По агентурным данным

скачать книгу бесплатно

– Хорошо. Спасибо, господин капитан, что позволили мне отлучиться. Узнал, что мать и отец живы-здоровы. Сестра подвернула ногу, но сейчас уже поправляется. В целом, дома все хорошо.

– Вот и хорошо, – машинально ответил офицер, думая о чем-то своем. – Тауб, садитесь в машину. Ну, вперед, Богель, к площади Опера!

Пока они, сверяясь с картой, продвигались по улицам, Тауб взял на себя роль развеселого гида, показывая то театр-кабаре, в котором он видел танцующую нагишом чернокожую американку-танцовщицу, то лучший, по его мнению, публичный дом Парижа. Капитан устал от его назойливой болтовни и уже хотел приказать фотографу заткнуться, но они уже достигли цели.

Площадь перед знаменитым оперным театром, ступени театра, пространство между колоннами, – все было заполнено немецкими солдатами. Тауб скрылся в одном из зданий, выходящих фасадом на площадь; лейтенант и сержант Богель любовались величественным, увенчанным куполом, зданием.

– Вы бывали раньше в Париже, Богель? – осведомился офицер.

– Нет, господин капитан! – отрапортовал сержант и добавил: – Ни я, никто из моей семьи. Мой дядя в 1914 году дошел до Марны, но в Париж не попал.

– Марна. Сегодня мы переправились через нее за пять минут, – задумчиво изрек капитан и с тихой гордостью добавил: – Великий день! Пройдут годы, а мы будем оглядываться назад и говорить: «Мы были там на заре новой эры!»

– Так точно, господин капитан! – гаркнул Богель.

Капитан поморщился: он не любил громогласного выражения патриотических чувств. Любовь к Родине – это интимно, почти как любовь к женщине.

Когда Тауб вернулся, офицер приказал Богелю проследовать на одну из улочек, выходящих на площадь узкой, темной расщелиной.

– В такой день… день сражения на подступах к Парижу, – с легкой иронией, вспоминая перестрелку у баррикады, начал капитан, – в день взятия Парижа. Я думаю, мы заслужили отдых, можем расслабиться на часок. Бо-гель! Остановите возле третьего от угла дома, напротив ресторана.

Ресторан был открыт, его высокие окна смотрели на немцев ярким свечением множества ламп. Машина замерла, офицер вышел, каблуки его с силой впечатались в мостовую, гулкое эхо прокатилось по узкой улочке. Он резко дернул веревку звонка, и, чуть погодя, дверь открылась. Капитан исчез внутри здания, оставив Тауба и Богеля в машине.

– Где это мы? – спросил Богель.

– По-моему, это публичный дом, – хохотнул Тауб. – Ай да капитан! А я-то думал, он типичный сухарь, военная косточка. Оказывается, ничто человеческое. Сейчас нас угостят французскими проститутками. Надеюсь, отменного качества. Ты пробовал француженок, Богель? Нет? Может, ты вообще девственник? О, ты покраснел, – расхохотался Тауб. – Ладно, не смущайся. Но каков наш капитан?! Настоящий командир не успокоится, пока его солдаты не получат все необходимое, – радостно трещал Тауб в предвкушении удовольствий.

Дверь заведения снова открылась, капитан махнул рукой. Фотограф и сержант быстро проследовали внутрь.

Просторный вестибюль и широкая лестница, уводящая на второй этаж, были освещены мавританскими фонарями. Они поднялись в бар – крошечную комнату с занавешенными гобеленами окнами. За стойкой бара возвышалась крупная женщина с ярко накрашенными глазами.

– Тауб, спросите шампанского и девочек, – приказал лейтенант.

Тауб радостно застрекотал по-французски, Богель смущенно оглядывался. Капитан, сняв перчатки, рассеянно постукивал ими по стойке бара.

Комнату заполнили женщины, полетели вверх пробки шампанского, немецкая речь перемежалась французской. Капитан следил, чтобы подчиненные пили; постукивая ногтем по циферблату часов, напоминал, что время ограничено. Под общий хохот красного как рак Богеля увлекла за собой крупная, грудастая блондинка. Тауб выбрал худенькую темноволосую девушку, похожую на мальчика. Капитан все как бы приглядывался и не мог сделать выбор. Когда сержант и фотограф исчезли, он бросил на стойку пачку купюр и сказал хозяйке на очень приличном французском:

– Мне придется уйти. Мои люди должны быть на площади Опера через час.

Женщина кивнула.

Капитан покинул заведение, перешел дорогу, зашел в ресторан. На ярко освещенной эстраде пела женщина. Она была белокура, хороша собой, и голос у нее был приятного тембра. Но внимание офицера было приковано не к певичке, а к темноволосой девушке-аккомпаниатору. Ближайший к эстраде столик был свободен, он занял его, бросил перчатки на стол и попросил коньяка. Тонкие пальцы девушки мягко скользили по клавишам, а из глаз лились слезы…

Он наблюдал за ней, пока она не обернулась, почувствовав чей-то пристальный взгляд. Увидев офицера, она побледнела, руки задрожали, и девушка едва смогла справиться со своей партией. Тут же выскочил конферансье, затараторил что-то веселое. Певичка покинула сцену. Девушка поднялась и, не глядя на публику, ушла за кулисы.

Когда она вошла в свою грим-уборную, капитан сидел в ее кресле, заложив ногу на ногу.

– Здравствуй! – произнес он по-русски, встал, подошел к дрожавшей девушке и влепил ей пощечину. Удар был таким сильным, что она едва не упала.

– Что такое? Ты дрожишь? Почему ты так напряжена? – с плохо разыгранным удивлением спросил он.

– Нет, ничего, – глухо отозвалась девушка.

– Так уж и ничего? – усмехнулся он. – У меня другие сведения. Собирайся. Здесь твоя миссия закончена. Ночью за тобой заедут.

– Куда теперь? – коротко спросила женщина.

– Узнаешь, – коротко ответил офицер. – Вечером я зайду.

Он попытался обнять ее жестом человека, имеющего все права на эту женщину. Но она резко отстранилась.

– Значит, все, что мне сообщили – правда! – холодно усмехнулся он.

– Меня ждут на сцене, – глухо ответила она, припудривая лицо.

ИЮНЬ 1945, Москва

– Ну привет, братишка! Как я рад тебя видеть! – Олег Сташевич разглядывал худое до крайности, постаревшее лицо двоюродного брата.

Брат Николай, доктор наук, приехал из Ленинграда, где заведовал лабораторией в очень известном медицинском научно-исследовательском институте. Он был пятнадцатью годами старше Олега, но всегда казался ребенком вследствие необычайной даже для ученого рассеянности, забывчивости и общей неприспособленности к жизни. Сегодня утром Олег встретил его на Ленинградском вокзале – брат приехал в командировку. Вместе с шумной толпой пассажиров они пробирались к выходу на площадь, и Олег удивлялся про себя обилию безруких, а чаще безногих калек на самопальных платформах-каталках. Инвалиды просили на опохмел, и делали это довольно бесцеремонно. Николай, типичный интеллигент в очках, немедленно стал объектом нападения. Наметанный глаз инвалидов сразу увидел в нем существо безответное и безотказное. Николай краснел, совал деньги в дрожащие руки, и подвергался еще более активной атаке других страждущих.

Олегу это в конце концов надоело. Он наклонился, что-то шепнул ближайшему калеке, и через мгновение пространство вокруг них опустело.

– Что ты ему сказал? – удивился Николай.

– Не важно. Важен результат.

– Все-таки у нас в Ленинграде этого нет. На вокзалах не попрошайничают, – не преминул заметить Николай.

– А ты часто на вокзалах бываешь? – усмехнулся Олег.

– Честно говоря, нет, – смутился брат. – Но вчера вечером, когда уезжал, ни одного не видел.

– Вечерами они уже пьяные лежат, – заметил Олег. – Жаль мужиков, пропадают, – вздохнул он.

Сташевич отвез брата к себе, в коммунальную квартиру на Кропоткинской. Они выпили чаю в большой, метров тридцати, комнате Олега. Брат посмотрел на фотографию молодой женщины, стоявшую на письменном столе.

– О Наташе ничего? – осторожно спросил он.

– Ничего нового. Как ушла медсестрой в сорок первом, так и все. Два письма получил в сорок первом же, и больше ничего.

– Найдется! – стараясь, чтобы голос его звучал уверенно, произнес Николай. – Знаешь, каких только чудес не бывает.

– Знаю, чудеса бывают, – кивнул Олег, обрывая разговор.

Ему ни с кем не хотелось обсуждать больную тему… Пропавшая невеста… Убитая? Искалеченная? Просто забывшая его за четыре военных года? Он ничего не знал о ней. Родители Наташи были эвакуированы – ее отец занимал видное положение в Министерстве тяжелого машиностроения. А сама она, только что закончившая десятилетку, вместе со всем классом рванула на фронт. Адрес родителей затерялся, других родственников он не знал. И он, до той поры, пока не сможет отыскать ее или узнать о ней что-либо, запретил себе и говорить на эту тему.

Николай отправился по делам, а ближе к вечеру они встретились в центре, и Олег повел его в пивную «Есенинская», расположенную под Лубянским пассажем. Оказалось, что заведение благополучно пережило военные годы и открылось вновь. Зал был полон. Преобладали военные в обмундировании самых разных родов войск. Воздух был насыщен пивными парами и густым папиросным дымом, который плавал под низкими, сводчатыми потолками. В дальнем углу нашелся свободный столик на двоих, братья заняли его, и перед ними тотчас возникли две тарелочки с обязательной закуской: подсоленные сухарики, моченый горошек, ломтик жирной ветчины.

Олег заказывал пиво и увидел краем глаза, как жадно схватил брат ржаной сухарик, с каким наслаждением принялся сосать его, прикрыв глаза.

– Извини, – опомнился Николай. – Знаешь, блокада.

– Ну да, понимаю, – кивнул Олег, отводя глаза.

– Ничего ты не понимаешь! Кто это не пережил, тот не поймет! Я осень сорок первого никогда не забуду… Я с Га-шенином работал. Крупнейший патологоанатом. Со второго сентября по двадцатое ноября было пять снижений норм выдачи хлеба. И началось. В прозекторскую свозили трупы. Мы их регистрировали, выдавали свидетельства о смерти. Сначала привозили десятками в день. Потом сотнями. Доходило до тысячи. Вскрываем – сплошь дистрофики. Жира нет нигде – ну это понятно. Но органы, органы! Голод съедал их! Печень, потерявшая две трети своего веса. Сердце, потерявшее более трети своей массы! Селезенка уменьшается в несколько раз! Элементарная дистрофия. Ты понимаешь, что это? Человек уже получает почти нормальный рацион. А организм не усваивает – ни одна из систем не в состоянии функционировать, переваривать и усваивать пищу. Организм сам себя съел! Это ужасно. Это необратимо.

– Ты-то как? – спросил потрясенный Олег.

– Я-то ничего. Наш институт работал все это время. А мы, сотрудники, находились на казарменном положении. Это помогло выжить. Силы экономило – не надо ходить на работу, да и меньше опасности попасть под артобстрел. Вечера проводили вместе, это тоже помогало. Все друг друга морально поддерживали. И даже вакцину новую сделали!

– Какую же?

– Против сыпняка!

Николай с упоением начал рассказывать, как ученые вскармливали на себе (он так и сказал!) насекомых, заражали мышей, готовили вакцину, которая спасла тысячи и тысячи жизней.

«И об этом нужно будет сделать фильм! О Ленинградской блокаде. Жесткий, правдивый, откровенный!» – думал Олег, глядя на возбужденное, с горящими глазами лицо старшего брата.

Пивные кружки в шапках пены стояли на столе, а Николай все рассказывал и рассказывал. Наконец он остановился.

– Извини, я тебя заговорил. Ты-то как?

– Да все путем, – отозвался Сташевич.

– Демобилизовался? Как киностудия? Был там? – Николай засыпал его вопросами.

– Киностудия функционирует. И очень даже активно… Я туда днем заходил. Снимают, понимаешь… У меня аж руки зачесались.

– Так в чем дело? Ты ведь у нас один из талантливейших! Господи, какое счастье, что война кончилась! Теперь работать и работать! – с энтузиазмом воскликнул Николай.

– Ну, для кого кончилась, а для кого – еще нет, – тихо заметил Олег, прихлебывая пиво. – Я ведь в увольнительной, братишка. Завтра утром возвращаюсь в часть.

– В какую часть? Капитуляция же…

– В целом, да. Но в отдельных аспектах – нет, – замысловато ответил Олег и перевел разговор на питерскую родню.

В то время как Сташевич пил пиво в подземных лабиринтах Лубянской площади (о чем узнал я, конечно, позже), так вот, когда Олежка пьянствовал со своим ученым родственником, я направлялся к известному зданию на той же площади. Одет я был по форме, звездочки блестели на погонах. Что касается боевых наград, я решил не бряцать орденами и медалями, а ограничиться орденской планкой.

Предъявив документы, я поднялся по лестнице на третий этаж, где располагалось Главное управление контрразведки Смерш. Длинный коридор заворачивал под прямым углом вправо, там, в боковом крыле здания, располагался наш третий отдел.

А вот и массивная дубовая дверь с замысловатой надписью: «Начальник БДАП». Какой-то умник зашифровал в этой идиотской аббревиатуре название нашего подразделения – «отдел по борьбе с диверсантами и агентурной сетью противника». Одернув китель, я вошел в приемную, где молодой лейтенант с идеальным пробором на блестящих черных волосах сообщил через местную связь о прибытии капитана Хижняка. Томиться в приемной не пришлось – через минуту я предстал пред светлы очи своего прямого начальника – полковника Игнатьева.

Игнатьеву – полтинник с хвостиком. Профессиональный военный, ученик Блюхера, о чем, ясное дело, полагалось забыть. Но Игнатьев не забывал, а в тесном, доверенном кругу всегда воздавал должное военному таланту учителя. Короче, полковник мужик порядочный, в чем я убеждался неоднократно. А уж как у него котелок варит. на несколько других хватит.

– Товарищ полковник! Капитан Хижняк по вашему распоряжению прибыл, – по форме отчеканил я, зная, что сейчас Игнатьев махнет рукой – кончай, дескать, трепыхаться, расслабься, парень!

И точно: Игнатьев поморщился и сделал приглашающий жест к обширному письменному столу.

– Садись, капитан! Рад тебя видеть! Чай будешь? – прогудел он басом и, не дожидаясь ответа, затребовал два стакана чая.

Пока лейтенант организовывал чай, Игнатьев встал из-за стола, чуть потянулся своим могучим торсом и принялся вышагивать по мягкому ковру. Прямо-таки по примеру «отца народов», хмыкнул я про себя. Но это так, без злобы. Игнатьева мы, чистильщики, любили.