скачать книгу бесплатно
– Хотя, должен вам сказать, когда женщину подопрет и она с кем-нибудь ругается...
Яковлев покосился на майора, перевел взгляд на замолчавшего Бешметова. Свидетель, что называется, поплыл, и, чтобы его не сбить окончательно, надо было менять тему.
– Вы один живете в квартире?
– Боже упаси!
– А кто еще?
– Дочка с мужем да внук. Жена уже три года как померла, с тех пор и сердце пошаливать стало.
Яковлев сочувственно вздохнул:
– Что ж, примите мои соболезнования. —
И тут же: – Так, может, ваша дочь или ее муж что-то слышали?
– О чем вы говорите! – усмехнулся Бешметов. – Спят как сурки. Да и спальня ихняя в дальнем конце квартиры. Это моя комната над соседской зависла, и по весне, когда окна открыты...
– А вы хорошо знали Толчева?
Бешметов невразумительно пожал плечами и тут же уточнил:
– Толчев – это хозяин этой квартиры?
– Естественно.
И снова невразумительное пожатие плечами.
– Должен признаться, не очень хорошо. Так, здоровались, когда встречались, а чтобы более близко... Знал только, что он очень известный фотокорреспондент и ему в нашем доме то ли сам Лужков, то ли московское правительство выделили спаренную квартиру под мастерскую, в которой он и жил с женой.
Бешметов замолчал и виновато развел руками. Вот, мол, и все, чем могу быть полезен.
– А как часто Толчев ругался со своей женой? – подал голос майор.
– Как часто ругались?.. – повторил Бешметов. – Ну-у поначалу, когда он в наш дом свою жену привез, я вообще ничего подобного не слышал, правда, чуток позже...
Он замолчал, видимо припоминая свои бессонные ночи, когда каждый скрип в доме раздается в ушах, и неуверенно добавил:
– Правда, это даже не ругань была, а скорее поток женских обвинений в адрес мужа. И естественно, сопутствующие выражения из русского лексикона.
Поблагодарив за «ценную информацию» невольного свидетеля преступления, Яковлев вышел в холл и лицом к лицу столкнулся с начальником убойного отдела МУРа.
– Товарищ генерал... – вытянулся было тот, однако Яковлев только хмуро покосился на него, пробормотав при этом негромко:
– Нехорошо, полковник. Нехорошо.
Мгновенно догадавшись, что именно кроется за генеральским «нехорошо», Бойцов так же негромко произнес:
– Так я ведь здесь едва ли не с самого начала кручусь. Следом за бригадой приехал.
– Ну и?..
– Почти все задействованы на поквартирный опрос, но пока что ничего существенного. Рановато еще, Владимир Михайлович. Многие еще вообще не проснулись. Думаю, часам к девяти, а то и к десяти раскачаются. Вот тогда и пощупаем эту парочку.
Зная категоричность и, пожалуй, излишний максимализм начальника убойного отдела, который в неполные тридцать пять лет стал полковником, Яковлев покосился на Бойцова:
– Насколько я догадываюсь, «парочка», которую ты хочешь «пощупать», – это Толчев с женой?
– С молодой женой, – счел необходимым уточнить Бойцов. – У них разница в возрасте двадцать лет.
– Ну и что с того? – нахмурился Яковлев.
– Да вроде бы ничего особенного, – пожал мощными покатыми плечами Бойцов, – если бы не загулы этой девицы, когда ее рогоносец в командировки уезжал.
– Что, проверенный факт? – спросил Яковлев, сопоставляя слова начальника убойного отдела с тем, что только что рассказал сосед Толчевых сверху.
– Участковый рассказал. А он здесь чуть ли не каждого жильца в лицо знает.
– Ну и?..
– Говорит, что поначалу, когда Толчеву в этом доме спаренную квартиру под студию выделили, все тихо было и добропорядочно. Никаких жалоб со стороны жильцов. Ну а чуть позже, когда он свою молодую жену привез и они поселились на этой площади...
Видимо не в силах сдержать своих чувств по отношению к молодой смазливой бабенке, которая вынудила своего мужа засадить в нее, козу трихопольную, заряд дроби из двух стволов, а потом и самого себя жизни лишить, Бойцов матерно выругался, однако тут же взял себя в руки.
– Простите, Владимир Михайлович, но... Ненавижу я этих коз, для которых ничего святого на свете нет. Из-за их блядства столько хороших оперов запили и с работой распростились, что...
Яковлев только хмыкнул на это. Он тоже знал немало мужиков, которые погорели на молоденьком женском теле, однако знал и таких, которые детишек нарожали и по сей день живут счастливой жизнью.
– Ладно, полковник, пока что все это лирика, а ежели по делу?
– В течение только этого года поступило несколько заявлений от жильцов дома, в которых они просили участкового принять соответствующие меры к жене Толчева. Мол, гулянки, пьянки, какие-то дебоши и разборки между ее гостями, порой, мол, до утра уснуть невозможно.
Яковлев кивнул. Все складывалось в единую логическую цепочку и... Впрочем, свое слово еще должен будет сказать следователь прокуратуры.
Да, цепочка, приведшая к этой трагедии, выстраивалась более чем стройная, и все-таки что-то не давало ему покоя. Ухватиться бы только за это «что-то».
Спросил негромко:
– Надеюсь, участковый хоть как-то отреагировал на эти заявления?
– Естественно. Проверял каждый факт, хотя и поимел от этого кучу дерьма и неприятностей.
– Выволочка по службе?
– Об этом он умалчивает, но эта сучка жаловалась на него в префектуру округа, требовала, чтобы «этот мент» не вмешивался в личную жизнь «добропорядочных» блядей, простите, людей, ну а оттуда уже звонили руководству управления и...
Далее можно было не продолжать, и Бойцов замолчал, невольно покосившись на дверь спальни, за которой уже навечно успокоилась молоденькая жена Толчева.
Молчал и Яковлев, пропустив мимо ушей бойцовское определение «добропорядочных людей», хотя его и передернуло невольно. Старая как мир история, еще раз подтвердившая истину, что грешен человек. Грешен! Однако не суди, да не судим будешь.
Подумав об этом, Яковлев усмехнулся своим собственным мыслям. Не суди... А как же тогда гражданская позиция? Видать, хреновато будет начальнику убойного отдела МУРа, когда отойдет в мир иной. Все, кого он в свое время прижопил и кто пошел под расстрельную статью, выставят ему свои претензии угольками со сковородки. Не суди...
– Значит, так. Я сейчас на Петровку, а ты поработай с участковым, и если у него остались данные по проверкам на заявления жильцов... В общем, не мне тебя учить. В семнадцать ноль-ноль оперативное совещание в моем кабинете. Все! Работай.
От Большого Каретного до МУРа рукой подать, но и за те десять минут, которые Владимир Михайлович Яковлев провел в машине, он успел многое передумать, припоминая свое знакомство и первую встречу с фотокорреспондентом Толчевым, который чуть ли не целую неделю провел с «рабочей лошадью» московской милиции, операми районного Управления внутренних дел, пытаясь и сам понять сущность работы рядового опера на земле, и донести ее, эту самую сущность, до своего читателя. Донести через фоторепортаж.
Засады, захваты и аресты, допросы, работа с «контингентом» и просто писанина, которой не бывает конца.
Вторая половина девяностых годов. Наполовину купленная московская пресса, в хвост и в гриву поносившая милицию, которая даже после ее развала, почти вконец обнищавшая и безлошадная, тогда как преступный мир российской столицы, расставив пальцы веером, разъезжал на «БМВ» и «Мерседесах», пыталась противостоять уже сложившейся организованной преступности, которую крышевало коррумпированное чиновничество и прожженные политиканы из Государственной думы. И такой фотоочерк, на два газетных paзвopoтa...
Неблагодарная на тот момент работа.
Однако Толчев ее сделал и, кажется, даже сам проникся убежденностью московских оперов. По крайней мере, именно так показалось тогда ему, полковнику милиции Яковлеву, одному из героев этого фотоочерка.
И вот теперь...
Пытаясь воспроизвести в памяти того Толчева, которого он знал, и перенести на того Толчева то, что случилось на Большом Каретном, Яковлев не мог освободиться от какого-то подспудного ощущения, что в этом деле не так уж все и просто, как может показаться на первый взгляд.
Глава вторая
Еще не полностью оклемавшийся после ранения и выписки из госпиталя и все еще остававшийся под наблюдением врачей, Турецкий мог позволить себе далеко не каждый день появляться на работе, и в такие дни, особенно если в Гнесинке позволяло расписание уроков, Ирина Генриховна также задерживалась на часок-другой. Готовила полюбившиеся оладышки из кабачков уже нового урожая, которые сама же и покупала на рынке, провожала дочь в школу и уже после этого накрывала завтрак на двоих. Свежезаваренный кофе, те же оладьи со сметаной и пара-другая бутербродов с адыгейским сыром или с колбасой.
В это утро она также порезала сыр, выложив на стол слегка подогретый лаваш, посмотрела на часы и уже по привычке включила телевизор. Она и сама не могла толком объяснить того, что творилось с ее мозгами в последние полгода, но с тех самых пор, как ранили ее Турецкого и в ней вдруг проснулось столь же непонятное ей стремление к оперативной работе, к тому, чем всю свою жизнь занимался ее Турецкий, она чисто инстинктивно включала телевизор и отслеживала все сводки «Дежурной части» и «Петровки, 38». Анализируя то, что вещали с экрана телеведущие, она пыталась понять, что творилось в Москве и по всей России.
Убийства, грабежи, сверхнаглые квартирные кражи, вызывающе наглые автоугоны и заполонившие Москву мошенники из некогда «братских» республик... Господи милостивый, чего только не насмотришься за те десять или пятнадцать минут, что шли эти передачи!
Краем уха слушая то, что за прошедшие сутки случилось в Москве, и уже заканчивая варить кофе, она вдруг насторожилась и резко повернулась лицом к телевизору.
Ошибки быть не могло, ведущий назвал Большой Каретный, на котором свершилось... О господи! И фамилию – Толчевы!
Два трупа. Мужчина и женщина. Муж и жена. Она убита выстрелом из охотничьего ружья, он... Корреспондент, прибывший на место трагедии и уже успевший переговорить с соседями известного на всю страну фотокора, безапелляционно заявил, что Юрий Толчев покончил с собой, когда, видимо, осознал то, что натворил в состоянии аффекта.
Короче говоря, старая, как мир, история. Старый муж, молодая, красивая жена, раздирающая душу и сердце, пожирающая мозги ревность и... и пуля в собственный висок.
Юра... Юра Толчев!
Еще не в состоянии до конца осознать только что услышанное и увиденное – телеоператор успел заснять картинку, когда в мрачную, как смерть, труповозку загружали убитую и самоубийцу, Ирина Генриховна в каком-то остолбенении стояла перед телевизором, не в силах отвести глаз от экрана, и только резкий запах свежезаваренного кофе заставил ее сдвинуться с места и снять с плиты объемистую турку, к краям которой подбирался запенившийся кофе. Еще секунда-другая – и пришлось бы отмывать плиту.
На телеэкране уже показывали сюжет о каком-то криминальном наезде, а Ирина Генриховна все еще не могла прийти в себя от только что увиденного. Большой Каретный, где на первом этаже дома располагалась мастерская Толчева, взволнованная толпа людей у подъезда, санитарная машина и два, в черном целлофане, трупа. Толчевы! Юра и... Как зовут его вторую, совсем еще молоденькую жену, Ирина Генриховна не знала. И вдруг она словно очнулась. Поставила турку с кофе на свободное блюдце электроплиты и бросилась в ванную комнату, где уже заканчивал бриться Турецкий.
– Саша!
На ее щеке дрогнул какой-то нерв, она оборвала себя на полуслове, стараясь привести свои мысли в порядок.
– По телевизору... только что...
Ополоснув лицо холодной водой, Турецкий с усмешкой в глазах покосился на явно взволнованную жену. С той же скептической усмешкой на лице спросил негромко:
– Что, опять мочилово на Москве?
Увлечение жены криминалистикой он все еще воспринимал как игру, как временное увлечение сорокалетней женщины, которое скоро пройдет, и, будучи профессионалом, не мог не относиться к ее вздохам и ахам скептически. А может быть, и пренебрежительно, чего и сам частенько не замечал. Увидев замешательство на лице жены, произнес с той же усмешкой на губах:
– Надеюсь, не в президента стреляли?
На этот раз она даже не обратила внимания на его язвительность и только выдохнула громко:
– Саша! Толчевы... Юра Толчев!
На ее лице застыла гримаса боли, в глазах плескался ужас. Начиная догадываться, что, видимо, случилось что-то действительно очень серьезное, Турецкий повесил полотенце, тронул за плечи жену:
– Что?.. Что Толчевы?
Ирина Генриховна повела плечами, освобождаясь от его рук. Она чувствовала его скептическое отношение и не могла воспринимать это спокойно.
– Только что по телевизору...
И она, сбиваясь и путаясь, пересказала ему то, что только что увидела по телевизору. Замолчала и глухо произнесла, невольно передернув плечами:
– Нет, этого не может быть. Нет, нет и нет!
Турецкий внимательно посмотрел на жену. Она всегда обостренно воспринимала даже чужое горе, чужую беду, а здесь... Алевтина Толчева, Аля, была ее давнишней подругой, были времена, когда они даже дружили семьями, но, после того как муженек Алевтины втюрился по уши в молоденькую журналисточку и оставил свою семью, Алевтина будто сломалась от горя. Видимо не желая слушать сочувственные вздохи своих подруг, а заодно и пересуды за спиной, оборвала все свои знакомства, замкнулась на доме и, кажется, даже есть перестала. Ирина рассказывала, что, когда ее увидела в последний раз, причем совершенно случайно, то даже не узнала поначалу. Пышка, как они когда-то называли Алевтину, жизнерадостная и почти всегда улыбающаяся, превратилась в сморщенный пожелтевший стручок, в котором неизвестно по каким законам еще теплилась жизнь. Ирина попыталась было пригласить ее к себе домой, но Аля только пробормотала что-то в ответ и заспешила к автобусной остановке. Было это осенью прошлого года.
Когда Ирина рассказала об этой встрече и о том впечатлении, которое произвела на нее Алевтина, он, Турецкий, только плечами пожал да пробурчал невнятно: «Ну и дура». И вспомнил, как вспыхнули глаза жены.
«Может, и дура, – нехотя согласилась она. – Но она любила Юру, а он... – И махнула рукой, добавив при этом: – Впрочем, все вы одним миром мазаны. Увидели свежую ягодку и... А дом, жена и семья – это для вас, козлов...»
«Ну-у насчет козлов это, положим, ты лишку хватила», – попробовал было возразить он, однако, вовремя почувствовав, что начинает тем самым и сам оправдываться в своих грешках и прегрешениях, посчитал за лучшее свернуть столь неприятный для них обоих разговор.
После этого, дабы не будоражить свои собственные, уже зарубцевавшиеся раны, о Толчевых они старались не вспоминать. И только в те моменты, когда на глаза попадался какой-нибудь фоторепортаж маэстро, кто-нибудь из них говорил: «Жив курилка. Видать, еще не весь поистерся».
И вот... поистерся.
– А ты не ошиблась? – на всякий случай спросил Турецкий. – Толчевы – это, конечно, не Ивановы с Петровыми, но и их в Москве не одна сотня наберется.
Ирина Генриховна отрицательно качнула головой:
– Нет, это был Юра. Во-первых, Большой Каретный, да и дом его я узнала сразу.
Думая о происшедшем и подводя себя к мысли, что это хоть и не типичный, однако вполне логичный конец бурного романа импульсивного лысеющего толстячка с длинноногой, смазливой кралей, все желания которой отчетливо читались в ее остреньких, бегающих глазках, Турецкий хмуро произнес:
– Ну и...
Он хотел было сказать: «От меня-то чего ты хочешь? Активного сочувствия или... или еще чего-нибудь?», однако вовремя сдержался и только пробурчал хмуро:
– Ему уже ничем не поможешь. – Покосился на жену и так же сдержанно добавил: – Ты меня, конечно, прости, но и он сам... Не мальчик, поди. Раньше надо было думать.
– Думать?.. – Ирина Генриховна отстранилась от мужа, уперлась в него непонимающим взглядом. – Ты о чем, Саша?! – В ее голосе слышалась неподдельная боль. – О чем ты? Ему, Юре, уже ничем не поможешь, это естественно, но Аля... Ей-то каково? Да и Жека с Лешкой?
