скачать книгу бесплатно
А вот сейчас понял: никакая за чертой не бездна, если там бесстрашно скрылась его ровесница, худенькая девочка с острыми грудками. Позови она Алёшу с собой – он легко, восторженно и счастливо, как в полётах во сне, преодолеет черту, всё у него получится… Только с той девчонкой.
В Алёшиных грёзах они соединялись невесомо и нежно, как зависшие в воздухе бабочки, как касающиеся головками цветы. Он стонал от счастья и просыпался в липких холодных проталинах простыней. Хотя на деле не смел бы её даже коснуться.
На лекциях рисовал торчащие грудки и, дико оглянувшись, рвал рисунок в мелкие кусочки. В буфете брал только воду и уценённый вчерашний пирожок: копил деньги на бар.
Мать тревожно спрашивала:
– Сынок, ты не болен? На лице одни глаза остались.
***
Под ногами громко хрустел весенний снег, утренний морозец засахарил его в крупные грязные кристаллы. Тётка впереди по-утиному переваливалась на растоптанных больных ногах, спешила – в раннюю смену в больницу или на станцию. Тётку эту приметили, выскочив из бара, разгорячённые, раздразнённые, недобро заряженные Славик и Витёк.
– Уродка, – сплюнул Витёк.
– Какая разница, – не согласился трезвомыслящий Славик. Он всё время оглядывался и облизывал губы. – У них там всё одинаково устроено. Сейчас за углом повалим, юбкой глотку заткнём. Вдуем ей по очереди. Если что, скажем вон на этого лоха.
Алёша зачем-то плёлся за случайными приятелями Витьком и Славкой. В голове до сих пор крутились цветные картинки: тёплые лампы, голые сливочные женщины. Спящие чёрные дома казались маленькими, а спины парней – чёрными и громадными. В них таилась угроза – и пускай. Чем хуже, тем лучше.
– Эй! – окликнул их девичий голос. Алька – она из кафе возвращалась в общагу – нагнала троицу. Задыхаясь от бега, быстро и грубо говорила: – Вы чего задумали, а?! А ну, гадёныши, брысь по домам, я охрану вызвала!
Витёк и Славик слиняли. Перед Алёшей стояла девчонка со странной фамилией Плечевая. Впервые он близко видел её глаза: в размазанной туши, набрякшие смертельной усталостью.
Они стояли и смотрели друг на друга – две судьбы, которым совсем ни к чему было пересекаться на данном плече жизни.
НЕХОЧУХА
Бывший младший научный сотрудник Катя Игнатьева, а ныне сборщица стеклянной тары и цветного металла, по прозвищу Катька Нехочуха, заканчивала шестичасовой рабочий день.
Нехочухой ее прозвали вот за что. Никогда она не отказывалась от джентльменских предложений выпить и закусить. Но на сексуальные притязания со стороны угощающей стороны каждый раз так забавно и убежденно заявляла: «Не хочу!!» – что джентльмены от неожиданности немели. И, несмотря на то, что Катерина дралась и даже кусалась, с хохотом валили ее и общими усилиями доводили программу вечера до логического завершения.
У Нехочухи болела голова: не сильно, но противно, будто отлежала на кирпиче. По подпухшему, нежно-лиловому лицу стекали щекотливые струйки пота. Несмотря на жару, на ней были надеты резиновые сапоги, поношенный спортивный костюм и плащ. Так же были одеты другие сборщики. Их неспешные фигурки равномерно, по человеку на гектар, рассыпались по мусорным Кордильерам слева, справа, внизу и вверху.
Палкой с запачканным крюком Нехочуха раздвигала, ворошила и цепляла всё, что было под ногами. Из-под крюка летели флаконы из-под шампуней, серебристые облатки от (на трезвую голову не выговоришь) бифидумбактерина. Ватные палочки – для слабых обывательских ушек, нарядные бутылки из-под сладкого кефира – для нежных желудков и кишочков добропорядочных граждан. Сволочи. Холили и лелеяли свою плоть, сытно кормили, тепло и красиво одевали.
А Бог нам что завещал, говаривала Нехочухина подруга Тоня Шулакова? И, поднимая грязный указательный палец, сама себе отвечала: Бог завещал заботиться не о теле, но о душе!
Тоня была голова. Решала среди сборщиков все текущие и экстренные, внешние и внутренние, политические и административно-хозяйственные вопросы. Идти ругаться: к главному ли санитарному врачу насчет помывки в санпропускнике, к председателю ли городской Думы – о том, что она, Антонина Шулакова, желает баллотироваться в депутаты от коллектива бомжей – всё на Тоне.
Попавшая в одну из таких делегаций Нехочуха, оробев, видела, как Тоню выносят два охранника из кабинета мэра. Тоня цеплялась за дубовую золоченую дверь и страстно, бесстрашно выкрикивала:
– Да! Я пропащая, я пьющая! Да, все из дому вынесла и пропила, весь свой дом пропила. Мой дом, мое добро, мои дети: сама заработала – сама пропила, родных детей обобрала. Не вы, Бог мне судья. А вы, господа, чужих детей обираете. Чужое, народное добро выносите… Никтоооо не даст нам избавленьяаааа… Ни Бог, ни царь и ни героой! Даабьемся мы асвобожденья- а…
И в церковь Тоня хаживала. Вы, говорила попу, золотые храмы строите. А те деньги у стариков, у младенцев, у хворых отобраны – а значит те деньги сатанинские. Тому попу, говорит, поверю, который не в иномарках катается, а изможденный, босой, в рубище и кровоточащих язвах, по многострадальной русской земле бродит. Батюшка, наладившийся было на крылечке дискутировать, плюнул, развернулся и ушел.
Ох, умна, башковита Тоня. «Меня тут, – рассказывала, – недавно мент грязью обозвал. Ты, грит, человеческая грязь. А того не знает: бриллиант в грязь упадёт – бриллиантом останется. А пыль к небу подымается – всё равно пылью остаётся. Ты, грю, мент, и есть человеческая пыль!»
Как за каменной стеной, как жёны за мужьями, как цыплята за наседкой жили за ней сборщики. Жили и враз осиротели: умерла Тоня по весне. Сердце. Умерла, рассказывали, очень достойно: в больнице, в уходе, в чистоте и почете. Будто ее сначала из покойного приема вытурили, а тут мэр со своей свитой.
– А, сама знаменитая Шулакова! В палату «люкс» немедленно!
Ну, тут ей, само собой, крахмальную постель, капельницу, витамины-глюкозу, коньячок – доктора для сердца очень рекомендуют, все такое…
Правда, не так давно влившийся в ряды сборщиков ехидный мужик по прозвищу Черепица якобы видел Тоню в последние минуты её жизни совсем по-другому. Будто лежала она за больничными контейнерами вниз лицом и бродячие собаки нюхали ее, еще живую, лизали и покусывали лицо, и заранее грызлись между собой.
Но на Черепицу гневно шикали и грозились забить рот использованными бабьими прокладками, каких на свалке навалом: хошь на критические дни, хошь на каждый день, хошь с крылышками, хошь без них…
***
…Гороскоп на неделю обещал Катерине Игнатьевой «удачу во всех Ваших начинаниях и общение с супругом, которое доставит Вам незабываемую радость». Так уверял гороскоп. На этой неделе от Катерины навсегда уходил любимый муж.
Придя из суда, она, по совету подружки, опрокинула первую в жизни рюмку. И сразу поняла, почему люди пьют. Боль, от которой стонала и металась взад и вперед по комнате, останавливалась, вскрикивала и снова металась – боли не стало. Вместо нее пролились, как дождь на иссушённую землю, облегчающие душу обильные слезы. Снизошли блаженный покой и удивительные, чистые, тихие, светлые чувства: прощение, жалость и любовь. К себе, к мужу с разлучницей, ко всем людям на земле.
Она выпила вторую рюмку и рассмеялась от радости: ей открылось, как глупо и бездарно до сих пор она жила. Как себя обкрадывала, обедняла и обесцвечивала свою жизнь.
Она быстро выпила третью рюмку из боязни, что открытие уйдет, желая усилить и закрепить неизведанное чувство, и посмотреть, что будет дальше. Дальше было такое, что не передать словами. Это было как первая сумасшедшая ночь любви с любимым мужем – только ночь эта была наедине с самой собой.
Через месяц муж зашел проведать сынишку и забрать свои вещи. Среди накиданных до потолка одежды, вещей, книжных залежей в рост человека, мусора и пустых бутылок была протоптана узенькая грязная тропинка: по ней жена и восьмилетний сын пробирались из кухни в комнаты, из ванной в детскую.
Муж, проклиная все на свете, вернулся – до второго суда, который передаст ему сына. Суд состоялся, но оставил сына матери. Катерина к тому времени закодировалась, съездила и приложилась к серпуховской «Неупиваемой чаше», горько плакала и клялась пересмотреть свое недостойное поведение. На самом деле она продолжала пить тайно, по ночам, каждую ночь.
Весь день Катерина была как сжатая пружина, а ночью распускалась цветами. Уже с обеда она наливалась веселым, злым нетерпением. И чем ближе ночь, тем сильнее ощущалось дыхание Праздника. Она отказывалась от ужина, чтобы ничто не помешало пустому, отзывчивому желудку страстно откликнуться, отдаться обжигающим и опьяняющим, как поцелуи взасос, глоткам.
Терпеливо ждала, когда муж заснет. Осторожно выпрастывалась из-под одеяла, из-под мужниной руки. На цыпочках шла в кухню, вынимала из морозилки замаскированную среди рыбы и мяса бутылку. Было лето – резала на дольки помидор, зимой – яблочко, красиво выкладывала дольками на блюдце.
До последнего оттягивала восхитительный момент, искала и устраняла возможный диссонанс, чтобы после уж ничто не отвлекало. Симметрично расставляла табуреты вокруг стола, поправляла штору (и так хорошо, но пусть будет еще лучше). А сама все чаще поглядывала на запотевший, посверкивающий хрустальными гранями в полутьме стакан. И, не выдержав – ой, сладка была мука – решительно и грубо опрокидывала в рот драгоценную голубую льдистую, как растопленный хрусталь, жидкость. И ждала чуда, и ожидания ее редко обманывали.
Она тихо глубоко смеялась, потягивалась как кошечка, кружилась, вальсировала. Потом, запыхавшись, обессилев, садилась на пол, обхватывала лохматую голову – и замирала от жалости. Жалела спящего за стенкой мужа и всех обделенных людей, которым не суждено было испытать тысячной доли того, что испытывала каждую ночь первооткрывательница Катерина.
Однажды в разгар русалочьих танцев в кухне ее грубо ослепил яркий электрический свет. Муж в майке и трусах стоял в дверях и смотрел на пустую бутылку на столе…
***
Сначала он прятал от нее водку. Потом спасал свои лосьоны для бритья и туалетную воду. Но у Катерины на спиртосодержащие жидкости был нюх. Она их находила, куда бы муж ни прятал: в стиральной машине, в детской коляске на лоджии, в вентиляционной трубе.
Стала носить НЗ – неприкосновенный запас – в сумочке. Однажды бутылка в сумке опрокинулась, вино потекло по ногам. Катерина как раз находилась на бирже. Расставив ноги, она стояла в красной липкой лужице, будто в собственной женской крови. И на всё фойе крепко и кисло пахло дешевым вином. На нее все смотрели, и проходящая сотрудница брезгливо сказала:
– Гос-споди, какую приходится кормить шваль.
Её здесь хорошо знали и предлагали уже только самую грязную работу: чистить кюветы, сметать пыль с дорожных бордюров. Или поднанимала знакомая санитарка из дома престарелых: обмыть покойника, постирать что-то уж совсем загаженное, страшное.
…Потом – лишение материнства, «профессия» сборщицы, кличка «Нехочуха», ухаживанья омерзительного Черепицы…
– Сопля ты по жизни, Катерина. Рохля. Пропадешь ведь без меня, – ругалась Тоня. – Ладно, скажу звонарю, пусть тебя поминальной стряпней, яичками прикармливает.
С тех пор Нехочуха, когда совсем мутило от голода – слонялась за церковной оградой. Звонарь – заросший, даже из щек и ушей волосы торчали, в новом импортном мятом, с чужого плеча костюме – выходил и грубо совал сверток с подаяньем.
Покушав здесь же за оградкой, Нехочуха веселела, умывалась, когда и стиралась в речке, и шла на электричку. Дорога вела мимо поселка Новые Тимошки – светлого, богатого, нарядного. Ни одного деревянного дома – все розовые кирпичные или серые каменные.
У самого леса на отшибе на берегу речки стоял домок: чистенький, небольшой, ладный. Вроде ничего особенного, а видно: живой дом, душа в него вложена.
Нехочуха, приметив копошащуюся на участке женщину, остановилась попросить хлебца. Хлеб ей бы не нужен: просто знала, что в таких случаях обычно выносят деньги, обувь, совсем еще хорошую одежду. Из вкусненького – мясное, сладкое, печеное.
Женщина сделала плачущее лицо и скрылась в доме. Нехочуха уже порядочно отошла, когда женщина догнала её и неловко сунула в руку свернутую бумажку (пятьдесят рублей!). В следующие разы женщина уже ничего не давала, а ругалась и даже пыталась гнать. Но делала это смущённо, не обидно, не опытно – не похоже на других.
Была эта женщина большая, статная. Сквозь светлые и пышные волосы золотом просвечивало солнце. Голос грудной, сочный, глаза ясные, как у ребенка. Так от нее и веяло свежестью, покоем, женским счастьем. Такой была бы Нехочуха, если бы муж не полюбил другую, если бы не подвернулась с советом подружка, если бы Катерина не выпила первую рюмку. Если бы, если бы…
***
– Кыш отсюда! Чего потеряла?! – тысячу раз пожалела Галя, что в минуту душевной слабости дала грязной попрошайке пятьдесят рублей. И соседки говорили: «Не приваживай, потом не отвяжешься».
– Опять эта ужасная бродяжка, – волновалась Галя за ужином. – Хоть бы вы, тимошкинские мужики, собрались да вытурили, чтобы дорогу сюда забыла. Ходит, высматривает, потом дружков-тюремщиков наведет.
– Гал, ты чего? У нас в каждом коттедже сигнализация, видеонаблюдение, псы бойцовые. Кого она наведет-то?
– Ну, не наведет, так вшей напустит. Это же рассадник заразы. А подохнет под нашим забором, ведь ни милиция, ни «скорая» не приедет. Нам же и придется возиться.
Галя не могла понять невозмутимости Володи. Да что же это такое?! Для того она и бежала из города подальше от грязи, от таких вот… Как Володя не понимает, что бродяжка оскорбляет, оскверняет своим видом их поселок?
Бомжиха тащится мимо изящных, увитых плющом и виноградом решетчатых изгородей, мимо играющих на газонах нарядных детей, мимо башенок и цветов. А за ней, точно за гигантским раздавленным слизнем, тянется невидимый след. Ветерок стихает, солнце тускнет, цветы никнут, птички умолкают, а дети бросают играть и с ужасом смотрят вслед ковыляющей грязной опухшей туше.
Любое самое запущенное бездомное животное можно откормить, отмыть, высушить, расчесать – и вот уже это красивая собачка с сияющими глазами или пушистый очаровательный котенок. А этих отмывать бесполезно. Они как комок грязи: сколько ни мой, будет течь грязь, пока комок весь не исчезнет.
Как-то зимой Галю, когда они еще жили в городе, остановила у подъезда дворничиха. «Похвасталась», показала сегодняшний улов: полведра шприцев и презервативов. Галя отшатнулась от сунутого, потрясаемого перед ее носом слипшегося резинового мешочка с мороженым мутным содержимым. Теперь, вспоминая страшную бомжиху, Галя знала, из чего они происходят на свет: из такой вот мерзкой мороженой спермы. Потому и называются – отморозки.
В семнадцатом году отморозки заселяли дома, такие как у Гали с Володей. Произойди революция сегодня – их бы по распоряжению Жилкомхоза уплотнили. Бомжиха вселилась бы в светлый, построенный с любовью и для любви дом. Загадила бы, наполнив его светлые душистые стены перегаром и матюгами.
***
На ноябрьские ударил тридцатиградусный мороз. Галя, взглянув на термометр за окном спальни, ахнула. Соскочила, оделась и, не попив чаю, поспешила в огород.
Горох и овес, взошедшие в конце сентября жемчужно-зеленым ковром – были как стеклянные. Яблоня стояла седая, в скрученной, звенящей жестью листве. Галя до обеда возилась, укрывая абрикосы и сливы, погнула две лопаты о звенящую как железо землю.
Сделала все, и хоть руки озябли, побежала к речке, как девчонка. Обмелевшая в этом месте река заледенела почти насквозь, только подо льдом течение будто продергивало нитку продолговатых перламутровых бусин. Хорошо была видна вмерзшая в лед, еще слабо шевелящая хвостом рыбка.
А дома было тепло, даже жарко. А захоти она, то легким поворотом рычажка на автономном газовом котле могла бы устроить настоящие тропики.
После обеда поехала в магазин, чтобы было чем завтра встретить городских гостей. Потом баня, потом телевизор: программа интересная, праздничная, успевай переключать с канала на канал. Уснули поздно.
***
…Сквозь сон слышала, как кошка то соскакивала с ее ног, то запрыгивала обратно, но не укладывалась, а напряженно, пружинисто и больно упиралась лапами в Галины колени. Кошка не отрываясь, тревожно блестящими глазами смотрела в одно место на стене, на движущиеся по нему багровые зловещие блики. И это усиливающееся странное потрескивание…
Горел сарайчик с березовыми (для бани) дровами. Огонь выстреливал искрами высоко вверх – а там рукой подать до кровельного подшива. А там, страшно подумать, займется мансарда, отделанная проолифленной вагонкой, до звона высушенной за лето…
Сколько раз Галя, холодея, плюя через плечо, чтобы не накаркать, прокручивала в уме эту самую страшную ситуацию, мысленно готовилась к ней. И вот случилось, и они с Володей, выпутываясь из верблюжьих одеял, бестолково задергались, заметались, заорали друг на друга. Дико крикнула Володе, чтобы звонил «01» и соседям, и потом открывал колодец с гидрантом, выбежала на улицу. Прыгающими руками завернула краник на газовой трубе. Сорвала с себя фуфайку и, отворачиваясь от выжигающего глазные роговицы жара, принялась исступленно хлестать по дымящейся черной, в огненных всполохах, стене.
…В пять утра Галя, хотя едва стояла на ногах, умылась, повязала опаленные волосы косынкой и начала собирать на стол. Нужно было угостить возбужденных, прокопченных соседских мужиков и приехавших участкового со следователем.
В сгоревшем сарае обнаружилось обугленное женское тело, его уже увезли. Бомжиха – виновница пожара, спасаясь от стужи, развела в сарае костерчик, уснула…
Весной пепелище расчистили, поставили на этом месте тонкую ажурную, как витая корзиночка-конфетница, беседку. Галя насадила вокруг розы, и цветы здесь всегда вызревали всем на диво: прекрасные, душистые, крупные, с кулак.
БЕГЛЯНОЧКИ И РОЗОЧКИ
Провинциальный добронравный городок, сонное болотце. Закопчённые заводы, трюхающие по разбитым дорогам разбитые пассажирские автобусы, пыльные улицы под арками из вековых деревьев. В уик-энд город вымирает: почтенные отцы и матери семейств разъезжаются по дачам.
Кажется, в этой тихой заводи рынок секс-услуг нужен – как козе баян, попу гармонь, собаке пятая нога, рыбе зонтик и так далее. А вот поди ж ты, несколько лет здесь активно функционировала сеть подпольных публичных домов. Клиент, выражаясь рыбацким языком, пёр пёром, кадры не справлялись, Хозяин рвал и метал.
Часть 1. О ХОЗЯИНЕ.
Кто знают Хозяина, отмечают его лидерские качества, умение наперёд просчитывать ходы, заводить нужные знакомства. Баллотировался в депутаты, но не набрал голосов.
Сидел в местах отдалённых, завоевал авторитет в криминальном мире. Успешный менеджер, он просто не мог пройти мимо, не заметить зияющей, прямо-таки возмутительной ниши в городском рынке услуг – отсутствие сервиса интимного характера… Непорядок. И немедленно, деятельно и скрупулёзно он стал заполнять пробел. Жаль, городок мал – не развернёшься.
Часть 2. КЛИЕНТ ВСЕГДА ПРАВ,
Агентурой являлись: таксисты, горничные, охранники, администраторы гостиниц. Рабочая зона: съёмные квартиры, сауны, мотели, бани, гостиницы, номера в клубах, гостевые домики. Документы у посетителей не спрашивались, дабы не нарушать конституционных прав граждан на отдых.
Были напечатаны визитные карточки: телефоны и название фирмы на фоне грациозного обнажённого женского силуэта – простенько и со вкусом.
Среди обслуживающего персонала (девушек по вызову) соблюдалась жёсткая дисциплина. Униформа: эротическое бельё, чулки, туфельки на шпильках. Питание, такси, средства предохранения, медосмотры и лечение – за личный счёт.
При приёме на работу – собеседование, ознакомление с условиями труда. Правило номер один: клиент всегда прав. Если клиент не прав, см. правило №1.
Рабочее время с 6 вечера до 6 утра. Выходной – воскресенье. Ожидание вызовов – строго в такси на городской площади или в съёмной «жилой» квартире. при этом оказание услуг в квартире настрого запрещено: кошка, где живёт, не гадит.
В рабочее время категорически запрещён приём алкоголя и наркотиков. Запрещено давать клиентам номера своих телефонов. Запрещено встречаться с клиентами вне рабочего времени и места, и самим вести денежные расчёты.
Почасовая такса: вагинальный секс – 600 руб., орально-вагинальный – 700. Налог Хозяину с каждого сеанса – 60 процентов, то есть на руки выходило 250—300 рублей. За утаивание доходов – штраф. За невыход на смену без предупреждения – штраф. За отказ от работы – штраф. За побег – бесплатная отработка в течение двух недель либо неустойка в размере 30—60 тысяч рублей.
Откуда брались числа с нулями? Очень просто: время от времени девушек тасовали, перебрасывая из одного филиала в другой. На новом месте работы разъясняли: мы за тебя прежним хозяевам выложили кругленькую сумму, теперь ты принадлежишь нам. Клетка захлопнулась, птичка.
Рассматривался ещё вариант: хочешь уйти – завербуй на своё место юную наивную глупышку, а лучше двух.
Часть 3. ЯМА.
Сто лет назад «ремесло Розы» (изящный оборот французов) в России было узаконено. О быте дореволюционных проституток мы знаем, в основном, из повести «Яма» Куприна и романа «Воскресение» Толстого.
Известно, что тамошние барышни получали от заведения шёлковые повседневные и бальные платья, украшения и косметику. Сладко и жирно – также за счёт заведения – кушали: толстенькие, пухленькие девушки пользовались особым спросом. В пост готовились постные, в скоромные дни – мясные блюда. На еде не экономили: при публичном доме жили раздобревшие на кухонных помоях собаки.
Вечера сопровождались живой музыкой и танцами, костюмированными балами, приглашением цыган, ездой на тройках. Каждую неделю барышень осматривал доктор, благосклонно при этом шутил.
Для современных же девчонок самыми мучительными были именно посещения женской консультации. Врачи кожей чувствуют «таких» пациенток. По признанию одной девушки, «к нам относились хуже чем к скотине. Позорили так, что в коридоре было слышно. Наверно, ветеринары коров бережнее осматривают…»
В дореволюционной «Яме» умеренное возлияние вин и шампанского поощрялось. Девушки раскручивали щедрых гостей на покупку спиртного из местного буфета («Мужчина, угостите даму абрикотином») – и имели с этого неплохой процент. С одной стороны, девицы слабее – спивались. С другой стороны – проявлялась своеобразная гуманность: в замутнённом сознании не так стыдно и мерзко ложиться в постель.
У ямских девушек была своя прислуга. Те, кто хитрее, сколачивал капиталец. Как ни крути, пока что сравнение явно в пользу «ямных» девушек. Это к сведению современных ханжей, с благородным негодованием, с пеной у рта выступающих против легализации проституции.
