скачать книгу бесплатно
Едва Бодуницкий их догнал, Волочай смиренно вопросил:
– Но, преподобный, что за дело понудило призвать нас?
– Не ёрничай, сын мой.
Он прошёл мимо. Глаза Бодуницкого были бесцветны, пепельны, усталы. Едва заметно пыхтя, он открыл лежавшим тут же ключиком широкий ящик и стал выкладывать что-то на стол.
– Полюбуйтесь-ка, – сказал он – и отошёл, и отвернулся к окну.
Это были иконы – и странные же! Каким-то Анубисом на Будимира смотрел профиль с пёсьей башкой (притом, пёс был с книжкой, нимбом, и вообще довольно благочестив); рядом расположились белоснежный старик с треугольным нимбом, трёхлицый Христос (растаращило что надо) и откровенная свастика с вписанными иконками и Символом веры. Справа от них притулилась Богородица – масляно-ясная, в шершавых тонах осенней листвы (или ржавчины?): сияющего Младенца она вдруг воровато подхватывала третьей рукой.
– Это что?.. – Будимир не мог оторвать цепенеющего взгляда: образа? не только обжигали, но и притягивали (как слабый удар током).
– Одарил нас кто-то! С утра храм наш открываем, а там уот такая уот срамота… – Бодуницкий встал у окна, до хруста крутя свою бороду. – Иконы, конечно, не адописные, – но уж сами подумайте…
– А наши иконы где? – спросил Будимир.
Бодуницкий обернулся удивлённо, даже весело – как будто у него спросили, какого цвета небо:
– Как где? Украли.
Волочай с Будимиром переглянулись и продолжили перебирать иконы (как картошку на рынке). А Бодуницкий забухтел по кругу:
– И иконостас стащили – и всё-всё-всё на свете. А на их место – уот эту уот красоту, прости Господи, повесили. И лавку нашу драгоценную тоже обнесли, – но токмо иконы. На канделябры, утварь, казну – даже не глядели! А в приделе Зинаиды мученицы ещё и фрески белой краской запакостили – целая артель поработала!
– А сигнализация? А Гриша? – Волочай деловито изучал псоглавца (как бы прицениваясь на торгах).
– Бес его знает, что с сигнализацией стало и какой Гришка сон видел!! – Красный как чайник, Бодуницкий выдохнул весь воздух… успокоился… – А игумен-то наш тоже хорош! Утром смотрит и говорит: «А давайте Троицу сюда передвинем, да так и оставим». И молиться уот на такого… красавца. – Он неуверенно кивнул на трёхликого и перекрестился. – Ну мы ему с благочинным Алексием и говорим: «А епископ что скажет? А народ что?» – насилу отговорили. Слава те Господи, люди добрые нашлись – свои иконы одолжили: из Стрельны, и со всех весей.
Бодуницкий уставился в окно как старенькая кошка, а Волочай отложил икону, шелудиво нырнул в кресло и (с деловитостью) покашлял:
– Кх-кх-кхм! А мы, простите, здесь при чём?
– Я хочу… – Не отрываясь от окна, Бодуницкий сделал нерешительную паузу и набрал воздуха. – Я хочу, чтобы вы это расследовали.
Будимир тихонько прыснул, а Волочай просто заржал, – но тут же осёкся.
– Рас-следовали? – спросил Будимир с извинительной запинцой.
Через плечо – Бодуницкий солидно кивнул.
– А му… э-полиция что? – спросил Волочай (как будто не смеялся вовсе). И на всякий случай встал из кресла.
– Милиция… Гм! Милиция безмолвствует. Говорят – вирус везде, потерпят ваши иконы! Пустячная молекула, а шуму-то… Суета сует…
Оставя бороду в покое, Бодуницкий грузно проследовал к столу, сел в кресло, рассматривая одну из икон – и тут же вспомнил про бороду.
Затянувшаяся пауза. Волочай громко зевнул.
– Простите, батюшка, но я же… – Будимир подумал было напомнить о своих скромных полномочиях (но…).
– Не волнуйся, дорогой, никто тебя не просит переписывать иконы. Нам наши же нужны. Один Тихон Калужский – радость-то какая! Без спеху, без пестроты этой – сейчас так не напишут… – Бодуницкий поднял взгляд и закачал головой. – Я не про тебя, Будимир, что ты! – Он прищурился добряком. – Те образа, что заказали в феврале, мы всё ещё ждём.
– Они… ещё не готовы. – Будимир бессовестно покраснел ушами.
– Да и не об том пока – нам наши же иконы вернуть прежде всего! А то я слыхал, по области в некоторых церквах похожая история прошла, – но пробавляются как-то, с Божьей помощью. Кто-то подзуживал даже, что и Спас на Крови – голый стоит…
Будимир – всё ещё оглушённый (и с каждой секундой будто больше глохнущий) – отошёл от стола и присел на уголок перил.
– Ну а мы-то зачем? – Волочай спросил.
– Ты, Волочай, пусть в семинарии, но рукоположения ещё не принимал. А Будимир – человек совсем светский… – Бодуницкий помял руки, как от наручников. – Со стороны же людей звать… Дело ведь деликатное… Чего сор из избы в экспозицию превращать?
– Ну если уже несколько случаев по области? – кивнул Волочай.
– Оттянуть бы момент, сколько можно… Слава Богу, Пасху отслужили, а то…
Бодуницкий что-то говорил и что-то ещё, и ещё (приятно бубня и убаюкивая, как на службе), а Будимир сидел на перилах и чуял какое-то марево, невидимый, нечувствуемый дым – что-то под ноготком несуществующего мизинца (у него не достаёт фаланги – на левой руке). Эта трёхрукая Богородица смотрела безо всяких дураков, в точности так же, как и та – его – икона. Смотрясь в неё – Будимир ощущал и единение, и восхи?щение, но ещё слышал какой-то заговорщицкий шепоток: и была в нём и благость, и нечто до чрезвычайности стрёмное…
– Окей, преподобный, на таких условиях мы постараемся. Правда, Будка?
– А? Да-да, конечно.
Батюшка, слегка что-то жуя, перекрестил их и протянул ручку. Волочай привычно приложился, а Будимир – завис самым носом у морщинистой, костлявой, ухабистой (такой мёртвой) руки – и целовать не стал. Пробормотав что-то неясное, он кубарем сошёл по ступенькам – на свежий воздух.
– А иконки-то зачётные, с-ка. За них, думаю, нормально так башляют, – сказал Волочай.
– Что – по-твоему, лучше, чем наш Тихон Калужский?
– Ну ты сравнил – такой эксклюзив и зачуханный Тихон Калужский! А круто я его раскрутил, а? Бабос пополам, да ещё свой прайс рисуем.
– Чего?
– Ты ж только что на переговорах был, не?
Небо проступало светлыми тучами (топлёное молоко), пихты изгибались на ветру, воздух был весенний до издевательства. Волочай с Будимиром шли по дворику – расцветающему и наполняющемуся щебетом. Казалось, всмотрись хорошенько – и увидишь лето: но что-то не то: что-то как-то не так с этим летом.
– Как умер твой отец? – спросил Будимир вдруг.
– Авария. Я совсем шкет ещё был, – буднично ответил Волочай, перебирая что-то в кармане. – Потом вместе с маман по монастырям гоняли – она себе мужика среди трудников искала: других же мест нет, да?
– А. Ты рассказывал. Это когда ты дрочил в коровнике и смотрел на купола, да?
– Агась. – Волочай провёл пальцем у носа. – Там у настоятеля ещё был огромный страус. Я у него спрашиваю: «Дядь, а страус вам зафига?» А он мне на голубом глазу: «Ну, красивая птица, блогородная», хах!
Они встали у корпуса, отжатого МВДшниками (в целях просвещения). Пахло зелено и весело – как на покосе.
– Не понимаю, что ты в церкви забыл, – пробормотал Будимир.
– Ну я ж хочу на «Бентли» покататься. Будешь?
Волочай протянул под завязку набитый косяк с усиком на конце – Будимир накрыл его всем телом и хищно озирнулся:
– Ты сдурел, Чайка? Прямо в монастыре?
– Я ващет беспалевные точки знаю. Ты чё сёдня? Бухал, что ли?
Вдали прошёл кто-то (нет – показалось) – Будимир зашептал:
– Ты где это взял?
Волочай повёл лицом удивлённо:
– Не знаю, на чём ты сейчас торчишь, Будка, но эта шняга тебе точно остатки мозга выжгла. – Он сунул руку в карман и достал зажигалку. – Трава – друг человека. Всяко лучше, чем святую воду бухать.
Будимир отвернулся и взялся за затылок (правой рукой). Волочай провёл небрежным взглядом по сторонам:
– Ну так чё?
– Не. Я в центр сейчас. С Сидом видеться буду.
– Это который программист?
– Это который рэпер.
– А, понял.
И что-то снова тигриное в его расплывшемся взгляде…
– Ты поспрошаешь народ? – сказал Будимир.
– Про чё? – Волочай выразительно не расслышал. – А-а-а! Про иконы-то? Ну конечно! Как же я мог? Хах!
– Ладно, бывай.
Они обнялись по-братански – и Будимир сутуло пошёл к ворота?м (во рту сидела какая-то гадина (забыл зубы почистить) и тошнота наползала).
Едва он вышел из монастыря, прямо перед его носом остановилась маршрутка – дрожа, подножкой поводя и приглашая, – и тут же отъехала, дымясь. Будимир показал ей средний палец и угрюмо потопал по бордовой обочине (всё равно минут двадцать до станции идти).
МШ
Я был так смешон и горек, что всем
старушкам, что на меня смотрели,
давали нюхать капли и хлороформ.
Вен. Ерофеев. Василий
Розанов глазами эксцентрика
Каждый раз после разговора с Волочаем Будимир чувствовал похмельную тяжесть: он слабо помнил, откуда взялся Волочай (казалось, он был всегда), но приблизительно тысячу раз он с ним порывал – и столько же раз передумывал (и всякий раз – одна и та же встреча, одни и те же слова).
Будимир шёл. Налево, направо – жёлто-поле, раздетые берёзы, линии электропередач, далёкая стройка и – вдруг – кусок забора вникуда. На нём жирная надпись:
ЭТО НАВСЕГДА
Ёжась, Будимир, наставил воротник (какой-то звон в голове), плюнул и пошёл дальше по этому унылому пейзажу. Перспектива трассы напоминала об автостопе, – но это точно такой же обман.
Мысли ворочались балаганом: какой-то шансон, что-то про отца, спросить Сида про иконы, в «Ионотеке» у него концерт, дома опять засрали раковину, у Авроры невероятные ключицы… Как стукнутый – он достал телефон и набрал её (всё равно идёт) – «абонент сейчас разговаривает». И ещё набрал – «абонент не хочет с вами разговаривать». С мыслью, что это какой-то идиотизм, сунул телефон подальше в карман.
Тут же – потянулась диско-мелодия.
– Звонил? – (Она звучала тем ненастоящим голосом, каким объявляют станции в электричке.)
– Д-да… – Он уже семьдесят раз об этом пожалел. – Я хотел спросить… – Мимо прогремел КАМаз. – Я спросить хотел – ты на концерт не хочешь сегодня?
Аврора помолчала выразительно и раздражённо прокашляла:
– Кх-кхм! Я же болею.
– А. Точно. Прости.
Он поскорее повесил трубку. Как тупо. Как тупо! (И дальше только тупее – хоть в Перу уезжай, хоть в Зимбабве.) Пиная какой-то камешек и пытаясь не выблевать жизнь, Будимир всё-таки дошёл до вокзалишка: он походил на игрушечный кораблик для ванной, брошенный в пустыне.
Поднявшись на перрон, Будимир оказался в компании зябнущих пенсионеров (в Питере не редкость спутать академика с бомжом) – всё скулило каким-то смутным дежавю… Перебивая тоскливую мысль – подъехала скрипучая электричка. Будимир потянулся к ней вместе с остальными.
– Носки, носки! Бабушкины носки!
Дверь грохнула, он прошёл пару шагов и уселся: мужик рядом подпивал «Охоту крепкую», напротив – симпатичная, но какая-то лисья девушка в широкополой мужской шляпе (с розовым бантиком) читает газету. В окне всё было серое – серое, как горельефы под дождём; свет пробивался через безнадёжно грязное окно, взгляды у людей – как будто в катышках со сна. Будимира что-то раздирало снутри и снаружи.
Чуть не задыхаясь – раскрыл Гегеля: «Оно есть для себя эта атараксия мышления о самом себе, неизменная и подлинная достоверность себя самого…»
Будимир захлопнул книжку и нашарил плеер с недослушанной песней:
Я не фашист, не патриот,
Я люблю баб и люблю мужиков.
Не, я серьёзно – не, я стебусь,
Я, блин, не я, но вообще-то, блин, я.
Чё есть ничё, а ничё, блин, ништяк,
Метамодерн – всё разрулит ваще.
Жизнь есть песок, смерть уже вокруг нас,
