканных семейных куриц, презрение к которым не уставала во всеуслышание выражать… И самое обидное, что Таня нашла такого человека. А вот он ее, кажется, не нашел. Смотрел в упор – и не видел. Постоянно соприкасался – и не замечал.

Тане почему-то вспомнился тонкий прозрачный вечер на Чистых прудах – что это было, конец лета или первые дни осени? Агентство только что заключило выгодный контракт, пора было подумать о новых перспективах, и ради этого случая Кирилл повез ее сюда, в недавно открывшийся ресторан. Таня надеялась: может, он делает это не только ради обсуждения деловых вопросов? Может, новые перспективы откроются и для них двоих? Поддавшись надежде, она надела к своим вечным джинсам полупрозрачную блузку: конечно, не вечернее платье, но и не майка из разряда тех, которые она обычно носила… И вот она, в этой полупрозрачной блузке, открывающей живот (вопреки календарю, дни стояли теплые), сидела на открытой террасе с видом на зеленеющие, но уже с многозначительной прожелтью деревья, на темный, совсем осенний пруд и аллеи с темно-рдяным, цвета запекшейся крови, песком и говорила с Кириллом… о работе. Честное пионерское, о работе – и ни о чем, кроме работы. Если у него и были какие-либо иные намерения, он потрудился их тщательно скрыть. Просто коллеги – генеральный директор и креативный директор – беседовали о бизнесе, потягивая пиво. Пиво – напиток корпоративный, дружеский, ничуть не интимный. Конечно, если как следует разобраться, что еще, кроме пива, можно пить с таким свойским парнем, как Таня Ермилова? Она привыкла… Было бы ради кого заказывать вино!

Кирилл, руководствуясь никогда не подводившей его интуицией, просек, что собеседница скисла. Подскочил на стуле. Разразился коротким, но заразительным смехом. Хлопнул себя по лбу:

– Вот балда, совсем забыл! У меня же для тебя подарок.

– Какой подарок, Кирилл? Зачем?

– Просто так! Для того, чтобы ты обрадовалась. А зачем еще делаются подарки? Ну-ка закрой глаза!

Таня послушалась и честно не открывала глаз до тех пор, пока ей не ткнулось в руку что-то металлическое, холодное. Для кольца оно было слишком велико… и для любого другого украшения – тоже… Округлившимися от удивления глазами Таня созерцала предмет, который оказался у нее в руке. Это была машинка. Игрушечная машинка – с колесами, но почему-то еще и с пропеллером. На ее толстеньких, как у бочки, боках были нарисованы окна, а оттуда, где предположительно должно быть лобовое стекло, высовывалась пластмассовая нашлепка в виде круглого лица, весьма смахивающего на гендиректора Легейдо.

– Ну улыбнись, родная! Видишь, какая прелестная фиговина? А еще она летать умеет, ее можно запускать… Вот посмотри, снизу отходит резинка…

«А он умеет быть жестоким, – подумала Таня, стискивая игрушку в своей безвольной вспотевшей руке. – Умопомрачительный подарок… Не женщине от мужчины – Малышу от Карлсона».

Встав из-за столика, Таня сделала несколько шагов в сторону ограждения, под которым еле слышно плескался пруд, и потянула за резинку – так, как показал ей Кирилл. Лопасти пропеллера затрепетали. Высоко подняв летучую машинку над головой, Таня запустила ее, и машинка совершила свой первый и единственный полет над прудом, прежде чем у нее кончился завод и она, нелепо сковырнувшись, теряя высоту, понеслась вниз и канула в осенние непроглядные воды. Вместе с пластмассовым водителем, так похожим на Кирилла…

Этого никогда не было: тем вечером, в ресторане, Таня всего лишь проиграла эту сцену в своем воображении, а потом вежливо улыбнулась и сунула подарок Кирилла в сумку. Но ведь в действительности произошло нечто похожее, правда? Только и летательный аппарат, и водитель были настоящие…

Прихлебывая крепкий и горький, словно это воспоминание, чай на своей одинокой кухне в пять часов утра, Таня смотрела перед собой пустым взглядом. Она не могла видеть себя со стороны – и уж тем более не могла знать, что взгляд у нее в точности такой, как в ресторане над кружкой пива, с издевательским подарком в руках. Взгляд человека, дошедшего до крайней точки безнадежности. А когда человеку не на что больше надеяться, он выписывает себе карт-бланш на любой отчаянный поступок. Абсолютно на любой!

Таня не скрывала, что не испытывала особой любви к Ольге Легейдо, что ей нестерпимо было видеть Кирилла с ней вдвоем. «Убила бы!» – откровенничала с собой в таких случаях Таня. Но на самом деле она нипочем не стала бы убивать Ольгу, с которой к тому же, кажется, у Кирилла не все ладилось. Одна Ольга, другая Ольга, не все ли равно? Дело не в реальных и потенциальных Ольгах, дело в том, что даже если убрать из окружения Кирилла всех Ольг – и тогда он не полюбил бы Таню. Следовательно, причина Таниного несчастья крылась не в Ольге, а в Кирилле. Теперь причина устранена, Кирилла нет – и у Тани появилась возможность спокойно дышать, быть счастливой, жить…

Что же ей мешает? Почему вместо этого она просыпается среди ночи и подгоняет свое и без того отчаянно стучащее сердце крепким чаем? Почему плачет, психует, пьет транквилизаторы? Почему обвиняет Леню Савельева?..

Тане казалось, что, если она продолжит задавать себе эти вопросы, у нее разорвется сердце – вот так буквально и разорвется, лопнет, как перезрелый плод, который уронили с высоты. От этого печального исхода ее спасла сиреневая полоска, забрезжившая над черными домами. Полоска была тонкой и совсем не сияющей, но сомнений не оставалось: это – рассвет.

А значит, ночь отступила и начался новый день. День, несущий новые хлопоты – и новую печаль по Кириллу. Но… эти воспоминания, эти вопросы… Пусть они останутся в ночи.

Как показало предварительное исследование судебно-медицинских экспертов, в кабине упавшего самолета были обнаружены остатки только одного человека, сидевшего на месте летчика. Авиаинструктора Сергея Воронина, 39 лет, так и не нашли. И это было крайне подозрительно. В тот роковой день 1 июня он каким-то загадочным образом исчез с аэродрома – так, что его больше не видели. Куда он пропал? А главное, зачем? Было ли ему известно о гибели Кирилла Легейдо достаточно много, чтобы опасаться за свою безопасность? Уж не был ли Воронин непосредственным виновником аварии? А почему бы, кстати, и нет? Идеальная возможность для преступления: непрофессиональный летчик, полностью доверяющий своему инструктору, свободный доступ к управлению самолетом…

Вот только зачем ему это было нужно?

В поисках ответа Александр Борисович Турецкий решил наведаться по адресу проживания Сергея Воронина. Может быть, члены его семьи смогут пролить на все эти вопросы хоть какой-то свет?

Воронин жил в одной из кирпичных пятиэтажек, которые кучковались в лабиринтах запутанных переулков неподалеку от метро «Белорусская». Вид дома, почернелого от времени так, словно он однажды в своей биографии пережил пожар (а может, и вправду пережил), не свидетельствовал о финансовом благополучии его обитателей. Отсутствие лифта – тоже. К счастью, Турецкий, несмотря на то что ему уже перевалило за пятьдесят, не дошел еще до жизни такой, чтобы отсутствие лифта стало для него препятствием. Тренированные ноги легко вознесли Сашу на четвертый этаж.

Дверь открыла небольшого роста женщина лет сорока, тщетно пытавшаяся заслонить дверной проем своей не слишком-то могучей фигурой. За ней просматривалась маленькая двухкомнатная квартира – практически целиком. На лестничную клетку вырвалось целое облако густого запаха щей. Женщина уставилась на Турецкого хмуро, с какой-то затаенной воинственностью. Без макияжа, в футболке, джинсах и переднике. Волосы собраны заколкой в жиденький хвост. На переднике – выцветшая от стирок идиллическая картинка: мальчик и девочка, одетые на манер героев «Тома Сойера», сидят на заборе… Турецкий протянул хозяйке свое удостоверение детективного агентства «Глория». Она повертела его в руках, не соизволив пригласить неожиданно свалившегося ей на голову сыщика в свой дом.

– Галина, – от сослуживцев Воронина Александр Борисович узнал имя его жены, – насколько я знаю, ваш муж, Сергей Воронин, пропал несколько дней назад.

Галина Воронина не поддалась на голую констатацию факта. Она продолжала бдительно рассматривать удостоверение.

– Вы, значит, не из милиции, – обвиняюще заявила она. – И не из прокуратуры.

– Но заместитель генерального прокурора Меркулов попросил меня помочь следствию…

– Меня не волнует, кто вас о чем попросил, – на повышенных тонах перебила Галина. – У меня дочь сдает выпускные экзамены. Придет скоро, а у меня обед не готов.

– Всего несколько вопросов. – Турецкий сделал попытку пробить стену ее агрессивности. Он даже изобразил одну из самых обаятельных своих улыбок, которые всегда производили на женщин неизгладимое впечатление. Однако Галину мужское обаяние Александра Борисовича оставило равнодушной.

– На все вопросы я ответила милиции. Вам я отвечать не обязана! – выкрикнула она и сделала шаг вперед, точно разъяренная большая кошка, так, что Турецкий невольно попятился. Воспользовавшись этим, Галина Воронина захлопнула дверь перед его носом.

«А ведь она явно что-то знает. Иначе почему с ума сходит?» – размышлял Турецкий, медленно спускаясь по лестнице. Впервые он испытал такую обиду от того, что больше не работает в Генпрокуратуре. При виде удостоверения Генпрокуратуры Воронина бы не отвертелась, заговорила бы как миленькая. А теперь… Ну что поделаешь, зря сходил. Считай, прогулялся в старом районе Москвы отличным летним днем.