скачать книгу бесплатно
Несмотря на отряд просмотренных поклонников, ни с кем Вера не доходила до близости. Чувствовала, что все были не те. Она боялась не того, что она впервые почувствует, а того, что она впервые увидит. Лишение девственности представлялось ей именно таким визуальным процессом. Она часто думала, разглядывая себя в зеркале, что недаром природа сделала глаз столь похожим на лоно. Та же прорезь, те же волосы окоёмкой. Зрелище первого в Вериной жизни мужчины должно было вытолкать невинность из её зрачков.
Время мелькало. Вера жмурилась, уставая от постоянной экзаменации лиц и тел. Никто не годился, а ей стукнуло уже двадцать два года. Вере стало мерещиться жалкое, обречённое одиночество.
И вот, наконец, в поле зрения появился Юра. Он был так статен, опрятен и хорош собой, что Верины глазные яблоки налились густым изумрудным цветом. Она в три раза сильнее обычного лучила новому поклоннику очи и не могла с собой совладать.
Юра стал первым и единственным мужчиной, способным открыто смотреть ей в глаза, не пряча их под козырьком фуражки. Справедливости ради, стоит заметить, что так Юра глядел не только на Веру, но и на весь окружающий мир. Открыто, бесстрашно, уверенно, с намерением всё изменить. За это Вера и полюбила его.
Ещё до свадьбы она увидела то, чего боялась и хотела раньше. Всю ночь смотрела во все глаза так, что даже Юра смущался и бормотал: «Ну-ну, всего уже обсмотрела, хватит…»
После свадьбы жизнь и вовсе стала загляденье. Дали большую комнату. Юра ходил на службу. Чем именно он занимался, Вера не знала. Ей было не до того. Она наконец-то поняла, зачем природа наградила её таким работящим взглядом. Вера принялась с максимальным усердием следить за чистотой в доме, за Юриной формой, за питанием, за родившимся сыном Митей. Жизнь наполнилась смыслом – не упускать ничего из виду: ни жёлтых пятен на пелёнках, ни пыли на серванте, ни сбегающего за край кастрюли молока. Вера не думала идти на службу – она работала не покладая рук и глаз дома.
Жили счастливо. Водили маленького Митю в кино, зоопарк и кафе-мороженое. Каждое лето ездили на юг. Вере нравились горы, море, виноградники – красивый фон для главных персонажей её жизни.
К двадцати семи годам Вера заметно похорошела от семейных хлопот и достигла пика той своей красоты, которая ей полагалась. Всё, что она видела на своём пути, доставляло ей несказанное удовольствие. Объекты её нежного наблюдения множились. На пятую осень их брака родилась дочка Тоня. Новый год они встретили вчетвером в отдельной квартире. Это бытовое улучшение объяснялось Юриным назначением на должность главного прокурора города. В Вериных зрачках толпились высокие потолки, широкие стены и паркетные полы их нового дома.
Несмотря на годы совместной жизни, Вера с трудом могла отцепить от Юры восхищённый взгляд. Он же в последнее время хмурился, меньше обычного возился с детьми, плохо спал ночью. Вера это видела, связывала с его усталостью на работе и принимала меры, вроде увеличения его порции ужина и всеобщего раннего отхода ко сну.
Если бы Верины глаза смотрели чуть шире, они бы наверняка приметили некоторые странности, происходящие вокруг. Например, скоропостижное исчезновение с первого этажа врача и всей его семьи – жены и двух сыновей-подростков. Вместо них жилплощадь до краёв заполнилась крикливым семейством высокопосаженного агронома.
Или, если бы Вера не так концентрировалась на визуальных вещах, она бы услышала, что люди повсюду говорят теперь тише и аккуратнее. В конце концов, если бы она обращала внимание на низких и неприглядных мужчин, она каждый божий день цепляла бы краем глаза пару неказистых фигур в своём подьезде, которые ещё больше горбились при их с Юрой появлении.
Через четыре ночи после рождения младшей дочери Даши Юру арестовали. Сцена ареста застыла в Вериных широко распахнутых глазах как фотоснимок – это стало для неё свидетельством свершившегося. Но всего остального, за этим событием логично следовавшего, для Веры словно не существовало. Она не видела ни тюрьмы, ни пыток, ни лагеря – поэтому ничего этого для неё не было, а воображать себе она не умела.
Вера не кинулась разыскивать мужа, добиваться с ним свидания, а продолжила следить за своим маленьким, отведённым ей миром, удивляя шарахавшихся от неё знакомых и соседей. Пока, наконец, не осмелилась и не постучалась к ней ещё молодая, но уже беззубая соседка с нижнего этажа и не объяснила, куда нужно идти и что узнавать.
Дальше замелькало, закружилось. Невидимые пределы очередей, размытые выше во?рота люди, невнятные слова. Никто ни на кого не смотрел – в отчаянных очередях все стыдливо отводили глаза или просто замораживали зрачки в спасительной пустоте, а те, другие, что в окошках и за столами, презрительно пилили сквозь просящего.
Простор высоких потолков и паркетного пола сменился на тесноту собственной кладовки без единого окошка. В остальные комнаты подселили соседей. Митя молча не понимал, Тоня ныла и просилась к папе, а двухмесячная Даша и вовсе постоянно рыдала сиреной, вызывая у соседей матную рвоту.
С момента Юриного ареста им не разрешили ни одного свидания. Когда Вера вышла на улицу после очередного и окончательного отказа, она зашаталась, осела на истоптанный снег и просидела там долго, утопая в грязном месиве.
Узнав точную дату отправки Юры, она обрела цель – увидеть мужа, когда того будут конвоировать вместе с остальными. Вера готовилась к этой встрече как командующий армии к решающему сражению. Обследовала местность, нашла стратегическую точку с наиболее широким зрительным охватом, заштопала плащ, в котором была на их первом свидании, даже сторговала у соседа-вахтёра театральный бинокль.
За день до «свидания» с Юрой она нашла утром недышащую Дашу. Быстро вынесла в коридор закутанное в одеяло тельце, чтобы не увидели, когда проснутся, живые дети. Потом в своём собственном, принадлежащем только ей тумане одевалась, искала дворника, клала куль на сани, тянула его за собой по городским улицам, отгоняя от него голодных бродячих собак.
На следующий день Вера была воткнута в толпу женщин, приготовившихся смотреть на своих мужей, сыновей и братьев. На ней, несмотря на февраль, висел светло-жёлтый осенний плащ – так она пыталась отобрать себе Юрино внимание у множества окружавших её соперниц. Все стратегические расчёты Веры полетели в тартарары – она стояла там, где ей позволил проглотивший её гигантский женский организм.
Больше всего Вера переживала, что проклятые слёзы размоют изображение и она проглядит мужа. Шёл первый час, второй. Мужчин не выводили. Женское чудовище, изнывая от нетерпения и холода, беспокойно шевелилось. Наконец, на исходе третьего часа вышел человек в форме и объявил, что всех отправили ещё вчера утром. Чудовище на секунду застыло, потом выгнуло спину и издало такой отчаянный внутриутробный стон, что воздух зашатался, а охраняющие испуганно схватились за ружья.
В 1989 году Верин внук узнал, что дед так и не доехал до Беломорканала – умер по дороге от ран, полученных во время пыток. «А хотите, я дам вам адрес человека, который его допрашивал? – вдруг спросила женщина-архивист, по-птичьи выгнув свою тонкую шею. – Он до сих пор жив, ему восемьдесят лет, он получает государственную пенсию с надбавкой». Юра, дедов тёзка, замотал головой и сбежал из архива.
Вера, очнувшись, принялась биться за выживание остатков её семьи. На работу никуда не брали. К знакомым обращаться не хотела, да и сами они, едва завидев её, переходили на другую сторону улицы. Когда Вера дошла уже до крайней степени отчаяния, её наконец-то вызвали «туда».
Рахитный человек с мятой кожей на изящном черепе спросил её, осознала ли она вину перед родиной и народом. Вера кивнула, хотя совершенно не понимала, в чём именно была виновата, кроме того, что являлась женой своего мужа. А чем провинился Юра, она понятия не имела. Только спустя много лет, когда Вера перешла от наблюдения к рефлексии, она поняла, что его уничтожили именно за то, за что она его полюбила: за смелый, открытый и уверенный взгляд.
Через несколько месяцев Веру взяли уборщицей в кинотеатр, куда её водили ухаживающие за ней мужчины. Она собирала вдоль рядов мусор, всегда отворачиваясь от экрана, с которого опять улыбалась вечная Любовь Орлова. Вера не желала ничего видеть, кроме грязи на полу и собственных детей.
Насильно приклеенная ей вина заставляла её стыдиться. Ранее болтливая и открытая всему белому свету, она избегала теперь любого пересечения своего взгляда с чьим-либо. Люди понимали это: «непровинившиеся» швыряли в неё гвозди презрения, а такие же как она, «виноватые», при виде её роняли глаза в туфли и ботинки.
У кинотеатра Веру всегда дожидались дети. Митя забирал Тоню из садика, и они приходили сидеть в фойе. Жена бывшего прокурора не хотела, чтобы они оставались одни дома, хотя Митя, по меркам того времени, был уже взрослый. Почти каждую ночь Вера, ранее никогда не знавшая снов, видела, как сосед-водитель смыкает свои большие жилистые пальцы вокруг короткой шеи её последней дочери.
Тоня болтала проволочками ног на лавке у гардеробной. Митя, унаследовавший от матери такие же голодные и работящие глаза, жадно рассматривал киноафиши. Вскоре пожилая вахтёрша стала пускать их на сеансы бесплатно. Там Митя сидел прикованный к экрану, объедаясь выхолощенными изображениями. Однажды, в этой изрезанной синими лучами темноте, он принял решение заниматься кино, когда повзрослеет. Мальчик был совершенно уверен, что люди, создающие эту красоту, смогут жить только так же прекрасно, благородно и счастливо.
Через два года Веру повысили до билетёрши. Работа ей нравилась – зарплата побольше, дело попроще и почище, а главное – не надо было смотреть никому в глаза. Она видела только руки сквозь маленькое, похожее на нору окошко. Все остальное закрывала плотная деревянная перегородка. Спустя месяц Вера могла распознать по ладоням алкоголиков, инженеров, сталеваров, учителей, проституток, партийных или просто женатых мужчин, приходящих в кино вовсе не с жёнами. Каждый раз, при появлении в кассовом окне самых неприметных и неинтересных рук, Вера была уверена, что продаёт билет сотруднику НКВД.
Вскоре у неё впервые за долгие годы появился поклонник. Мужчина был, по её старому пониманию, плох – низок, узкоплеч и неопрятен. Илья, всегда покупавший папиросы в киоске у кинотеатра, заметил полную невысокую брюнетку, всегда выходившую в одно и то же время из кинотеатра с детьми. Женщина ему понравилась, и он стал приходить на это место почти каждый день.
Поначалу Вера не видела его, по своей прежней привычке не обращать внимание на неприглядное. Илья почувствовал это и принёс к кинотеатру большой букет ярко-жёлтых, очень приметных роз. Сработало – Вера кинулась глазами к цветам и заметила дарителя. Инстинкт поиска красивого, статного мужчины сместил другой, более полезный – самосохранительный. Рассмотрев низкую, гуттаперчевую фигуру, покатые плечи и непрямой, сощуренный взгляд – Вера сразу поняла, что с этим безопасно и надёжно.
После свадьбы они переехали к Илье в его отдельную квартиру. Она была не так роскошна, как заслуженная когда-то Юрой. Однокомнатная, спали с детьми через шкаф. Илья обещал к весне получить двушку. По ночам, когда новый муж ловко карабкался на неё сверху, Вера смотрела мимо – в потолок. Илья не обижался, понимая, что женщина с такой «виной» никогда его не оставит. А потом, он просто любил её.
В этот раз Вера не позволила себе расслабиться и осталась продавать билеты в кинотеатре. В глаза людям она по-прежнему не смотрела.
Они перебрались в двухкомнатную квартиру в апреле. Всё чаще вместо снов по ночам к Вере в кровать забиралось тревожное, ледяное предчувствие. Оно оправдалось – в июне началась война.
Страшный калейдоскоп застучал, задёргался в Вериных зрачках: уход Ильи на фронт, наступление немцев, оккупация, угон в Белоруссию (чтобы оттуда в Германию), разлука с детьми, выкидыш, побег, партизанский отряд. Здесь в Вере неожиданно проснулась её прежняя зрительная страсть. Она оказалась быстрая и смелая, легко обучаемая, неожиданно пригодная к войне. Издалека замечала в летней лесной каше врагов, предупреждала своих, а потом научилась метко стрелять сама. В грязи и голоде, в полной неизвестности о судьбах своих детей – Вера ощущала себя если не счастливой, то живой. В партизанском отряде каждый мог смотреть на другого прямым и открытым взглядом, со всех виноватых здесь моментально слезла их незаслуженная вина. Всё было просто и незапутанно, как в прежнее, мирное время: фашисты – враги, свои – союзники.
Следующим стёклышком калейдоскопа в Верину жизнь впился плен. Она щурилась, чтобы не видеть, и забывалась, чтобы не ощущать. Она сбежала, её поймали, вернули назад и так долго били прикладом по голове, что Вера неделю не могла разлепить залитых кровью глаз.
Потом она разглядела освобождение, госпиталь, неразбериху и, наконец-то, Тонечку. От Мити не было никаких вестей, кроме той, что он воевал в партизанском отряде в Белоруссии.
Про Илью Вера не вспоминала до тех пор, пока он не подобрал их с захваченной территории на специально выделенном для него самолёте. На войне новый Верин муж тоже оказался очень смел и полезен. Он стал выше ростом, выпрямился и даже смотреть стал открыто, почти как Юра. Веру это расстроило, она боялась повторения. Про потерянного ребёнка Ильи она давно забыла. Осенью 1944-го Вера узнала, что Митя погиб ещё два года назад, отстреливаясь от немцев на белорусских болотах. У неё, обладавшей раньше бедной фантазией, теперь постоянно прокручивался в голове детальный, будто хроника, фильм о гибели её двенадцатилетнего сына. Вот он забегает за дерево, оборачивается, целится, стреляет, потом будто подпрыгивает на месте, бледнеет и валится на мох, цепляясь за чистое, безоблачное небо застывшими зрачками.
После войны потянулась неплохая, но невзрачная жизнь. За плен Веру не отправили в лагерь. То ли Илья извернулся, то ли недоглядели. Она продавала билеты на вокзале, снова рассматривая человеческие руки через полукруглую прорезь окна. Ничего не изменилось, кроме того, что появилось много одноруких, обожжённых и беспалых.
Повидав фашистов, она не боялась никому смотреть в глаза, просто не хотела. Наблюдать происходящее вокруг себя Вере стало неинтересно. Чтобы избежать новых деталей, перегружавших зрение, она не читала, не ходила в кино, не ездила в отпуск, не заводила знакомств, не меняла привычные пути до работы и магазина. При виде не виданных ранее предметов, людей, местностей её правый глаз начинала сводить страшная судорога.
Тонечка – росла, ходила в школу, училась ровно и без особых успехов. Вера пристально следила за ней – тем единственным, что осталось от её большой, настоящей семьи. Строго она спрашивала с дочки только опрятность и аккуратность. Ничего другого, как Вера была уверена, девочке не нужно было. За Ильёй она тоже присматривала, но лишь из благодарности и смирения, воспринимая его как привычный, приевшийся предмет, не вызывавший у глаз раздражения.
Илья рано вышел на пенсию и, видимо, ощущая свою ненужность, вскоре умер от какой-то почечной болезни. На похоронах Тонечка плакала, а Вера думала, что нужно снять из кухни дерущие глаза ярко-синие занавески, которые он так любил.
Вскоре дал о себе знать немецкий приклад – принялось умирать зрение. Вера систематически отказывалась от операций и санаториев. Однажды утром она увидела мир лишь наполовину – правый глаз окончательно ослеп, но зато перестал болеть.
Вере удалось почти три месяца скрывать эту недослепоту от дочери и полгода – от своего начальства. Когда её отвели к офтальмологу, он развёл руками – поздно пришла. Вера даже не изменилась в лице. Тоне исполнилось шестнадцать лет – вскоре за ней не нужно будет присматривать.
Так как качество Вериной работы не упало вместе со зрением, ей решили оставить место до наступления её полной темноты. Ежедневно она следовала по неизменному маршруту от квартиры Ильи до железнодорожного вокзала и обратно. В одну хлопотную холодную субботу трамвай, как сани скользивший по двум заснеженным тонким полосам, вдруг застыл посередине Вериного пути. Вместе с другими пассажирами она вышла из рогатой железной скорлупки на забрызганный солнцем снег.
Перед ней, задирая околотки авангардной архитектурой двадцатых годов, стоял её прежний дом. Вера закрыла левый глаз и вдруг совершенно отчётливо увидела слепым правым, как мимо неё своим быстрым уверенным шагом проходит Юра. Высоко задрав голову и радостно помахав кому-то наверх, он вошёл в полукруглую арку и скрылся в дворовом чреве. Веру зашатало и опрокинуло на снег. Слёзы уравняли в слепоте оба глаза.
Спустя три дня после этого видения Вера встретила на вокзале Андрея. Её рабочий зрачок, за много лет отвыкший от подобного рода действий, принялся вдруг отгибать этому новому мужчине края заштопанного плаща, щекотать торчащие из-под рукавов тонкие изрезанные ладони, кататься по широкой дуге когда-то расправленных плеч, лезть в сухое смугловатое лицо и даже кидаться в усталые потухшие глаза. Одетый в обноски, Андрей умудрялся выглядеть опрятно и даже элегантно. За долгие годы он стал первым мужчиной и просто человеком, которого Вере захотелось рассматривать.
Она не помнила, рассказывал ли он ей свою историю, или она сама представила её. Вина Андрея была точно такая, как и Юрина, – прямой, бесстрашный, открытый всему миру взгляд. Опасное уродство. В отличие от Веры, Андрей не искал красоты в жизни. Он фотографировал её такой, какая она есть. Перебитые, замороженные в монгольских степях пальцы не могли больше толком держать фотоаппарат, а глаза смертельно устали от вида перекошенной реальности.
Глядя на своего нового и последнего мужчину, Вера иногда радовалась, что Юра погиб тогда. Был бы жив, смотрел бы сейчас таким же выключенным взглядом.
Они виделись по нескольку раз на неделе. Андрей устроился на расположенный неподалёку от квартиры Ильи склад. Насмотревшись вдоволь на свои стареющие тела, они с Верой часами лежали обнявшись, не лаская, а утешая друг друга. Встречая утром материного любовника на кухне, старшеклассница Тоня краснела и тихо роняла: «Здрасьти».
Спустя полтора года после очередного их с Андреем свидания Вера осознала, что им нечего показать друг другу и нечего увидеть вместе нового. Она попросила его уйти и не возвращаться. Андрей всё понял, молча вышел и больше никогда не попадался Вере на глаза.
Она старела, полнела, становилась сварливой, пилила дочь за неряшливость, хотя Тоня выглядела как принцессина кукла – всегда опрятная, нарядная и радостная. Девушка за глаза обижалась на мать, но внешне оставалась спокойна. Вера злилась на явную дочерину неподготовленность к новым катастрофам.
Весной Тоня показала матери своего жениха. Вера его одобрила – он был высок, широкоплеч, одет в хороший костюм. Пожалуй, ей не понравился только его полуоткрытый и полу-смелый взгляд.
Олег учился на врача, и Тоня, желавшая во всём походить на него, попыталась поступить в медицинский. Экзамены она не вытянула и понесла документы в медучилище.
На второй неделе своей пенсии Вера ослепла на второй глаз. Утратив главный для неё способ познания и восприятия мира, она быстро потеряла ко всему интерес. Просто сидела на диване, уткнувшись в стену напротив. Тоня бегала с занятий за ней присматривать – кормила, поила, водила в туалет и спрашивала: «Мамочка, мамочка, ты слышишь меня?»
Звуки, запахи, прикосновения – не имели ценности и значения. Они были не ровня взгляду. К Вере часто приходил Юра, устраивался рядом, в кресле Ильи, и смотрел на неё своими уверенными и смелыми глазами, готовыми всё изменить. Других мужчин здесь не появлялось – Вера теперь видела только того, кого хотела.
Семьи с Олегом у Тони не получилось. Она погрустила и через год вышла замуж за непричёсанного, невысокого, но очень работящего заводского мастера. Вера проглядела этого парня и вовсе не заметила, как умерла.
Начало
Гора
Галя – гора ходячая. На улице над людьми возвышалась, за людьми – расширялась. На улице вывески загораживала, двух мужиков перекрывала. Двух с половиной, если юноши. Красивая-некрасивая, кто поймет. Не разглядишь. Ясно – большая. Гора из пейзажа, фон для главных.
У Гали подружка переднего плана – Светка, для которой Галя – удобный задний. Женихов притянуть – самой засиять на фоне горы, женихов отогнать – себя выключить, с горой слиться или вовсе – за неё спрятаться. Женихи гор боятся. Хорошо дружить с горой.
Мама Гали – пила. Пила иногда и пилила дочь про замуж и прочее обязательное, на что горы совсем не способны. Галя-гора не жила с мамой, а ходила в комнату на Нагорной на ночь и в выходные. Вне комнаты Галя расставляла товары в гипермаркете, упиравшемся в горизонт. С её ростом-то и без лестницы – ладно. Зачем горе лестница? Светка Гале не льстила, ругала её за низкую работу, потому что сама без карьерной лестницы не могла.
Галя любила гипермаркет за постоянную жизнь, его широты и высоты. У метро надела на себя мороженую маршрутку, потряслись по кочкам, по пробкам. Не погуби – это Вика из не-Москвы молит орла-водителя. Вика, Артём и Константин-Андреич ютятся в треугольничке, оставшемся вне горы. Мастеровые по полкам. Галя – уши красные – сняла шапку, голова держит ржавый потолок. Атланты в уборах не вмещаются.
По полкам по полкам
По закоулкам
Растащили мы наши радости,
По полу по полу
По половицам
Размазали мы наши надежды,
Проворонили наши желания,
Забыли, кем должны были проснуться.
Зеркало
В комнате Галя обычно спала, ела спасённое с кухни, переодевалась и смотрела на себя в зеркало, снова ела. Был ноутбук, да украли полгода назад. Загадкой влезли через окно пятого. Все соседи в пострадавших. В молодой семье напротив Галиной комнаты вскоре завелись какие-то деньги. Жильцы думали-думали и надумали молчанье, друг с другом тоже теперь ни слова. Гале-горе слишком хлопотно, она и так раньше с соседями не говорила. Радовалась, что зеркало не тронули. О пяти стёклах, о пяти разных зеркалах, сколоченных вместе – чтобы всей поместиться. В первом: ноги и дальше по пояс, во втором – живот и грудь, в третьем и четвёртом – боковых – руки-плечи, в пятом – всей горе голова. Красивая, некрасивая. Кто разберёт, кто оглядит. Горе? бы – художник с налаженной перспективой, рассказал бы другим.
Если меня выжать,
То ничего не останется на полу,
Даже мокрого места.
Если меня разорвать,
То ничего не останется в руках,
Даже мятой одежды.
Потому что я – пустота в форме человека
в форме горы,
По крайней мере, так рассказывает зеркало.
Веселье
Галя-гора взята Светкой на вечеринку в Марьино в качестве фона. Марьино – сегодня край больших надежд. Светкин путь – выйти замуж до-двадцати-девяти-господи-не-подведи. На Бога надейся, а Галя не плошает. Галя работала чётко, вокруг Светки контур и три потенциальных мужа. Уж почувствовала момент – женихи стали побаиваться горы, тогда попятилась, попятилась в угол, к еде. Пять раз врезалась в гостей. Пять раз сказала извините, на пятый – телефон извернулся в руках у владельца-гаджета и слетел на пол. Пальцы тряслись, гладили шрам-трещину экрана. Рана на телефоне, рана на душе, до секунды назад был нов. Выл бы, если бы не все. Галя-гора доедала третью курицу вилкой. Светка определилась на развилке, обняла кандидата в танце, вероятные женихи пришли жалеть треснутый экран. Его хозяин предложил основать трест против Гали-горы. Женихи огляделись – заняться нечем, объединились. Галя-гора объела куриную ногу, запила кислятиной и ушла в туалет. Наткнулась на кису, чуть не раздавила. Подруга веревочкой вилась вокруг избранника.
Галю-гору схватили у двери, волоком на кухню, волчьей стаей обступили. Поржали, раздели ниже пояса. Сейчас стол сломает! Какие у гор расщелины-великаны? Галя-гора молчаливая, боится-не боится, не ясно. Завалили герои гору, руки связали. Герои гор не боятся. Мы все теперь повязаны победой над горой. Оравой постояли, поржали, посмотрели. Какие у гор расщелины-великаны! Провалиться-разбиться! Никто не рискнёт. Залились смехом и разошлись.
Потом сложились в машину: Светка с женихом, не-женихи, хозяин треснутого экрана, бывшие-танцующие на коленях друг у друга и Галя-гора рядом с подругой молчаливой привычкой. Едут-едут, волчья стая перемигивается, Светка шутит-вертится ящерицей, Галя молчит между ней и дверцей. Едут-едут, Марьино лучше бы Марье оставалось, Москва, ты – большая ледяная глыба.
Мама
Мама-мама,
Муж – армагеддон,
Благородный дон – один на район,
И не твой – хоть ты вой,
Хоть ставь кормушку-приманку.
Дон разлился морем по колено,
Пей сама, пей до дна
И купи мороженце
Младшей поколенце.
Вырастет большой,
Вырастет горой,
Тебе лакомство вспомнит.
Мама-мама,
Муж – не-амор, а мор,
Неблагородный дон – знает весь район,
Не-свой – его бы под конвой,
Хоть ставь заборчик-проволочку.
Дом развалился мамой на кусочки,
Пью сама, пью до дна
И куплю ботиночки,
Любимому скотиночке.
Вылетит другой,
За чужой женой,
Ни тебя, ни Галеньку не вспомнит.
Потоп
У Гали-горы зазвенело в бедре во время расстановки товара. Новости: мама – за бога сработала, сотворила потоп. Галя потопала к администратору зала – отпрашиваться правдой: управдом сказал, что мама вроде создателя – смыла живых людей. Администратор ступал важно, министром или Людовиком Четырнадцатым, товары, полки – золотые канделябры, парики, зеркала. Повелеваю и разрешаю, ибо гипермаркет – это я.
Мама – раздавленная ягода, улыбалась ну-да-вот-так-вот-дочкой. На гору кинулась русалка-соседка с плечами в мокрых волосах. Русалка-ругалка орала на Галю-гору, получая эхо. Оставила хозяйничать мать-алкоголичку, которая оставила кран! Мама не то что Бог, она – Иоанн-креститель, соседской дочери двух месяцев от роду, воду в колыбель пустила, а если бы кипяток?! Слыхали, село-пяток-домов-Давыдково, мама Гали-горы теперь младенца крёстная мать!? Оставила хозяйничать мать-алкоголичку, которая оставила кран! Второго ребёнка, в церкви крещённого – сына семи лет, – чуть было не треснуло током из мокрой розетки. Оставила хозяйничать мать-алкоголичку, которая оставила кран! Кого заставить отдавать за новорождённый ремонт: потолки-летящие, пол-стелящийся-ногами-любимый, мебель-дерево-на-заказ?! Русалка ревёт, плачет сиреной. Прокляну-наколдую. Галя-гора молчит, эхо копится, твердеет, кусками сыплется. Мать-раздавленная ягода, улыбается. У русалки белые когти, красные глаза, сейчас-сейчас вцепится, утащит сейчас к себе в пучину на пятый этаж, раздерёт на куски, и поминай как звали. Галя-гора.
Полубог
Два шажочка не дотягивал до Бога. Первый: вымок в потопе, от него не спасся (целый Бог, неполовинчатый, спасся бы), рубашка мокрая под пальто, и джинсы мокрые до щиколоток. Второй: женатый. Откуда у Бога жена? Дети – куда ни шло, но не жёны ж! Запыхался – сына и дочку к бабушке на семейной машине. Часто дышит, кадык пляшет, венка на шее бьётся. Жену успокоил одним движением. Русалку-ведьму смыло, осталась красавица. Всех рассадил в комнате, как садовник. Гали-горы маминой неуборкой не побрезговал. Говорил, спрашивал, чудо творил: мама сделалась трезвой и приятной, и гора сама обрела дар речи. Расцвели.
Полубог – видит не всё, но многое. Понял, какие соседи люди, ничего-не-взять люди. Им старший ничего и не дал, чтобы отнимать. Понял и простил. Бог прощает, и Полубог прощает. Из вежливости, из формальности, из любви к жене: про работу, краны, сантехника. И тех успокоил, и жену. Все отдышались, успокоились, как будто и горя не знали. Мама учуяла, что прощены. Жена догадалась – поблагодарила судьбу за мужа. Галя сразу узнала Полубога, что тут неясного. Глаза ясные, с икон, радостью светится, красоты небесной. Галя учудила-попробовала улыбку. Горы говорят, горы улыбаются.
Разговор
