Нью-йоркские чайки

скачать книгу бесплатно


Ее сын Мойше тоже быстро преобразился: оброс пейсиками и надел ермолку. У него глаза черные, как угольки, и сам он очень смуглый. По словам Эстер, сын – в деда, который был наполовину евреем, а наполовину индейцем.

Мойше, ошарашенный всеми событиями и испытаниями, выпавшими на его ребячью долю, – драками пьяных родителей в Денвере, расставанием с отцом и сестрой, переездом в чужой город, знакомством с дядей Джеффом, который, как и папа, часто бывает пьян, и от него исходит неприятный запах сигарет, но, в отличие от папы, он маму не бьет и незнакомых пьяных женщин домой не приводит, а ходит в синагогу; короче, от всех этих перемен бедный Мойше потерялся и как-то утратил связь с окружающим миром. По природе мальчик добрый, безответный, он смотрел вокруг удивленными и не по-детски грустными глазами, словно хотел спросить: а почему это так? а неужели нельзя, чтоб всё было иначе?

Игрушек у Мойше почти нет, телевизора в их доме тоже нет. В хедере, куда он пойдет учиться этой осенью, пока каникулы. Ни друзей, ни приятелей у бедного Мойше. Любимая собака Джилл осталась с отцом и сестрой.

Стоит ли говорить, каким счастьем для Мойше стало появление Арсения! На зеленом газоне, где еще вчера лежал только черный шланг для полива травы, теперь повсюду валялись надувные круги, пиратские корабли, динозавры. На столе часто стоял лэптоп с подключенным интернетом, где можно было играть в компьютерные игры, а в холодильнике в квартире Арсения всегда было несколько сортов мороженого – с шоколадом, орехами и ягодами.

Приглашая Мойше в гости, Арсюша, как хозяин, деловито подставлял к холодильнику стул, взбирался, открывал морозильник и вытаскивал оттуда сразу все упаковки. Иногда, правда, случались неприятности, скажем, тяжелые упаковки падали на пол, или Эстер могла вдруг спохватиться, что сына нет во дворе, и начинала поиски. Тогда Мойше быстро откусывал холодные куски, обжигающие рот, и едва не проглатывая их, выбегал обратно во двор. На вопрос мамы, что он делал у соседей, Мойше, измазанный шоколадом и кремом, правдиво отвечал, что ел мороженое.

* * *

– Никогда не думал, что стану наркоманом. Я мечтал стать знаменитым певцом, когда-то имел редкое сопрано… Мы жили в небольшом городке в Кентукки. Родители отдали меня в специальную музыкальную школу, платили за мою учебу сумасшедшие деньги. А потом, когда мой голос стал ломаться… – Джеффри крепко затянулся сигаретой, словно желая еще сильнее посадить свои голосовые связки. – Моя музыкальная карьера на этом закончилась. И все пошло прахом.

Они сидели во дворике под навесом. На столе – открытая бутылка водки Grey Goose, в блюдцах – маслины и ломтики сыра.

День клонился к вечеру, но было еще достаточно жарко. Неподалеку ремонтировали дорогу, и сюда порой ветром доносило едкий запах горячего асфальта и жидкой смолы.

Джеффри налил себе еще рюмку:

– Десять лет наркомании! Героин, кокаин, таблетки… Овердозы, госпиталя, жизнь на улице… – он говорил вполголоса, чтобы не слышали ни Эстер, играющая во дворике с детьми в футбол, ни Тоня, полулежавшая в шезлонге с книжкой в руке.

Трудно объяснить, с чего вдруг Джеффри так разоткровенничался с Осипом, с этим евреем из России, который наверняка даже не знает, как выглядит пакетик героина. Кто ему Осип? Первый встречный. Но, как известно, первому встречному порой бывает легче открыться, чем близкому родственнику.

Осип, впрочем, и сам был несколько удивлен откровениям соседа. Хотя каким-то чутьем улавливал связь с сидящим напротив, пусть их и разделяло действительно слишком многое. Но ведь истинный язык – не тот, на котором произносятся слова, а тот, которым общаются души…

– Из-за моей наркомании семья от меня отказалась, – продолжал Джефф.

– Еврейская семья отказалась от сына? Редкое явление.

– Да, родители – преподаватели в колледже, уважаемые люди, их можно понять – пятно на репутации… Если бы я остался в Кентукки, наверняка бы погиб. Но Богу было угодно меня спасти и привести сюда, в Нью-Йорк. Слава Богу, Барух Ашем! – он махом опрокинул рюмку водки, закусил маслиной.

Осип тоже выпил, скривился. Водку он пил редко, предпочитая виски или коньяк. Но, как известно, хасиды коньяк не пьют, и чтобы провести приятный вечер в компании, пришлось соседа угощать водкой.

Он слушал эту исповедь, и вдруг в какой-то момент религиозные атрибуты Джеффри – пейсы, бороду, ермолку – словно сдуло куда-то. Осип увидел перед собой слабого, надломленного человека. Даже выражение лица Джеффри ему показалось сейчас наркомански-вороватым.

Попытался себе представить: небольшой городок в Кентукки, маленькие заводы и фабрики. После работы хорошие здоровые парни идут в пивные бары и буфеты, пьют там пиво со стейками, разговаривают о страховках на автомобили, о банковских ссудах на дома, о Дерби. И этот ранимый, чувствительный Джефф, потерявший свое редкое сопрано, а вместе с ним и свое «я», ну никак не вписывался в здоровую, разумную жизнь рабочих парней в далеком Кентукки.

– Хасидская община Sea Gate делает богоугодное дело, – дали мне работу повара в иешиве. Стыдно сказать, мне почти сорок лет, а делать толком ничего не умею. Но жизнь постепенно налаживается, Барух Ашем! – Джеффри снова налил себе в рюмку, и водка в бутылке спустилась ниже нарисованных на стекле гусей. – Вот женился, усыновил Мойше. Не нюхаю и не колюсь… Конечно, Талмуд мне дается с большим трудом, моя семья религиозной никогда не была, отец вообще в Бога не верил. В иудаизме я почти как турист… Знаешь, иногда молюсь в синагоге, и вдруг кажется, что это молюсь не я, а мой двойник. И думаю себе: пусть бы этот двойник так и оставался здесь, в талесе и с Торой, пусть молится, а я бы… сбежал в это время в Кентукки, там такой хороший героин, ты себе не представляешь… чистый, без примесей… – Джеффри вдруг спохватился, словно сам испугался своих слов.

Помолчали.

– Осип, ты ведь еврей, правда?

– Да.

– А твой сын с крестом. И жена тоже с крестом. Как же так?

– Так. Все это сложно объяснить.

Осип взглянул на Тоню, она уже закрыла книгу, собираясь встать. Почему-то сейчас жена показалась ему не столь привлекательной, как обычно. Слишком худой. И подбородок какой-то скошенный. Как на беду, она поправила на груди серебряный крестик, и этот безобидный жест отозвался в его душе еще большим раздражением.

Крестик на груди сына вызывал у Осипа смешанные чувства. Он уступил Тоне, согласившись, чтоб сына окрестили, потому что Арсюшу, по ее словам, она вымолила у Христа после мучительных долгих лет бесплодия. Он помнил ее отчаянье, походы к врачам, нужные и ненужные операции, как быстро таяли собранные деньги, а с ними и ее надежда стать матерью. И как по мере угасания надежды Тоня все больше уходила в религию, к лампадам у икон, а Осип становился молчаливым свидетелем этого удаления жены, не будучи в силах совершить чудо. Он почти не противился, видя, как их квартира постепенно превращается в «келью», где на стенах остается все меньше репродукций картин и фотографий, зато появляется все больше икон. Строгость и твердость Тониного характера вылилась в безукоснительном соблюдении церковных правил. Бог весть, в каких грехах она признавалась и истово каялась тому толстому священнику, который подолгу ей что-то шептал на ухо у алтаря, прикрыв ее голову епитрахилью, и ласково называл ее дочкой. А Тоня плакала. Мог ли Осип после всех ее постов, обетов и слез запретить крестить Арсения?..

– Хочешь, надену тебе тфилин? – предложил Джеффри. – Знаешь, что это за обряд?

– Да.

– По-моему, еще не поздно, – Джефф посмотрел на часы, затем достал из кармана мобильник, набрал номер. – Да, ребе, это я. Хочу надеть тфилин одному очень хорошему еврею, – он подмигнул Осипу. Закончив разговор, спрятал телефон обратно в карман. – Тебе повезло, еще есть время. «Не бойся, ибо Я с тобою. Не отступай, ибо Я – Всесильный Бог твой. Я твоя опора!» – прочитал он по памяти слова молитвы на английском, и Осипу показалось, что последнюю фразу Джеффри даже пропел, на манер Боба Дилана.

Отклонившись в кресле, Осип взглянул на небо, где в прогалине между кронами деревьев показался прозрачный месяц. Смутные видения прошлого мелькнули перед глазами, когда он еще в Петербурге пытался войти в иудаизм, но так и не смог…

– Нет, лучше не сегодня. Как-нибудь в другой раз.

Глава 4

Не все на первый взгляд поддается логическому объяснению. Впрочем, стоит попытаться понять, зачем Осипу нужна эта неинтересная и, по сути, бесперспективная работа в Оперативном центре охраны гостиницы «Мандарин».

Сама работа – низкооплачиваемая, Тоня как менеджер в ателье даже в такие неблагополучные времена получала раза в три больше мужа. Конечно, любой доход впрок. Но стоило ли губить время, часами просиживая перед экранами в зале Оперативного центра охраны? Тупо глядеть, как по коридорам двигаются безликие постояльцы, как они входят в спа-салоны, гостиничные бары и рестораны, как по тыльным коридорам горничные толкают к грузовым лифтам контейнеры с грудами грязного белья, а у входа швейцары в красных камзолах и фуражках услужливо открывают двери возбужденным нью-йоркской атмосферой туристам. Скрытые камеры в здании наведены на все лестничные клетки, пожарные выходы, разгрузочные площадки, гаражи, отсеки вентиляционного и электрического снабжения. Нет, тратить свое драгоценное время, чтобы пялиться в экраны, рассматривая все это, определенно не стоит.

Уход мужа в охрану Тоня приписывала его очередному чудачеству, выверту, к которым после десяти лет совместной жизни она привыкла.

…Когда-то выходя замуж за студента театрального института, она втайне надеялась, что Осипа ждет блестящее будущее театрального режиссера: Питер, потом, может, Москва. Себя же она видела на вторых ролях, где слава, деньги, интересная жизнь будут обеспечены мужем, а ей лишь останется подставлять свое хрупкое плечико под это сладкое бремя. Еще бы! Он ведь (а на этот счет у Тони не было ни грамма сомнения) чертовски талантлив! Она в его талант верила больше, чем в себя.

Но когда до окончания института оставался лишь год, Осип вдруг делает, по его словам, прыжок с Аничкова моста – бросает институт и идет учиться на кинооператора. «Жаль, конечно, что он не закончил институт. Но кому сегодня в России нужны дипломы, кто на них смотрит? Кино? Что ж, это даже лучше, – решила Тоня. – Более современно, больше перспектив, быстрее карьера».

О-о, наивные представления жен, связавших свою судьбу с художниками! Не ждите, девушки, того, что показывают в красивых фильмах и о чем пишут в глянцевых журналах. Врут они всё! Врут. И если вам доведется встретить бледного юношу с горящим взором, который вам покажется гением, – бегите от него! Бегите без оглядки, пока вы не превратились в еще один столб соляных слез!

Закончив операторские курсы, Осип недолго поработал ассистентом оператора на студии документальных фильмов, участвовал в съемках ленты про беспризорных детей.

Фильм еще монтировался, но не за горами был очередной «прыжок с моста»: однажды мартовским утром Осип появился у американского посольства в Москве, где в очереди, ежась от холода и тревоги, стояли евреи, желающие покинуть Россию.

Как объяснил потом Тоне, он еще «не чувствовал себя готовым к настоящему творчеству», еще «не вызрел в нем художник». Оказывается, вокруг нет чего-то такого… Когда не хватало слов, вернее, когда все слова уже были сказаны, но они не достигли цели, не донесли мысль, Осип поднимал руки и делал ими замысловатые движения, чем вызывал у Тони невольную улыбку, потому что в такие минуты напоминал ей забавного танцора из еврейского местечка.

«Понимаешь, Тонч (так он называл жену), я не вижу, не вижу вокруг ни черта, что бы вошло и ожило в объективе… Я слишком хорошо знаю эту, питерскую, жизнь, я слит с нею – с Невой, мостами, пивнухами, забегаловками, сыростью и тэдэ. Я не вижу себя. Мне нужно отойти далеко в сторону, чтобы увидеть себя. Мне нужен совершенно другой опыт, другие берега…»

Тоня, еще не так давно мечтавшая взлететь на гору мужниной славы, начала смутно догадываться: чем к захватывающим дух полетам, ей лучше готовиться к «прыжкам с мостов». Она уже не так усиленно искала логику в поступках мужа, замечая в нем определенную странность, ранее принятую за одержимость гения. «Ты просто не веришь в свой талант», – убеждала его Тоня, хотя, по правде, и ее вера в талант мужа заметно пошатнулась.

«Что ж, в конце концов, Америка – не самый худший вариант, лучше, чем Израиль», – успокаивала она себя. Почему-то была уверена, что рано или поздно Осипа все равно куда-то понесет. Даже опасалась, что верх возьмет его глубоко спрятанное, до сих пор не нашедшее своего выражения еврейство, и «прыжок с очередного моста» произойдет не по художественным, а сионистским мотивам.

Осипом тогда овладела такая решимость и непреклонность эмигрировать, что когда в американском посольстве возникли бюрократические проволочки с документами родителей и старшего брата, он махнул рукой на семейные привязанности и, не дожидаясь развязки, купил два билета на Нью-Йорк. (Его родные так и остались в Питере, потом они уехали в Израиль.)

Осип планировал в скором времени перебраться из Нью-Йорка в Калифорнию, поближе к Голливуду, и наверняка бы переехал, не повстречай на одном из нью-йоркских фестивалей известного режиссера Славу Цукермана.

– Нью-Йорк – самый благодатный для кино город в мире, – говорил Цукерман, через несколько дней после фестиваля пригласив Осипа к себе в гости. – Здесь люди открыты больше, чем в любом другом городе Америки, и не такие жлобы. В этом городе острее чувствуется тоска по прекрасному. Как петербуржец, вы понимаете, что я имею в виду. Мне иногда кажется, что, возникни у людей потребность в новой Библии, она будет написана только в Нью-Йорке, и кино исполнит ту роль, что когда-то выполнила библейская притча…

Было интересно слушать этого режиссера, еврея «русского душой», так проникновенно влюбленного в Нью-Йорк. Художественная натура Осипа отозвалась, струна зазвенела, в словах Цукермана он находил подтверждение тому, что поступил правильно, уехав из России.

– Одна вот только беда, молодой человек: чтобы понять эту чертову американскую жизнь, нужно хорошенько попотеть здесь душой, потереться, что говорится, боками об этот колючий кустарник, понюхать эти великолепные помойки столицы мира. Что у вас за плечами? Какой жизненный опыт? Незаконченный институт, армия, женитьба, год работы на студии документальных фильмов. Наверное, еще и плохие оценки в институте, прогулы, пьянки с друзьями… – Цукерман на миг умолк, словно представил себе чашу весов с жизненным опытом Осипа. – Н-да, маловато. Я, конечно, не пророк, но… Осип, а вы, случайно, не хотите вместо режиссера стать дантистом? Пять лет учебы – и ваше американское будущее обеспечено. Будете ставить амальгамовые пломбы и порцелановые зубы. Захотите – переедете в Голливуд, там хорошие дантисты всегда нужны, они там вторые люди после режиссеров. Купите себе виллу с бассейном, телевизор на всю стену и машину для изготовления домашнего попкорна. Зачем вам эти творческие мытарства, неопределенность, бедность?.. Ну-ну, не сердитесь, я шучу. У меня, знаете ли, очень скверный характер…

И Осип внял совету коллеги. Тоне пришлось пережить очередное разочарование, когда, вернувшись от мэтра (Тоня втайне надеялась, что Цукерман предложит мужу работу в своем новом фильме), Осип заявил, что идет «потеть душой и тереться боками». Таксистом. Потом была работа агента по продаже недвижимости, фотографа в ателье, санитара в хосписе. Словом, его жизнь напоминала уже даже не захватывающие прыжки с мостов, а ползание на брюхе.

Зато карьера Тони, расставшейся с иллюзиями, потихоньку пошла вверх: начав с портнихи, завершилась должностью менеджера в престижном ателье. Мужа она жалела изо всех сил, смирившись в душе с той мыслью, что вышла замуж за хорошего человека, но неудачника, еще и со странностями, которые когда-то ошибочно приняла за одаренность.

Как многие жены мужей-неудачников, груз ответственности за семью она взвалила на свои хрупкие плечики, при этом достаточно сильно согнув свою лебединую шею. Тоня отвечала за финансовое благополучие семьи, медицинские страховки, уплату счетов. Каждую смену работы Осипа воспринимала уже довольно спокойно, почти без нервов, расценивая как очередное шараханье. И едва ли удивилась, когда Осип вообще бросил все и на год исчез в центральной Бруклинской библиотеке.

С раннего утра садился в свой «Бьюик», прихватив в термосе горячую овсяную кашу, и возвращался вечером со стопкой книг на русском и английском.

…Он сидел в просторном зале, у высокого окна, напротив замечательного парка. В стекле торчали извилистые ветки деревьев, зимой покрытые пушистым снегом, летом – сочной листвой и цветками. По-новому открывал для себя Чехова, Драйзера, Диккенса. Портреты Артура Миллера, Уолта Уитмена, Юджин О`Нила, Иосифа Бродского, их пронзительные, печальные, безумные глаза смотрели на него, напоминая, что нет на земле высшей правды, чем правда искусства, а для художника нет жизни иной, чем творчество. И он уже твердо знал, что у него не будет иного выбора, и что скоро, очень скоро он возьмет в руки камеру и будет снимать…