скачать книгу бесплатно
Результатом первых туристических изысканий стало некоторое недоумение: оказалось, что за два-три-четыре дня он сумел шагами промерить весь город, который по статистике тех лет насчитывал то ли пятьсот, то ли шестьсот, то ли чуть ли не семьсот тысяч жителей. Ясность внесла купленная в киоске «Союзпечати» карта. Волгоград – одно из своеобразнейших в мире городских образований: протянувшись вдоль Волги почти на сотню километров, в ширину во многих местах он не достигал и двух-трех. Причина столь своеобразного «планирования» очевидна: мощные промышленные предприятия, многие из которых сформировались еще до революции при активном участии заграничных капиталов, тянулись к Волге, к воде, являющейся не только важнейшей составляющей производственных процессов, но и дешевой и удобной транспортной артерией. Эстафету «империалистов» достойно продолжил и Тракторный завод, и другие детища сталинской индустриализации. В итоге к Волге во многих местах не всегда возможно было и подобраться. Но та часть города, в которой предстояло проживать Жаворонковым, являлась как раз одним из «узких» мест. Расстояние от самых помпезных сооружений парадного и официозного центра до их дома не превышало четырех-пяти километров. Но на практике преодолеть эти считаные километры частенько бывало очень непросто: ожидание вожделенного трамвая-«двоечки» могло растянуться на неограниченно долгое время. (Кстати, первые месяцы пребывания Жаворонковых ознаменовались революционными событиями в оснащении городского трамвайного парка: вместо допотопных полудеревянных «сараюшек» на колесах на линии вышли элегантные, обтекаемых форм, двойные гэдээровские вагончики с пневматическими дверями. Впрочем, хватило этой иноземной пневматики ненадолго, и красивое заклинание вагоновожатых – «Осторожно! Двери закрываются!» – почти сразу же потеряло свой смысл. Могучие российские ручки начали выламывать эти мудреные дверцы буквально с первого же рейса и очень быстро добились успеха. Двери стали обычными, открывающимися вручную и освобождающими беспрепятственный доступ к обширным подножкам, позволявшим за счет гроздьями висящих на них граждан значительно увеличить пассажировместимость.)
Дядя Сережа зудел с первого же дня: «Жорка, шляешься по солнцу – надевай что-нибудь на голову и пей воды побольше!» Георгий, разумеется, этими «детскими» советами пренебрегал до того самого момента, когда он, не очень помня, как и откуда попал сюда, очнулся вдруг на бортике фонтана, в центре которого произрастали какие-то бравые интернациональные колхозницы, очнулся оттого, что кто-то из сердобольных граждан со словами: «Ну, парень, ты даешь, так же нельзя, ты же солнечный удар схватил!» – щедро, из неограниченных фонтанных запасов поливал его голову водой, а какая-то женщина пыталась напоить его из граненого стакана близстоящего газировочного автомата.
На этом прогулки по городу завершились. Выводы? Неоднозначные. С одной стороны, впечатляющие размах и величие, с другой – недоумение: какое, собственно, отношение к великой Сталинградской битве имели все эти многочисленные портики, колоннады, ротонды, эффектная на первый взгляд, но ужасно неудобная в практическом отношении (учитывая жгучее южное солнце) парадная лестница-спуск к Волге, многочисленные памятники, стелы, барельефы… Слово «эклектика» в то время еще не входило в лексикон Георгия, но, не умея словесно сформулировать свои впечатления, интуитивно он очень точно почувствовал излишнюю претенциозность, ненужную помпезность, за которыми скрывалась неестественность и даже какая-то фальшивость. Значительно более сильное впечатление производили водруженные на скромные постаменты простые танковые башни, которыми отмечали бывшую линию фронта. Но сдержанные приметы действительного героизма тонули в псевдограндиозном великолепии.
Приближалось начало учебного года, и возникла проблема. Георгий последнее время учился в одной из новомодных, возникающих, как грибы, «английских» школ. Однако до «пролетарского», как его любили именовать различные официальные лица, а по сути, мелкохулиганского Ангарского поселка – нынешнего места обитания Жаворонковых – полугорода-полудеревни, прилепившейся к центральной части Волгограда, подобные «буржуазные» увлечения еще не успели докатиться. В местных школах, обильно поставлявших кадры в колонии малолетних преступников, отдавали предпочтение немецкому и французскому. Ближайшая и, как считалось, лучшая в то время в городе спецшкола с преподаванием ряда предметов на английском языке находилась в центре, а учиться школьникам полагалось, как известно, по месту жительства. Но, пройдя собеседование по языку, Георгий с таким блеском «оттрезвонил» все зазубренные сведения по теме «Мавзолей Владимира Ильича Ленина на Красной площади» (которого он в то время, надо сказать, еще и в глаза не видел!), что у школьных «англичанок» не возникло никаких сомнений: безусловно перспективен к изучению языка и, в порядке исключения из общих правил, принят. (Позже выяснилось, что таких «принятых в порядке исключения» было половина школы, и в основном не из-за блестящих способностей, а по причине руководящих постов, занимаемых родителями, а то и просто по обычному блату.)
И потянулись годы ежедневного преодоления пяти-шести осточертевших трамвайных остановок. Ну а о количестве попусту растраченных на это часов и вообще больно было вспоминать. Почему, собственно, он не взял себе за правило передвигаться пешком? Те же тридцать – сорок минут, но в движении, а не в тоскливом созерцании пустых трамвайных рельсов. И главное, зачем? Ведь очень скоро стало ясно, что изучение языка по советским методикам – полный бред! Бесконечные Мавзолеи, Великие Октябрьские социалистические революции, Выставки достижений народного хозяйства СССР… И по каждой теме зачеты, «тысячи» прочитанных слов, «характерные обороты и выражения…». А не дай бог, приходилось столкнуться с необходимостью объясниться с кем-то англоговорящим – Волгоград не какой-нибудь там наглухо закрытый и засекреченный Куйбышев-Свердловск, иностранные визитеры в городе никогда не переводились, разумеется, присматривали за ними неусыпно, но иногда самым резвым из них удавалось вырваться «в народ» и, так сказать, попытаться общнуться с аборигенами в неофициальной обстановке. Вот тут и наступал час испытаний для пионеров и комсомольцев, изучающих языки по усиленным программам. И они с радостью делились с гостями города знаниями по изученным темам, ну, например, такой актуальной, как «Владимир Ильич Ленин – вождь мирового пролетариата». Правда, вскоре оказывалось, что эта интереснейшая тема иностранных гостей почему-то не очень увлекает. Да и с пониманием – не в политическом, а чисто в языковом смысле – было довольно сложно. До них хоть и с трудом, но все-таки доходило наше бормотание (неустанная работа преподавателей над изысканным кембриджским произношением все-таки приносила свои плоды), но вот понять, что они хотели сказать в ответ на своем совершенно особом, неправильном, а потому и неизучаемом в школах английском, было совершенно невозможно. Шутка, конечно. Но, в общем-то, довольно горькая.
Кстати, английским в конце концов Георгий овладел вполне прилично, ну не абсолютно свободно, не без «крутого» российского акцента, но тем не менее… Овладел, когда по-настоящему начали учить языку, а не мавзолею. Но произошло это уже «там», «в фирме». И во втором языке – у него это был немецкий – поднатаскали очень крепко. Во всяком случае, ни в одной из командировок в немецкоязычную среду проблем с изъяснением и пониманием не возникало. Более того, пару раз даже пришлось выезжать под немецкими фамилиями, не разыгрывая из себя, разумеется, уроженца Берлина или Мюнхена – для этого его язык был слишком прост и примитивен, – но вполне правдоподобно изображая обрусевшего потомка немцев Поволжья. Изредка руководство подкидывало такие «клюквы»: вы, мол, бубните о зажиме в СССР людей некоторых национальностей – так нате вам, пожалуйста, – Иван Петрович Шварц, ответственнейший работник, немец (швед, чех, норвежец) по национальности, между прочим.
Нельзя сказать, что юность будущего генерала Жаворонкова, проведенная в Волгограде, была наполнена особо яркими, запоминающимися событиями. Школьные годы и вообще слились в какой-то единый временной блок: припомнить, что происходило в восьмом классе, а что относилось уже к десятому, было весьма затруднительно даже при весьма тренированной профессиональной памяти генерала. Да, честно говоря, Георгий Федорович и не очень увлекался подобными воспоминаниями. Как правило, всю жизнь было как-то не до того, находилось что-то более важное, о чем надо было думать и помнить.
Читал он много и увлеченно. Лет до семнадцати-восемнадцати – совершенно бессистемно, потом как-то научился дифференцировать и отсеивать действительно интересующее от необязательного. Домашняя библиотека – весьма скромная по объему и содержанию – была изучена, разумеется, вдоль и поперек, довольно скоро были исчерпаны и ресурсы школьной, вполне приличной библиотеки. Благо поблизости от школы находилась еще одна, какая-то централизованная библиотека, районная или областная – черт его упомнит сейчас! Там было чем поживиться! Но возникали и сложности. Книги выдавались на неделю в количестве не более трех, причем одна из них должна была быть обязательно идеологически-политической направленности, преимущественно по местной тематике: Сталинградская битва и все с ней связанное. Подобная обязаловка Георгия не шокировала. Тема войны была ему по-настоящему интересна. Но вот качество предлагаемых книг!.. Ведь на одну «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова приходилось несколько десятков откровенно халтурных поделок. А не читать или хотя бы не просматривать эту «нагрузку» было нельзя: библиотекарь, особенно для читателя, который вместо положенной недели прибегал за новыми книгами каждые два-три дня, вполне мог устроить своего рода экзамен: «Ну и как тебе понравилась книга? Все понял? Да и вообще, читал ли ты ее?» И проштрафившегося могли занести в черный список, прекратив выдачу нормальной литературы, а то и вообще «отлучить от кормушки».
Нет, закоренелым нелюдимом и домоседом Георгий конечно же не был. Напротив, он с удовольствием откликался на малейшие проявления дружественности со стороны одноклассников, с радостью пошел бы на более тесный контакт, но… Как-то не очень получалось. И, как ни странно, не последнюю роль в этом играла география. Когда Пашка Зайцев, внук председателя горисполкома, прокидывал: «Мужики, дед из Лондона привез настоящий альбом „Битлов“. Значит, так: в два у меня английский, а к четырем – все ко мне!» – Жора с радостью принимал приглашение, да вот только воспользоваться им мог не всегда. Ну не болтаться же, в самом деле, два-три часа по городу просто так. А пока доберешься домой – уже пора возвращаться назад, и зачастую не только к четырем, а и к шести не всегда успеешь. Один раз не пришел, второй раз опоздал на полтора часа, а потом как-то и приглашать перестали. Да и вообще, честно говоря, среди одноклассников, в большинстве своем представителей «золотой молодежи» города, племянников и внучек директоров крупнейших заводов, деток секретарей райкомов, дочек заведующих гороно и облздравотделом, Георгий чувствовал себя белой вороной. Нет, нельзя сказать, что наследники нарождающейся «номенклатуры» вели себя как-то по-особому вызывающе или пренебрежительно – будущее снобство и барство в те годы еще только начинало расцветать, разве что детки руководящих торгашей уже в полной мере были исполнены собственной значимости и причастности к «небожительству», но таких в классе было лишь двое-трое, и они не делали погоду. Но все равно дистанция между «ними», избранными, и простыми смертными ощущалась уже очень отчетливо. Заработал ли Георгий на этой, с одной стороны, близости, а с другой – отстраненности от «высшего» круга какой-то комплекс? Он считал, что нет, что завистливость и ревнивость к чужой, явно более обеспеченной и благополучной жизни ему несвойственна. Но поди же знай, что и как преломляется в подсознании, особенно в подсознании человека совсем юного, можно сказать, только формирующегося, что прошло незамеченным, а что оставило глубокий и, возможно, даже болезненный след. Впрочем, к последнему году в школе все как-то притерлось, уравновесилось. И вечеринки в домах одноклассников шли своим чередом с непременным участием Георгия. А когда выяснилось, что его отец довольно часто уезжает в командировки, а мать в эти дни ночует у знакомых на «Красном Октябре», поблизости от места работы, и, следовательно, есть пустая «хата», Георгий вообще на некоторое время стал «героем дня». «А где ты, собственно, обитаешь, старичок? – Юрка Попов, сын секретаря горкома комсомола, и слыхом не слыхивал, разумеется, где находится в городе областная больница, его семейство, если, не дай бог что, лечилось совсем в другом месте. – Ну занесло тебя, старичок! Ничего. Найдем. Доберемся!» И добрались. И раз, и два, и три, пока тот же Юрка не встретился на обратном пути с группой ангарских «ковбоев». Ничего страшного. Сломанный палец, пять-шесть швов… Все это с успехом можно было заработать и в двух шагах от площади Павших Борцов. Но почему-то решили, что истинная причина – отменно хулиганский район, и… поездки к Георгию прекратились.
Кстати, задним числом, вспоминая процесс своей адаптации в среде соседей – обитателей действительно не самого благополучного и тихого места в городе, – Георгий понимал, что где-то ему крупно повезло. Новичок в поселке, чужак, учащийся в какой-то далекой «особой» школе, а посему не имеющий естественных контактов с окружающими его сверстниками, Георгий легко мог попасть в категорию изгоев, третируемых, а периодически, для профилактики, и избиваемых лихими ангарскими мальчуганами. Но…
Как-то так получилось, что, несмотря на очевидные для местной шпаны странности молодого человека – склонность к затворничеству, непроявляемую напоказ агрессивность, неучастие в «боевых» действиях, когда по кличу: «Наших бьют! Сарептовские приехали!» – следовали какие-то массовые бега с палками, выломанным штакетником, велосипедными цепями, кому-то пробивали голову, кого-то везли в больницу, кто-получал очередной «привод» в милицию, – Георгия оставили в покое. Настолько в покое, что, даже возвращаясь домой поздно ночью, он не вздрагивал от каждой мелькнувшей в подворотне тени. «Ша, пацаны, это Жорка, Лешкин брат». Вот так вот! Лешка, с первых же дней на новом месте с упоением рванувшийся в этот хулиганский полублатной мир, за короткое время сумел завоевать в нем настолько крепкие позиции, что стал одной из авторитетнейших фигур. Да и внешние данные, как его, так и его «ребятишек», представляли вполне убедительную картину. Как-то вдруг, за считаные месяцы, невзрачные мальчишки превратились в бугаистых мордоворотов, из тех, с кем никому не хотелось бы встретиться в темном переулке. Во всяком случае, Васька Клык, один из известнейших местных «заводил», имевший неосторожность подкараулить Георгия, провожавшего домой Лидочку Корину и смачно врезавший ему по челюсти со словами: «Увижу еще раз рядом с Лидкой – убью!», через день-другой валялся под забором, поверженный могучим кулаком одного из Лешкиных корешей, коренастого и угрюмого боксера-разрядника, и, размазывая кровь по разбитым губам, повторял как заклинание: «Все. Все! Я все понял. Хватит!» Роман с Лидочкой, кстати, никакого продолжения не имел. Да это и изначально было ясно. Достаточно было взглянуть на ее дом – добротный двухэтажный кирпичный особняк из тех, что начали возникать вокруг хрущевских панелек и среди сохранившихся еще с первых послевоенных лет непонятно из чего слепленных развалюх-времянок, в которых, однако, продолжали жить. Кто такой был для нее Георгий? Голытьба! Вскоре Лидочка вышла замуж за здоровенного колоритного грузина, родила, развелась, вновь вышла замуж…
Сказать, что у Георгия как-то сложно складывались отношения с прекрасным полом, никак было нельзя. Не последнюю роль в успешном развитии многих «романов» играла периодически пустующая квартира – они с Лешкой расписывали ее использование буквально по часам, – ну а летом был пляж, замечательный пляж на косе, где можно было, отправившись в дальнюю прогулку вокруг залива – искусственно созданного землечерпалками образования, – достичь полукустиков-полулесочков, где сама природа предполагала склонность к уединению и интиму. Другое дело, что все эти не слишком, впрочем, многочисленные подружки и партнерши, зачастую вполне доброжелательно реагировавшие на естественные поползновения Георгия, никак не могли заменить тех, чьего внимания и расположения он действительно по-серьезному добивался.
Вначале это была Наташенька Синцова, ведущая, так сказать, актриса в маминой театральной студии. И терпеливые ожидания окончания репетиций, и цветы, пусть и неумело, но обязательно вручаемые после каждого спектакля, да еще проделать это надо было втихаря от матери, чтобы не спровоцировать очередное насмешливое: «Ну как там у тебя с Наташенькой?» Аж кровь в голову бросалась! Потому что – никак! Потому что: «Здравствуй, Жора! До свидания, Жора!» – и все. Полтора-два года мотаний с «Красного Октября», где располагалась студия, на Второй Волгоград, места обитания новоявленной театральной «примадонны», в жару, в дождь, в метель… «А, это ты, Жора! Здравствуй!» И… «До свидания, Жора!» Всякому терпению в конце концов наступает предел. «До свидания, Наташа!»
И почти сразу же на романтическом горизонте Георгия Жаворонкова вспыхнула новая звезда – пианистка Оленька Шатц.
На годовой отчетный концерт учащихся фортепианного отделения Волгоградского училища искусств Георгий забрел исключительно для того, чтобы послушать выступление своего друга Жени Левина. Познакомившись несколько месяцев назад на какой-то случайной вечеринке, парни за прошедшее время необыкновенно сблизились. Оба были заядлыми книгочеями, оба грешили собственным стихоплетством, всегда как-то естественно и непринужденно возникала интересная тема, которую хотелось обсудить… В общем, что называется, нашли друг друга. Женька ввел Георгия в круг своих приятелей, молодых музыкантов, и Георгий с удовольствием окунулся в эту совершенно своеобразную атмосферу. За заклиненными ножкой стула двойными дверями училищных классов резались в покер, дули наидешевейшее «Яблочное десертное», а едва закончив завывать под аккомпанемент гитары или рояля заунывную песню о каком-то там караване, который бредет неизвестно куда, а «в тюках кашгарский план», уже через минуту-другую с пеной у рта доказывали друг другу, что утверждающие, будто Ван Клиберн играет Третий концерт Рахманинова лучше, чем сам автор, – полные идиоты, ничего не смыслящие в музыке. В общем, богема.
Отскучав тридцать – сорок минут, Георгий дождался-таки Женькиного выступления. На его взгляд, все было серьезно и солидно. Огромный черный рояль, Женька в черном костюме при галстуке, поклоны, аплодисменты…
– Ну, Женька, здорово!
– Старичок, спасибо, конечно, на добром слове, но, честно говоря, облажался я сегодня по-крупному. Половина нот – под рояль, коду – так и вообще завалил… – В переводе с музыкантского на общечеловеческий это значило, что Женька играл плохо, и было очевидно, что он не кокетничает, а по-настоящему зол и недоволен собой.
– Да ладно тебе, по мне – так все было нормально. Пошли?
– Подожди. Послушаем уже, что там наша прима выдаст.
– Это кто?
– Ольга Шатц. Наша, так сказать, единственная и неповторимая.
Когда, завершая концертную программу, на сцену вышла невысокого роста, тонкая, стройная, даже, пожалуй, хрупкая девушка с распущенными каштановыми волосами, Георгию подумалось, что ей действительно более пристало бы нечто балетно-изящное, чем сражение с этим жутковатым черным монстром, с агрессивно раззявленной крышкой-пастью. Но с первых же звуков даже такому полному профану в игре на рояле, как Георгий, стало ясно, что небольшие, но очень цепкие и ловкие пальчики железной хваткой обуздали трехногое чудовище, понуждая его то нежно и трогательно петь, то рассыпаться колокольчатыми перезвонами, то рокотать и реветь, извергая из самых глубин своего нутра могучие раскаты.
Кажется, Георгий был первым, кто начал бешено аплодировать, когда не успел еще отзвучать последний аккорд. Первым, но далеко не последним, потому что, несомненно, удачное Оленькино выступление приветствовали искренне и горячо.
– Ну что тут скажешь, – Женька выразительно развел руками, – ну молодчина Ольга! Даже тебя, по-моему, достало, а? Пойдем поздравим.
В небольшой артистической было полно народу. Женька, не обращая ни на кого внимания, решительно пробил себе дорогу к раскрасневшейся героине вечера и расцеловал ее в обе щеки.
– Олюнечка, умница! Это было замечательно! – Черт их поймет, этих музыкантов! Полно народу, явно тут же были и педагоги, возможно даже и родители, а они целуются – и хоть бы что!
– Женька, спасибо! Ты слушал? Потом расскажешь, как тебе.
– Да чего тут рассказывать? Я уже сказал. Отлично! Тут вот у тебя новый поклонник появился. Познакомься. Георгий Жаворонков. Молодой поэт, публикуется в нашей «молодежке». – Это было правдой, хотя и изрядно преувеличенной. После многочисленных отписок из различных редакций: «…рады были познакомиться… к сожалению, наши планы… с интересом ждем…» в том смысле, что пошел бы ты к чертям собачьим со своей графоманской писаниной! – волгоградская «молодежка» вдруг опубликовала два небольших стихотворения Георгия и даже выплатила ему авторский гонорар – восемь рублей семьдесят копеек; но называть эту случайную удачу словом «публикуется» – было явным передергиванием.
– Оля, я вас поздравляю…
– Да-да, спасибо. Ой, ребятки, я так устала… – Намек более чем понятный.
Женька предложил немного прошвырнуться, но Георгий, сославшись на какие-то там мифические дела, сумел от него довольно ловко отбояриться. Дальнейшее было делом техники: не прозевать выход интересующего объекта, некоторое время проследовать в заданном направлении, не теряя из вида, но и по возможности не попадаясь очевидно на глаза, после чего с наибольшей естественностью изобразить «случайную» встречу: «Ах, это вы! Надо же! Какой сюрприз!» Владеть бы ему в то время с большим мастерством основами внешнего наблюдения, которым через несколько лет его достаточно успешно обучили в «конторе», тогда, возможно, толстушка Маринка Титова, ближайшая Ольгина подруга, не растрезвонила бы на следующий день на все училище: «Ну, Женька, этот твой поэт приклеился к нам, как Фантомас. Мы направо – он направо, мы налево – он уже из подворотни выглядывает». Но Ольга, расставшись с подругой и свернув в улицу, непосредственно ведущую к Волге, не проявила ни малейшего удивления при виде материализовавшейся в свете фонаря тени: «А, это вы? Георгий, кажется? Вы что, тоже где-то в нашем районе живете? Ну так проводите тогда меня, а то уже поздно, безлюдно…» О большей удаче в первую встречу нельзя было и мечтать: благосклонное предложение перейти на «ты», вожделенный номер телефона…
Через несколько дней Женька, глубокомысленно затягиваясь новомодной длиннющей болгарской сигаретой с фильтром, витийствовал в училищной курилке под лестницей:
– Старичок, я, конечно, все понимаю, Ольга – девушка эффектная, своеобразная, мы все ей в свое время переболели; и я, грешным делом, и Игореша, он вообще пару месяцев ходил как мешком притюкнутый. Но только одно могу сказать: не распускай слюни и не теряй головы. Кстати, знаешь, что значит по-немецки «Шатц»? «Сокровище». Так вот, Олечка, может, и сокровище, но сокровище очень непростое.
– Она что, немка?
– Насколько мне известно – нет. Там какая-то сложная семейная история. Отец ее давным-давно погиб где-то на Камчатке, он был спелеолог, мать через какое-то время вышла замуж за его лучшего друга. Так вот, Шатц – это фамилия отчима. А действительно настоящий иностранец в их семье – так это Ольгин дядя, вернее, муж ее родной тетки.
– Каким образом?
– Самым натуральным. Иосиф Казимирович Загурский. Поляк, точнее, польский еврей. Офицер польской армии, еще той, довоенной. Был в плену у немцев, вроде бы чуть ли не в Освенциме сидел, случайно остался жив, снова воевал, потом опять сидел, теперь уже у нас. Реабилитирован. Из Магадана – прямиком в Волгоград. Получил прекрасную квартиру, пенсию. Живет… Скажи, биография? Без конца мотается в Польшу, Ты заметил, какие у Ольги шмотки? Ни у кого таких нет. Все от дяди, из Польши. Ты с ним еще познакомишься, не сомневайся. Он – дед общительный.
– А Ольга?
– А что Ольга? Она москвичка, к родителям в Москву катается чуть ли не каждый месяц, но учится почему-то у нас. Вообще-то конкуренция там, в столице, конечно, дикая. Там ребятки так шпиляют на рояле, что нам и не снилось. Но с другой стороны, пианистка она очень крепкая, сам слышал, вполне могла бы и в Москве пробиться. Не знаю, почему она так решила. Может быть, у дяди с тетей под крылышком уютнее, чем дома, может, еще что… Никто не понимает.
– Да откуда ты-то все это знаешь?
– Элементарно. Просто надо вежливо, внимательно и доброжелательно общаться с толстенькой и некрасивой лучшей подругой.
– С Маринкой, что ли?
– Естественно. Она, кстати, замечательная девка.
Женькины выступления, балансирующие на грани дружеского откровения и насмешливого, даже, возможно, немного циничного скептицизма, конечно же оказывали свое влияние, заставляя Георгия все время при встречах с Оленькой быть как-то немножечко настороже. И все-таки эти свидания, увы, не столь частые, как хотелось бы Георгию, были замечательны. Причина отказа, как правило, называлась одна и та же: не успела позаниматься, еще надо посидеть два-три часа. Очень больно кольнуло, когда однажды, во время предполагаемых занятий, Георгий неожиданно встретил Ольгу под руку с каким-то высоким и стройным блондином. В следующий раз ее спутником оказался кучерявый, правда с уже намечающейся лысиной, брюнет восточного облика. Ни в том, ни в другом случае Ольга не затруднила себя даже какими-то примерными объяснениями и оправданиями, и Георгий почувствовал, что любой заданный на эту тему вопрос может оказаться последним в их отношениях. Зато когда условленное свидание наконец происходило – это был настоящий праздник. Они часами бродили по вечерним улицам, целовались на всех свободных на набережной скамейках и в последних рядах кинозалов, говорили обо всем на свете, вернее, разливался соловьем, демонстрируя свою начитанность и эрудированность, преимущественно один Георгий, опасаясь – упаси бог – лишь одного: невзначай коснуться каких-то музыкальных тем; Олечка же чаще всего снисходила до великодушного слушания, периодически кивая.
Знакомство с Олиными родственниками произошло весьма своеобразно. В один из вечеров, мотивируя тем, что ей срочно, к завтрашнему утру, необходимо доделать какую-то теоретическую работу, Оленька засобиралась домой, едва лишь начали сгущаться вечерние сумерки. Однако процедура прощания в полутемном подъезде затянулась на значительно более долгое время, чем все предыдущее свидание. Георгий привык к тому, что девчонки в подобных ситуациях как-то тушуются, пытаются прикрыть лицо, шарахаются от проходящих мимо соседей. Сегодня не было ничего подобного. Оленька не только не смущалась тем, что ее видят в подъезде с каким-то парнем (а что могла делать юная парочка в подобных обстоятельствах – вопросов и сомнений не вызывало), но и, наоборот, спокойно и вежливо со всеми здоровалась, а с кем-то даже умудрялась вступать в короткие беседы.
– А вот и дядя с тетей возвращаются.
Лампочку при входе в подъезд почему-то пощадили, и в ее «могучем» двадцатипятиваттном «сиянии» Георгий увидел мелькнувшую внизу седую шевелюру.
– Валечка, осторожнее. Опять у нас ни одна лампочка не горит, не напасешься, честное слово.
Медленные, сдерживаемые темнотой шаги по лестнице приближались.
– Привет.
– А, Оленька! Почему ты тут, в подъезде? Здравствуйте, молодой человек.
– Я, дядя, ключ забыла или потеряла. – Маленькая невинная хитрость: минутой раньше Оленька крутила на пальчике ключ на красивом брелке.
– Ну так пойдемте уже в дом. Прошу.
– Да… Спасибо… Но уже поздно. И Оле заниматься надо.
– Вот и пусть занимается. А мы – как вас зовут, Георгий? – а мы пока чаек попьем.
В ярко вспыхнувшем в прихожей свете Георгий разглядел наконец своего визави: стройного, подтянутого, безупречно одетого пожилого джентльмена с тонкими, даже несколько заостренными чертами лица. Под стать ему выглядела и Олина тетя, Валентина Семеновна: худощавая, в простом, но очень элегантном и явно заграничном летнем костюме, с прекрасной прической, всем своим обликом демонстрирующая аккуратность и какую-то необыкновенную ухоженность.
– Валюнечка, так насчет чаечка…
– Я все сделаю, Йося. Посидите пока с молодым человеком, побеседуйте.
Проследовав за Иосифом Казимировичем через всю просторную, «сталинской» планировки квартиру с широкими коридорами, высокими потолками, Георгий оказался на балконе, откуда открывался великолепный вид на Волгу. Сияли сотнями огней огромные пассажирские теплоходы, перемигивались навигационные бакены, вытягивали свои тускло освещенные тела длиннющие самоходные баржи. И все это речное многолюдие периодически оглашало волжские просторы длинными, протяжными гудками.
Разговор возник легко, естественно и непринужденно, как бы само собой. Георгий даже не смог понять, как так получилось, что, отвечая на простенькие, незамысловатые вопросы Иосифа Казимировича, он уже на балконе, а позже и за прекрасно сервированным чаем с конфетами и печеньем очень быстро и досконально изложил своему внимательному собеседнику фактически всю свою биографию, начиная от родителей и кончая тем, что поступать он собирается на филфак местного пединститута, что, конечно, мечта – это МГУ, но сейчас он побаивается туда ехать, опасаясь легендарно грандиозного конкурса, а поступить в вуз надо обязательно, ибо иначе – армия, что он, разумеется, ни в коем случае не собирается увиливать от военной службы, но хотелось бы проходить ее действительно по-настоящему, серьезно и сознательно, а не просто тупо оттрубить по молодости положенное количество лет.
– Дядя, ну ты совсем Жорку заговорил! – Оля успела уже выполнить свое задание и присоединилась к чаепитию.
– Ничего подобного, Олюнечка! Я как раз в основном молчу, а рассказывает Георгий, и рассказывает, надо сказать, интереснейшие вещи!
Никогда не суждено было генералу Жаворонкову узнать, что результатом этой и последующих бесед с Иосифом Казимировичем явилась аналитическая справка, ставшая одной из первых страниц в его обширном комитетском досье. Старый чекист пан Загурский не по чьему-то заданию, а действуя сугубо в интересах своеобразно понимаемой им «высшей цели», любил заводить дружбу с молодыми людьми. Боже упаси, никакого стукачества и наушничества: для этого пан Загурский был слишком офицером и шляхтичем! Его интересовали не враги – для «врагов» в Комитете есть специальные службы, – его интересовали друзья, потенциально перспективные молодые люди, которые могли бы, на его взгляд, интересно и неординарно работать во имя тех идеалов, которыми увлекли в далекие двадцатые годы молодого поручика польской армии коминтерновско-энкавэдэшные агенты. Докладные записки старого чекиста воспринимались «товарищами» с внешним уважением, но по сути его писания встречались с сарказмом и с трудом скрываемыми издевками: совсем, мол, старый выжил из ума! Выжил не выжил, но так получалось, что иногда труды и заботы Иосифа Казимировича очень даже оказывались востребованными.
Лето этого года выдалось у Георгия напряженным. Сначала были экзамены в школе на аттестат зрелости, через месяц – вступительные экзамены в вуз. Сдал он их, надо сказать, без особого напряжения, а что касается пединститута, так уже с момента подачи документов он почувствовал ситуацию «наибольшего благоприятствования». Еще бы! Филфак – сугубо женская обитель, и каждого абитуриента в штанах готовы были пестовать, лелеять и чуть ли не на руках носить.
Оленька в середине июля укатила в Москву. Расстались они необыкновенно трогательно и любовно. Ну не то чтобы строились какие-то совместные будущие планы – до это дело еще не доходило, – но само собой подразумевалось, что к сентябрю Оленька вернется, они вновь встретятся, а там… Видно будет.
После зачисления в институт три-четыре недели необходимо было отрабатывать неизбежную сельскохозяйственную повинность, причем для «салажат» была выбрана самая поганая форма: их не отправили куда-то в колхоз с постоянным проживанием, а дергали каждый день из дома на различные овощные базы. Местные работяги откровенно сачковали и развлекались, беспрерывно киряя и подначивая: «Ну давай-давай, интеллигэнция!»
Потихоньку начали съезжаться, чтобы буквально через несколько дней укатить обратно – сельхозобязанность существовала везде, – друзья-музыканты. Практически всем удалось поступить в различные консерватории страны. Георгий, конечно, был очень рад за приятелей, но где-то немножечко и «заело». Поступить в консерваторию – любую, не говоря уже о московской или ленинградской, считалось очень трудным и престижным.
Выходит, его друзья умели не только расписывать «пулю» и по-гусарски глушить «Розовое крепкое», но были и неплохими специалистами в своих профессиях. На их фоне поступление Георгия в местный педвуз было чем-то достаточно бледным и ординарным, а возможно, даже и явным проявлением собственной недостаточной состоятельности.
Об Оленьке ничего не было слышно. В середине сентября Георгий решился набрать столь знакомый и любимый номер.
– Георгий? Очень хорошо вас помню. Чрезвычайно рад вас слышать. – Иосиф Казимирович, как всегда, был изысканно вежлив и доброжелателен. – Оленька? Нет. Она вообще больше не приедет. Она разве вам ничего не говорила? Странно. Она, знаете ли, вообще скоро выходит замуж… Вы запишите ее московский телефон. Будете в столице – позвоните. Она будет рада.
Нет, у Георгия не потемнело в глазах, он не начал заламывать руки и помышлять о самоубийстве. Но какое-то гадливенькое ощущение, что об него вытерли ноги, переступили и пошли дальше, возникло. Возникло! И с этим ничего нельзя было поделать.
Что же: «До свидания, Оля!»
А возможно, даже еще шире: «До свидания, взбалмошные, неуравновешенные, перенасыщенные игрой гормонов и эмоций школьные годы! До свидания, детство!»
Глава шестая
В большом кабинете заместителя генерального прокурора России шло экстренное совещание. Хозяин кабинета, Константин Дмитриевич Меркулов, он же Костя, нервно расхаживал из угла в угол. За большим столом для заседаний сидел Славка Грязнов, он же Вячеслав Иванович, генерал и заместитель директора Департамента уголовного розыска, и хмурился.
Опоздавший Турецкий приземлился на мягчайший кожаный диван, принял максимально расслабленную позу и закрыл глаза.
– Тебе что-нибудь говорит имя Хельмут Цилк? – начал Меркулов.
– Костя иногда любит заходить издалека, – буркнул Грязнов.
– Не припоминаю, – томно ответил Турецкий. – Полагаю, что какой-то немец.
– Точнее, австриец, – поправил его Вячеслав. – Или австрияк, если тебе так больше нравится.
– Бывший бургомистр города Вены, – пояснил Меркулов. – Лишился руки, вскрывая письмо с вмонтированной в него бомбой.
– А-а! – Турецкий щелкнул пальцами. – Ну конечно, помню. Это было примерно… лет десять назад, да?
– Там была целая серия таких взрывов, – внес свою лепту в разговор Вячеслав Иванович. – Нагнали страху на всю Европу, просто паника какая-то началась. Государственные чиновники даже письма от любовниц боялись вскрывать.
– А потом нашли какого-то фанатика, – подхватил Турецкий, – и судили.
– Франц Фукс, – уточнил Костя. – А еще подобные случаи были в Германии, Америке…
– Не хочешь ли ты сказать… – приоткрыл глаза Александр Борисович, давно догадавшийся, что старинный друг Костя Меркулов затеял данный историко-образовательный экскурс не ради того, чтоб просветить лично его, Турецкого…
– Именно! – рявкнул старинный друг. – Теперь – у нас.
– Поздравляю, – лаконично реагировал Турецкий, вновь закрывая глаза. – И кто же мишень?
– ФСБ, – так же лаконично ответствовал Меркулов.
Турецкий открыл глаза очень широко и больше их уже не закрывал.
– Всего известно на сегодняшний день о трех конвертах. Два из них пришли непосредственно на Лубянку; один задержали в приемной генерала Пантелеева как подозрительный, позже его обезвредили саперы. Второй по ошибке вскрыла сотрудница секретариата…
– Изольда Романовна Богатырева, – вставил Слава Грязнов, заглянув в блокнот, а Костя продолжал:
– Получила серьезные ранения, и, в частности, сейчас врачи пытаются сохранить ей зрение. И наконец…
– Я так и чувствовал, что главное ты приберег на финал!
– Да. Убит генерал-лейтенант ФСБ Смирнов. Супруга, Елена Станиславовна, получила легкие травмы. Тяжело ранен охранник их дома на Фрунзенской набережной.
Турецкий присвистнул.
– Недурно. Минуточку, так, значит, письмо пришло на домашний адрес? Генерала ФСБ? Это интересно…
– Если точнее, это был пакет. Кто-то оставил его внизу у охранника, попросив передать генералу. Видимо, курьер не вызвал подозрений. Смирнов с женой спустились буквально через несколько минут, потому пакет он вскрыл за стойкой портье.
– Охранник, – Грязнов снова заглянул в блокнот, – Плоткин Иван Ильич, восемьдесят первого года рождения. В настоящее время находится в реанимации, без сознания. Для допроса непригоден.
