скачать книгу бесплатно
Ему удавалось крутить скоростные романы на стороне шито-крыто, пока не случилась накладка. Лежал в больнице с вырезанным аппендиксом и соблазнил медсестричку. Вспоротый и зашитый живот не помешал Гене предаваться по ночам любовным утехам в комнате с неромантическим названием «клизменная» – там был топчан, на полках стояли шеренги суден для естественных надобностей лежачих больных и отчаянно пахло дезинфекцией.
Гена выписался, тепло простился с дамой, но через два месяца она явилась к ним домой и заявила окаменевшей от потрясения Миле и Генке, напротив, сотрясаемому нервным тиком:
– Значит, так! Я беременная. Аборт делать не хочу, потому что тридцать пять уже стукнуло, пора рожать. Вы извините, – кивнула она Миле. – А ты! – ткнула пальцем в Генку. – Неси ответственность вплоть до суда. Я зачем пришла? Будешь отцовство признавать или в суд пойдем?
Гена проблеял что-то неразборчивое.
Мила встала, ушла в соседнюю комнату и легла на диван лицом к стене. Генка кое-как выпроводил, пообещав отцовство, Медичку.
(Ее потом все так звали – Медичка, без имени и фамилии. И даже неповинного мальчика, который родился, величали Сын Медички, забывая, что у ребенка есть нормальное имя Саша.) Мила пролежала на диване трое суток. Без воды, питья, не вставая, как мертвая. Генка ползал на коленях по ковру, вымаливая прощение, плакали дети, есть просили – Мила не шевельнулась.
Вывела ее из ступора Лена Соболева, которой Володя рассказал, что в семье друга творится, и попросил:
– Может, ты к Миле съездишь? Там уже дети охрипли от крика, а Генка на части рвется.
Володя благоразумно умалчивал масштабы Генкиного распутства. Если бы все Генкины дамы сердца были медичками, то они составили бы штат большого госпиталя коек на пятьсот. Хотя Володя представлял измену друга как случайное помешательство на фоне аппендицита, Лена догадывалась, что Генка серийный гуляка.
Она помчалась на помощь. Успокоила детей, накормила, переодела, отправила с папочкой гулять. Выстирала белье, убрала в квартире, сварила куриный бульон и только тогда подошла к безучастной Миле. Заговорила с ней, как с маленьким ребенком:
– Вставай, моя девочка! Пойдем умоемся, покушаем! Бери меня за шею! Ой, какая слабенькая, какая девочка у нас худенькая! Вот так, потихоньку, пошли.
Мила подчинилась. Лена раздела ее, посадила в теплую ванну, вымыла голову, потерла спинку – все с причитаниями, как над младенцем. Завернула в халат, привела на кухню, поставила перед ней бульон с лапшой. Пластинку Лена сменила: теперь говорила о детях.
Выросли, вытянулись, у старшего царапина на щеке, как бы не загноилась, средний двойку за диктант получил, учителя – изверги, всего-то семь ошибок, а у девочек-близняшек завтра утренник в детском саду, надо платьица приготовить.
Лена не закрывала рта, Мила водила ложкой в тарелке, потом подняла голову. Лене стоило труда не ахнуть: глаза у Милы ввалились и сверкали нечеловеческим блеском.
– Дети! – с видимым трудом произнесла Мила. – Знаешь, что самое тяжелое? Если бы не они, я бы могла с собой покончить. Зачем мне жить? Только ради детей. Понимаешь? Самые любимые – обуза, которая не позволяет поступить как хочешь.
Продолжения не последовало, хотя Лена предполагала, что Миле надо выговориться, нарыдаться, посуду побить – словом, выплеснуть наболевшее. Но Мила молчала, тогда заговорила Лена:
– Для себя жить? Это всякий дурак сможет. А вот силы найти, чтобы не петлю на шею вешать, а своим родным, кровиночкам, будущее обеспечить! Это и есть тяжело. Остальное – эгоизм.
– Силы? – переспросила Мила, и у нее впервые появились признаки интереса. – Ты права. Силы! Я докажу! Я найду силы!
Она вдруг стала быстро хлебать суп. Первые ложки глотала с трудом, бульон с лапшой просился наружу, но потом вошла во вкус и даже полкурицы с овощным гарниром слопала. Лена опасалась, как бы после голодовки ей не стало дурно. С другой стороны, хороший аппетит – признак жизни, как и расстройство желудка, с которым на диване валяться никто не сможет.
С этого дня Милая Мила исчезла, вместо нее появилась Людмила Сергеевна. Когда запустили по телевизору рекламу молочных продуктов «Милая Мила», Лена только вздыхала – у нас такая тоже была, настоящая.
Гена решил, что отделался малой кровью.
Жена истерик не устраивает, даже детское приданое, ползунки-распашонки, от близняшек передала Медичке. На вопрос: «Ты меня простила?» – Людмила отвечала расплывчатым:
«Дай мне время». Но ведь не отказом! К телу не допускала, но Гена готов был ждать, как и все предыдущие годы.
Людмила выписала из провинции троюродную бабушку сидеть с детьми, то есть отводить их в школу и в садик, покупать продукты, готовить еду, убирать, стирать – вести хозяйство. Плата – минимальная, питание и приют. Двухкомнатная квартира, где и раньше было тесно, превратилась в муравейник.
Гена кривился, но молчал. Людмила вышла на работу.
По специальности она была нотариусом.
Как известно, о некоторых профессиях в новые времена говорят «позолотилось место».
Был заштатным бухгалтером – теперь нарасхват. Занимался химерной рекламой товаров и услуг в советские дефицитные времена – нынче гребешь деньги лопатой. Нотариусы сидели в пыльных полуподвалах – теперь к ним на карачках ползут.
Людмила быстро пошла в гору, потому что занялась профессией, когда спрос на нотариусов основательно превышал предложение.
Повезло. Через год она с коллегой открыла свою нотариальную контору. Трудилась сутками, детей видела мельком, в их проблемы вникала нахрапом: «Быстро и четко мне объясни! Так, мальчик из параллельного класса издевается. Его фамилия? Адреса не знаешь? Хорошо, я разберусь». Плохой мальчик быстро усмирялся, потому что с его папой клиенты Людмилы Сергеевны проводили дружескую беседу.
Откровенным уголовным криминалом она не занималась. Скажем, не регистрировала сделки с гроздьями доверенностей по купле-продаже квартир у бедных пенсионеров или хронических алкоголиков. Но и те коммерсанты, что стали постоянными клиентами, работали не в белых перчатках. Время такое: честного перераспределения собственности не бывает.
Людмила работала как проклятая, копила деньги и через три года объявила мужу:
– Все! Теперь мы разводимся. Больше ты мне не нужен. Спокойно! Без истерик! Рот закрой, а то муха влетит.
Рот у Гены был закрыт. Но Мила три года готовилась к этой сцене, к этому объяснению, и рефреном повторяла мысленно глупую фразу про муху и открытый рот. Миле хотелось нанести мужу удар, по силе не меньший, чем тот, которым он едва не убил ее. И глупая муха держала ее на плаву, помогала работать на пределе сил и не обращать внимания на самое главное – на детей.
Произнеся заготовленные слова, выплюнув яд, Мила не почувствовала ни удовольствия свершившейся мести, ни злорадства победителя – ровным счетом ничего особенного, разве только легкость освобождения от «мухи».
– Я тебе покупаю комнату в коммуналке, – продолжала она. – Сама с детьми переезжаю в другую квартиру. Бабушка отправляется домой, вместо нее будет квалифицированная гувернантка. Варианты уже подобраны. Отцовские права никто у тебя не отбирает. В будни у детей английская школа, спорт, изостудия, балетные танцы. Они с удовольствием будут встречаться с тобой по воскресеньям, если, конечно, не совпадет с какой-нибудь исторической экскурсией по Золотому кольцу или с зарубежной поездкой. Извини, твоя комната – не будуар Марии-Антуанетты в Трианоне. Но ведь и ты не Людовик! Карабкайся самостоятельно. Или с помощью медичек. Меня это не волнует. Алиментов от тебя не требуется. Я написала отказ от алиментов и заверила его. Признаться, с целью обезопасить детей от твоих посягательств в будущем.
Гена – болтун, словобрех, любитель каламбуров – молчал. Смотрел на Милу с обидой, близкой к ненависти. Он долго и терпеливо ждал, что Мила одумается. Кое в чем себя ограничивал и брал больничные по уходу за детьми. На работе о его многодетности знали и сочувствовали.
А еще Медичка! Денег ей всегда мало, а претензии не кончаются: «Почему ты, как отец, не можешь с Сашкой погулять, а я на оптовом рынке закупки сделаю?» Внебрачный сын был похож на папу как две капли. Но странное дело, Гена не испытывал к золотушному мальчишке никаких отцовских чувств. От Милы – его, настоящие, а Медичкин… Хоть тресни – ничего в душе, кроме досады.
– Что ты молчишь? – спросила Мила, которой хотелось что-то услышать. Но что именно, не знала. – Тебе понятен мой план или повторить?
На Гене был надет кухонный фартук, ужин готовил. Милый семейный ужин: жена-трудяга пришла с работы, дети уроки сделали, бабушка-нянька стирку закончила… Гена медленно завел руки за спину, дернул за бантик, снял фартук, положил на стол. Поднял на Милу глаза и отчетливо произнес:
– Пошла ты на!..
Краем глаза, выходя из кухни, отметил удивленный и обнадеживающий всплеск интереса. Плевать! Его тоже не на помойке нашли и не пальцем делали. Она работает! А он с третьего курса – дворником, истопником, на халтурках? Груши околачивает? Не хочет простить – ладно! Но даже не задумалась, что с ним, со здоровым мужиком, происходит!
Свои обиды дороги, а его горести – коту под хвост? Нотариус! Шлепнула печать, деньги в ящик. А дети без материнской ласки! Теперь у них и папа только по выходным будет появляться. Они в чем виноваты? В твоей ревности железобетонной? Медичка в сравнении с тобой – святое материнство.
Гена швырял вещи в сумку, чтобы отправиться на временное жительство к Соболевым, услышал за спиной голос жены.
– У тебя, – запинаясь, через силу произнесла Мила, – есть другие предложения?
– Нет! – просипел Гена. – Только пожелание. Чтоб ты сдохла!
Лена Соболева, точно знавшая, что произошло между Геной и Милой, какие страшные слова они бросили один другому в лицо, все-таки оставалась в твердом мнении: Гена и Мила любят друг друга! Любят даже без детей, а с детьми тем более! Да, погорячились! Но вот у свекра, у Володиного папы, есть брат, живет в поселке в двадцати километрах от Большеречья. Он свою жену иначе как на букву «б» не называет! Но ведь видно, что любит глубоко и по-настоящему!
Через год или год с лишним Лена получила подтверждение своим догадкам. Мила неожиданно пригласила ее в кафе. Давно ведь не виделись, хорошо бы встретиться. А потом выяснилось, что дату отмечает. В этот день состоялся первый поцелуй Милы и Гены в переходе метро. Вот и пожалуйста! Лена в муже души не чает, а когда у них случилось, то ли в июле, то ли в августе, не помнит. А Мила празднует!
Гене, дав слово его бывшей жене, Лена ничего не сказала. Конечно, если бы видела в нем особое рвение в семью вернуться, то не умолчала бы. Но Гена хорохорился и заявлял, что на его век медичек хватит.
Да и Людмила говорила с насмешкой о себе:
– Я не женщина, я вумэн, бизнес-вумэн. С тобой, Лен, слабинку дам, расслаблюсь, а потом снова ярмо на шею, удила в зубы. Тебя подвезти? Нет? Значит, встретимся через год?
ШТАНГА – ПОНЯТИЕ РАСТЯЖИМОЕ
Комната Гены Лидина в течение долгого времени служила мелкой мастью в длинной череде разменов. В ней витал дух вокзальной пересадки – чего-то временного, необжитого, торопливого, чего-то, что никуда не ушло и с поселением нового жильца. Потому что Гена не делал ремонта, не заботился о приобретении мебели, порядок наводил путем разгребания мусора по углам. Он был нетребователен к комфорту и покушения залетных дам на создание уюта в его берлоге рассматривал как попытку заманить его в ЗАГС. Жениться Гена не собирался, детей он наплодил сверх нормы, а прочих аргументов в защиту семейной жизни для него не существовало.
Две другие комнаты в квартире занимала восьмидесятилетняя старушка. Алчные родственники ждали ее смерти, точили зубы на жилплощадь. Но старушка держалась крепко.
Похоже – исключительно на стремлении досадить родне. Гена немного приплачивал соседке за уборку мест общего пользования.
Следы этой уборки не мог увидеть самый доброжелательный глаз.
Володину раскладушку поставили у окна под подоконник. Просыпаясь и вставая, Володя бился головой о бетонный край подоконника. По количеству бледных синяков и шишек на его лысине можно было сосчитать ночи, проведенные вне супружеской постели.
На вырывавшиеся у Володи проклятия Гена каждый раз спокойно отвечал:
– И вам доброе утро, сэр!
Гена не спрашивал о причине ссоры Володи с женой, так как в его представлении она могла быть единственной: Лена застукала мужа с другой бабой. Володя не делился своими проблемами, потому что все советы Гены были известны заранее. В лечении болезней душевных он придерживался только одного принципа – искоренять подобное подобным.
Мысль о другой женщине была для Володи отвратительна. Если уж такая достойная представительница дамского рода, как Лена, оказалась порочной, то все остальные тем более распутны. Служить объектом для удовлетворения их похоти? Ближайший месяц точно не захочется.
Ему неприятно было вспоминать, как напился у соседей, наговорил грубостей Лене, на следующий день воровато передавал деньги Насте у школы.
– Папа, – спросила она, – ты надолго в бега подался?
– Посмотрим.
– Действительно веришь, что мама могла тебе изменить?
– Не твоего ума дело.
– Это же шиза! – рассмеялась Настя безо всякой почтительности к родителям.
Володя хотел ей сделать выговор, но прозвенел звонок на урок.
– Слышишь? Беги! И я на работу опаздываю. За Петькой присмотри!
– Оф кос! – попрощалась Настя по-английски и помахала рукой.
Володя с отвращением вспоминал дикое желание поколотить Лену. До чего довела его! Он бьет женщину! Мерзко! Он даже детей никогда не наказывал ремнем. В отличие от Лены, скорой на расправу. Он с подросткового возраста силой воли борется с природными чертами характера: вспыльчивостью и гневливостью.
Но кого бы Володя изничтожил собственными руками, так это обидчика Иванова!
Морду бы его размазал по стенке, кости переломал и все хозяйство мужское размозжил!
Правильно дуэли отменили! Игрушки для меланхоликов! Мордобой справедливее во всех отношениях. Хотя что он может сделать с Ивановым, если у того две сотни килограммов весу? Две, конечно, преувеличение. Но и сто с лишним против его восьмидесяти пяти – роковой перевес в массе. Сила равна массе, помноженной на ускорение, – второй закон Ньютона.
Ни со своей, ни тем более с ивановской массой он поделать ничего не может. Увеличить ускорение реально. Натренировать мышцы – повысится скорость движения кулака, то есть кинетическая энергия (масса на скорость в квадрате, деленная пополам). Если скорость кулака увеличится в два раза, то сила удара по морде Иванова возрастет в четыре раза. Заманчиво! А ведь у Иванова таких проблем нет!
Как говорится: бегемот плохо видит, но при его массе это уже не его проблемы.
Володя после душа рассматривал себя в мутном зеркале коммунальной ванной: слегка выпирающий животик, сосисочно висят руки – ни одной мышцы рельефно. Хвастаться нечем.
«Бокс?» – спросил он себя. И тут же почувствовал, как болезненным воспоминанием заныл нос.
Отец Володи был офицером, и они много лет, пока не обосновались в Большеречье, переезжали из одного военного городка на окраине великой страны в другой. Когда Володе было двенадцать, родители служили в Казахстане, в маленьком поселке, окруженном пустыней, которая только весной пыталась превратиться в степь, а летом умирала под палящим солнцем.
В военной части организовали секцию бокса для солдат, и по просьбе женсовета разрешили посещать ее подросткам – детям офицеров и прапорщиков. Во время второй тренировки сверхсрочник Козлов провел мастерский удар прямо в Володин нос. На секунду мир потемнел, глаза от брызнувшей боли, казалось, выскочили из орбит и укатились с ринга.
Несчастья на этом не закончились. Володю привели в санчасть, где хозяйничал фельдшер Георгий Кикнадзе.
– Садысь сюда, – велел он и показал на стул.
Осмотрев съехавший на одну сторону нос, Георгий поставил диагноз:
– Нэ надо вэзти в дэвызыю. Самы поправым.
У Володи стали потеть ладони, когда он увидел, что Кикнадзе выбирает скальпель: возьмет в руки один, посмотрит оценивающе, потом взгляд на Володин нос, швырнет с металлическим лязгом на поднос, берет следующий и снова к Володе примеряет.
Наконец выбрал, и Володя немного успокоился, так как Кикнадзе стал обматывать лезвие скальпеля бинтом.
Дальнейшие действия фельдшера, которые кощунственно было бы назвать операцией, заключались в следующем. Он вставил рукоятку скальпеля в левую Володину ноздрю (именно сюда и съехал нос), свою волосатую кисть прижал к его правому уху. И нажал!
Очень сильно нажал на скальпель и на ухо, оказывая сопротивление. Хруст раздался чудовищный, но слышал Володя его, теряя сознание. Последней мыслью была уверенность, что теперь глаза точно не удержатся в глазницах.
Очнулся от резкого запаха нашатырного спирта.
– Обоняние работает, слезы черэз нос тэкут, – констатировал Кикнадзе, – здоров, можешь ытты. Нэ можешь?
Он взял Володю, у которого ноги и руки трепетали, как флаг на крыше штаба, и передал отцу.
С тех пор при слове «бокс» в Володином мозгу звучало эхо хруста носовых перегородок, и надеть перчатки его не заставило бы ничто на свете, даже измена жены.
На заводе, где работал Володя, был небольшой спортивный зал. Одну из торцовых стен в нем отделали зеркалами. Днем дети сотрудников занимались здесь гимнастикой и балетом, женщины – аэробикой. Вечером приходили мужики, приносили из подсобки гири, штанги, отодвигали от стен тренажеры и растили бицепсы, трицепсы и прочие достоинства мужского тела. Неизвестно, кто с большим удовольствием рассматривал себя в зеркалах: девчушки, закрутившие ноги в пятую позицию, или любители-атлеты из гальванического и сборочного цехов.
Володя приходил теперь в спортивный зал каждый вечер, готовил свои мышцы для предстоящей встречи с Ивановым. На улицах его принимали за пьяного – так водило от усталости и чрезмерной нагрузки, которую он задавал своему телу, отвыкшему от физических упражнений.
Гену разбирало любопытство: что за женщина выбила Володьку из глубокой колеи верной семейной жизни и регулярно доводит до физического истощения. Как-то вечером, не без зависти глядя на измученного приятеля, Гена спросил:
– Как хоть ее зовут?
– Кого? – не понял Володя.
– Ту, кто тебя так ухаживает, что ты вилкой в тарелку попасть не можешь.
– Штанга.
– Ну и прозвище! Не обижается?
