скачать книгу бесплатно
Ножа у Ныки не было: он что, совсем ушлёпок? При первом шмоне за ношение холодного оружия навесят то, чего было и не было… Но он, довольно осклабившись голыми дёснами, сунул худую слабую руку глубоко в карман и даже оттопырил: будто там и в самом деле чего водилось. Навёл палец на малыша: «Пу!»
Эх, видел бы кто в этот момент Ныку! Он, не глядя, брякнулся на скамью, вертя головой на тощей жилистой шее: кого ещё поддеть. Аллея испугалась Ныки – и опустела, вымерла.
– Кого я ви-ижу! Ныка своей персоной! – ласково пропел знакомый голос. На скамейке, хозяйски разбросав горилльи лапы, широко расставив ножищи, сидел вонючий бомжара.
Типун на язык Ныке! Это с точки зрения окружающих тот был бомж – а в бараке носил крепкое, покойное, нейтральное звание «мужик». И погоняло имел подходящее, достойное: Земеля.
Сегодня утром Ныка оказался с ним в одном автобусе. Там, как того требовал уголовный этикет, работая локтями, он должен был со скоростью пули пробиться в другой конец салона и панически выпрыгнуть на первой остановке.
Чего не сделал, а, вопреки иерархической лестнице, передал через него кондукторше горсть чьих-то пассажирских пятаков. Коснулся мужика неприкасаемой осквернённой рукой. Да нечаянно он, святой истинный крест! Не видал, не видал он Земелю!
Хмельной воздух свободы сыграл с Ныкой, как с профессором Плейшнером, злую шутку. И теперь, вскочив со скамьи как ужаленный, разом съёжив плечи, слишком узкие для пиджака, покорно ждал своей участи.
– Не парься, Ныка, – великодушно снизошёл знакомец. – Моли боженьку, чтоб никто из наших твоего косяка не видел. А я – могила. Швейцарский банк. С тебя причитается. Давай дуй за водярой, пока тикает.
Ныка полетел к винно-водочному магазину, что называется, впереди собственного изображения. Пиджачишко, как парус, надувало ветром.
…Как славно начинался день и как паршиво для Ныки кончился. Пацан, с кем перетёр насчёт ночлега – внезапно и безнадёжно исчез из зоны доступа. И эта роковая встреча с Земелей в автобусе, потом на скамейке – ни к чему хорошему не приведёт… У зэков своё государство в государстве. И ещё неизвестно, чьё крепше – так-то вот. Весточки, особо такого щекотливого, деликатного свойства, типа Ныкиной оплошности, разлетаются быстрее шуганных воробьёв.
Особенно бесила чернявая прошмандовка в винно-водочном, отказавшая продать водку. Подбоче-енилась стоит. По морде видно: доставляет удовольствие издеваться над Ныкой.
И мучило недоумение: зачем она так?! Ведь выгодно ей, старой манде: наоборот, прибыль. В данном вопросе у продавцов что-то вроде солидарности со страждущими. А этой – то ли вожжа под хвост, то ли моча в голову. Коза крашеная. Старая шкрыдла. Мужики мало дерут, небось, не хватает – вот и бесится.
Сейчас продавщица, небось, дрыхнет сладким предрассветным сном. В этом многоэтажном доме… Или в том. А Ныка плетётся, как бездомная собачонка. На автостоянке плотными рядами стояли понтовые навороченные авто. Не, ну почему одним всё, а другим вазелиновый член в задницу?! Взял и двинул ботинком по лаковой автомобильной дверце.
– Тиу-тиу-тиу! – с готовностью пронзительно завопила сигнализация. Получай, продавщица хренова! Ныка залез под грибок на песочнице, затаился – наслаждаться звуками.
Никто не выскочил с проклятиями на балконы и лоджии – высотный дом мёртво молчал. Терпилы, ссыклы.
Но Ныка знал: это дом снаружи молчит. Там, внутри, в недрах тёплых сонных зашторенных спален, где-то заплакал разбуженный ребёнок. Взметнулась растрёпанная чувырла, продавщица. Какой-нибудь задохлик-пенс схватился за сердце и окочурился. Что, гады, вставил вам Ныка по это самое?
Через минуту автомобильные вопли заткнулись: хозяин отключил сигнализацию с пульта. Решил, что кошка. Ныка ещё посидел. Пускай законопослушные граждане задремлют, потеряют бдительность. И, уходя, подпрыгнул не хуже Джеки Чана, злорадно шарахнул ногой по стеклу другого автомобиля. И второго. И третьего.
– Яу-яу-яу!
– Ква-ква-ква!
– Плю-плю-плю! – разнообразно, заполошно заверещали машины.
Теперь можно тикать в кусты. Славная музычка, концерт для фортепиано с оркестром, век бы слушал. Хорошо! Улица – моя, дома – мои!
Уже были пройдены все стадии бессонницы. Сначала зевота и недоумение («Что-то сегодня не выспался»). Потом хроническая тяжесть, отрешённость и мучительное желание рухнуть и уснуть на месте. И, наконец, тупое лошадиное смирение и приспосабливание: жить и работать на автомате. Засыпать в ту же минуту, где присел и прилёг, и даже стоя – тоже как лошадь. Эти несколько перехваченных минут дрёмы были для Сергея Ильича равносильны тому, что для других часы полноценного сна.
Если бы существовал детектор бессонницы – подсоединённый к Сергею Ильичу, он бы издал дурной вой, замигал всеми разноцветными лампочками, задымился штекерами и проводками – и погас, умер.
Это при том, что работа Сергея Ильича требовала ясной головы и строгих и точных, как ход часовых стрелок, движений пальцев.
Он работал хирургом на две ставки. Ночные дежурства, экстренные операции – а таковых оказывалось больше, чем плановых, бесконечные подмены… В последнее время хирургия всё больше приобретала женское лицо. А женщины – это декреты, дамские недуги, вечные бюллетени по уходу за детьми. Сергей Ильич хорошо понимал коллег: у самого росли дочки-близняшки.
Конечно, была дача, поездки в деревню к тёще. Но уверовавшие в золотые, волшебные руки молодого хирурга, родственники больных звонили в ночь-полночь. Вылавливали на даче, в деревне, из гостей в соседнем городе, со дна морского… Мужчины падали на колени, женщины рыдали: «Спасите доченьку (сынка, отца, мужа, брата)! Только вы, только вам…».
Нужно было не дёргать, избавить жену и тёщу от драматических, душераздирающих сцен коленопреклонения и лобызания. И Сергей Ильич на отдыхе потихоньку превратился в домоседа. Отправлял семью, сам оставался домовничать.
Выдавшуюся нежданно-негаданно ночь полноценного сна он воспринял как дар судьбы. Позволил себе неслыханную, непростительную вольность: отключил телефон. Если что-то из ряда вон, экстраординарное, за ним пришлют неотложку.
Он уже забыл, когда видел сны. Всегда просто проваливался, как в чёрный картофельный подвал. А сегодня приснилась девушка: худенькая, милая, робко влюблённая. Она шла впереди, оборачивалась и улыбалась. Не порочно, не зазывно – просто ласково улыбалась.
Она будто с собой несла свечку, горящую ровным тихим, не колеблющимся огоньком, как в церкви. Она сама была той свечкой, тем огоньком. Сергей Ильич заворожённо, как маленький мальчик, шёл за ней.
– Вау-вау-вау!
Плоские, мерзкие звуки выдернули Сергея Ильича из нежного туманного небытия. Колотилось сердце – с недавних пор он его начал чувствовать. Как будто кто-то вкрадчиво, мягко, настойчиво затягивал на нём, на сердце, узелок. Сергей Ильич кидал в рот таблетку, потирал грудь – узелок ослаблялся, развязывался до поры, до времени. Но не до конца.
По многолетней выработанной привычке, бросил взгляд на часы. Рано ещё. Закрыл глаза и стал досматривать сон ровно с того места, где прервался. Девушка робко, с надеждой, снизу вверх, взглянула на него. Затрепетала, как огонёк на сквозняке…
– Яу-яу-яу!
– Ква-ква!
– Плю-плю-плю!
На этот раз сигнализация вопила долго. И когда Сергей Ильич, поворочавшись – до звонка будильника оставалось полтора часа – уснул – просто на эти полтора часа провалился в пыльный картофельный подвал.
Сразу по разрезу коагулирующего, слегка дымящегося скальпеля анестезиолог Алёша ввёл дозу местного обезболивающего. Обильно пропитал, накачал новокаином ткани под грыжевым мешком. Пациентка, пожилая полная женщина ничего, терпела. Но жаловалась, что «ох, тянет, будто аборт, только внутри живота».
Сергей Ильич осторожно, чтобы не задеть сосуды, иссёк плёнчатые оболочки мешка. Ввёл палец, ощупал изнутри содержимое. Вскрыл, осушил салфетками жидкость: чистая, без примесей и специфического запаха. Сальник и скользкие, неподатливые петли кишок вывел наружу. Алёша ещё впрыснул в брыжейку новокаин.
Теперь тщательно осмотреть место ущемления. Та-ак, ладушки: серозный покров кишки блестящий, упругий, кишочки пульсируют…
– Анечка, в прошлый раз вы к чаю пирожки с ливером приносили – объедение. Рецептик для жены не подбросите?
– Я ещё принесу. Это бабушка у меня мастерица, – расцвела, засветилась от удовольствия Анечка. Под маской – а видно, что засветилась. Что хирург на неё внимание обратил. Какая она ещё девочка.
– Главное, потроха и кишки хорошенько промыть. И жареного луку больше класть, – ревниво блеснула кулинарными познаниями вторая сестра. – И свиного жира кусочками, а то сухо получится.
…И тут, как всегда внезапно, сердце скрутил не узелок, а целый морской узлище. Вот ещё новости. Не хватало грохнуться с инфарктом в операционной над развёрстым живым телом. Напарник Ахмедзянов в соседнем «чистом» зале оперирует привезённую на скорой внематочную. Молоденький ассистент (первая операция), конечно, попробует заменить… Но вот именно: попробует.
Так. Преодолеть страх тугого узла, вдохнуть ровно и глубоко. Отвлечься мыслями. Между бровей выступила испарина, скопилась в крупную каплю на складке переносицы. Медсестра Анечка промокнула тампоном.
Близко над маской сияющие, страдающие за него огромные кофейные глаза. Восточные мужчины знали, что делали, когда прикрывали лицо женщины чадрой, оставляя мерцать прекрасные глаза.
Девушка из сна – это Аня. Влюблена в него отчаянно, до слёз – а думает, никто не догадывается. А глаза всё выдают.
Алеет, как зоренька, дрожит как деревцо, задыхается от волнения, когда остаются наедине. Глупенькая моя. Но как славно приходить в отделение и знать, что снова встретят распахнутые бездонные тёмные озёрца глаз этой девочки.
«Только утро любви хорошо… Поцелуй – первый шаг к охлаждению».
Вот что им не грозит: поцелуй и охлаждение. Сергею Ильичу в голову бы не пришло изменить жене, тем паче – уйти из семьи. Дикость какая. Это как, допустим, растущий у них на даче дубок подобрался бы, выдернул из земли корни и перебрался в другое место. Как в песне: к тыну, к тонкой рябине.
Сергей Ильич был глубоко порядочным, прочным, матёрым, закоренелым, застарелым, ответственным мужем и отцом, семьянином. Ему было 28 лет.
– Сергей Ильич, вам лучше? Больная…
Узел ослаб – будто сердце обволокло тёплым молоком. А слабость – она преодолима. И – пациентке:
– Ну, молодцом. Всё у нас идёт замечательно. Будете как новенькая.
Операция завершена. Только почему-то пациентка всё время постанывала:
– Ноженьки мои, ноженьки. Ластоньки мои бескрылые!
С тревогой склонился:
– Ноги тянет?
– Не, это я так. Не обращайте внимания. Привычка у меня.
А вообще, наркоз на больных по-разному действует. Одна учительница словесности, например, во время удаления аппендикса пела романсы: очень приятным грудным голосом. И рассказывала, что в полусне к ней приходил то ли Онегин, то ли Печорин. Одним словом, лишний человек.
Нынче лишних людей нет. Каждый человек при своём месте.
ЧЕМОДАН-ВОКЗАЛ-КАВКАЗ
… – Мы идём по тонкой дощечке над ручьём…. Нет, по канату над горной рекой. На голове несём драгоценную вазу. Одно неверное движение – ваза разобьётся… Бедро узко, изящно скользит вдоль бедра…
– Канатоходец с вазой на голове, прости господи, – это что-то новенькое… – ворчит кто-то.
– Руки держим округло, чуть на отлёте. Кисти рук – лодочками! Ножка собирается сладострастно обвить другую ножку, но в последний миг обманывает её и упруго выносится вперёд. И-и – начали! – голос нашей руководительницы утрачивает лирические нотки, наливается чеканным металлом:
– Верхнюю часть туловища зафиксировали намертво. Закатали в гипс. В мрамор! В гранит! Никаких пошлых покачиваний плечами и спиной! Мысленно зажимаем между ягодицами вишенку – а лучше пятикопеечную монету, – командует она. – И па-ашли! Держим монетку в попе намертво, держим! Дробышко, за вами уже мешок мелочи можно насобирать, натрясли из себя.
Руководительница с чудесным именем Эванджелина в отчаянии смотрит на наш гарцующий табун: кто во что горазд, кто в лес, кто по дрова:
– Эт-то что? Портовые девки отправились на промысел?! Дробышко, прекратите пыхтеть и изображать паровозные поршни! Вахрамеева, вы переваливаетесь, как утка, откормленная на фуа-гра! Это полный провал, девочки!
Возраст девочек 55 +. Самая почтенная среди нас – 82-летняя Терентьевна. Самые пожилые ученицы сидят на скамеечке. Потешаются над нами, прикрываясь ладошками, трясутся в мелком старушечьем смехе. Вы не поверите: самой Эванджелине – без чего-то 50. Выглядит максимум на 32. И домашний телефон у Эванджелины: 90-60-90, вот!
Во дворе её ждёт бледно-розовая перламутровая «ауди». То ли Эванджелина красит ногти в цвет машины, то ли авто покупает в цвет ногтей. В прошлый раз лак на ногтях и краска на «шевроле» были тёмно-синие, с искрой.
Школа Эванджелины стоит бешеных денег. Сюда так просто не попасть, записываются в очередь. Для нашей ветеранской организации полугодовой абонемент за счёт городского бюджета выделил местный депутат и нувориш. Говорят, он любовник Эванджелины.
Вообще-то ветераны просили дневной стационар с бесплатным зубопротезированием и очищением организма по методу Неумывакина. Но нам по какой-то причине предложили курс «Красивая походка». На безрыбье тоже неплохо.
«Походкой от бедра, с вишенкой в попе – прямиком на кладбище. И памятник не надо заказывать: бюст отлит в гипсе, в мраморе, в граните», – угрюмо остроумничает Дробышко.
Между прочим, сама не пропустила ни одного занятия. Купила плюшевую пижаму для занятий и похожа в ней на всклокоченного медведя.
Говорят, курсанток школы «Красивая походка» мгновенно разбирают замуж. Дробышко очень хочет замуж, она никогда не была замужем. Ей 59 лет.
***
На курс красивой походки меня затащила Эльза. Я с ней познакомилась в «Энергосбыте». Из пяти операторских окошек, как всегда, работало одно. В вестибюле тяжёлым питоном змеилась сонная очередь.
Недалеко от меня худощавая седая женщина с озорным девчоночьим хвостиком проделывала странные телодвижения. Под музыку, судя по торчащим из ушей проводкам.
Трепетала руками, как крыльями, выписывала ногами полукружия. Вставала на цыпочки, по птичьи тянула худую шею. Народ на неё смущённо поглядывал и на всякий случай опасливо держался подальше. Вокруг странной женщины, как вокруг зачумлённой, образовался магический круг, так что она могла беспрепятственно и самозабвенно заниматься своей гимнастикой.
– Странные граждане, – заметила женщина. Она вынула из ушей проводки и оглядывалась, презрительно пожимая плечами. – Их не удивляет, что мы добровольно топчемся в огромной очереди, чтобы отдать огромные деньги за электричество из нищих пенсий и зарплат. Но для них, видите ли, диво дивное, если женщина в очереди не теряет нервы и время, а занимается собственным здоровьем. Парадокс.
Я сразу поняла, что мы с ней подружимся. Эльза не так давно пережила драму: чёрные риэлторы оставили её без квартиры. Увезли в лес, щекотали шампурами, разводили огонёк, обещали подкоптить старые косточки, пригрозив: только пикни. Потом отпустили, а она всё равно не струсила и начала войну за квартиру.
– И тебе её не вернули?!
– Нет. Там же все повязаны.
Дальше происходит очевидное – невероятное. Анонимный благотворитель видит по телевизору сюжет о свежеиспечённой бомжихе, бывшем заслуженном враче Эльзе, и дарит ей квартиру! Она когда-то вырезала ему аппендицит. Вот бы все богатые так же заботились о спасении души.
***
После занятий самые древние старушки расползаются по домам. Мы, молодняк, по традиции идём в торговый центр «Папуасское счастье».
Нет, конечно, у ТЦ другое, красивое иностранное название. «Папуасским счастьем» мы назвали его за витрины, густо увитые бусами и увешанные побрякушками. За подсвеченные вращающиеся полочки с разноцветными стекляшками и фальшивыми камушками. За зеркала и зеркальца, умножающие магазинное великолепие, заставляющее его переливаться и слепить глаза…
Любой очарованный папуас от этой невыносимой красоты замычит, задёргается, впадёт в транс – и потащит в обмен на стекляшки и бусы – золото, алмазы, нефть, газ, леса… И разрешит хоронить в своём острове радиоактивные отходы.
В полуподвале торгового центра есть маленькая кофейня. Там мы пьём кофе с булочками. У кого давление и холестерин – зелёный чай с соевыми пастилками. Обсуждаем рождественскую историю, приключившуюся с нашей курсанткой, милой кроткой Еленой Аркадьевной.
Родной сын в морозную декабрьскую ночь вывез её за город в машине и оставил в лесу: так злые хозяева избавляются от старых собак и кошек. Потом сынок вернулся, тяпнул водочки и лёг спать в тёплую мягкую постель под бочок к жене.
– Всё нормально? – сонно пробормотала жена.
Он чмокнул её в плечо:
– Нормально, не волнуйся.
Всё шло по плану. Наутро заботливый сын должен был забить тревогу. Кинуть клич в соцсетях, привлечь полицию и волонтёров. Волноваться, сходить с ума и едва сдерживать скупую мужскую слезу, отвечая на расспросы корреспондентов. Беда-то какая: мама ушла в неизвестном направлении и не вернулась. Альцгеймер.
Замечательный план нарушил мелкий воришка, который в ночную пору рубил новогоднюю ёлочку под самый корешок. Он и наткнулся на остекленевшую до звона Елену Аркадьевну.
Тепло ль тебе, девица, тепло ль тебе, красная? – Тепло, батюшко, тепло, Морозушко.
Город гудел. Сын работал инженером на заводе и явно не бедствовал. Он у Елены Аркадьевны единственный, растила без отца, души не чаяла в своей кровиночке. Воспитание ребёнка – это как пройти между Сциллой и Харибдой: не перелюбить, но и не недолюбить. И уж если учительница Елена Аркадьевна не справилась…
Мы вдоволь перетёрли эту новость и примолкли, понурились, позвякивая ложечками в чашках. Радоваться или горевать, что мы одиноки? Кто-то схоронил недолговечных мужей, кто-то вообще не был замужем, и детей никому из нас не дал Бог…
***
– Нет, это не летящая походка – это коллективная пляска святого Витта! Передышка три минуты…
