скачать книгу бесплатно
Рождественский бал так и не состоялся, петербуржскому свету было не до того – хоронили утонувших в наводнении, чинили порушенные водой дома, вставляли выбитые стёкла, навешивали двери и ворота, скалывали и выносили из подвалов зеленоватый лёд, разбирали выброшенные на берега корабли.
Но вскоре после рождества (во дворе корпуса жгли фальшфейры, гулко палили пушки в Крепости на Заячьем и на Кронверке, воспитанники, толпясь у окон, заворожённо смотрели на Большую Неву, где над коряво дыбящимся льдом взлетали и лопались фейерверки) по корпусу пронёсся слух, что на новый год бал всё-таки состоится. Старшие кадеты и гардемарины посмеивались над младшими: «Гляди, баклажка, как девчонку в руки впервой ухватишь, так не забудь, что танцевать собрался, а не щупать или ещё чего…». Младшие отмахивались и густо краснели, а у самих сердце замирало – многие из них, особенно провинциалы вроде Грегори или такие, как Влас, новодельные дворяне, на балах бывали редко, а то и вовсе никогда, и этот новогодний бал, первый в 1825 году, для них был первым вообще.
С самого утра субботы в большом танцевальном зале корпуса раздавался хрипловатый и звонки рёв труб – музыканты в строгой униформе, похожие на гвардейских офицеров, пробовали свои инструменты, взяв их в руки впервые после наводнения. В этом рёве и грохоте барабанов вразнобой, терялся мелодичный плач гобоев и тоскливый плач скрипок. Наконец, когда каждый проверил свой инструмент, музыканты разобрались и выстроились на возвышении вдоль стены (кадетам было прекрасно всё видно сквозь распахнутую дверь – они толпились в небольшом коридорчике-закутке), дирижёр взмахнул палочкой, и геликон выдул первую хрипловато-протяжную ноту.
– Симфония №8, Франц Шуберт, – заворожённо прошептал Глеб, блестя глазами. Грегори недовольно, как всегда, когда Глеб проявлял своё всезнайство, покосился на него, но смолчал.
– Это что, мы под это будем танцевать? – с лёгким страхом спросил Влас.
Трое друзей стояли у самой двери в зал, сумев пробиться в первый ряд – в затылок им дышали другие баклажки.
– А что ж, вполне возможно, – хладнокровно бросил Глеб. Для него этот бал не был первым, и шляхтич волновался гораздо меньше остальных кадет-первогодков.
Гости начали съезжаться в Корпус ближе к полудню.
Останавливались кареты, выпуская из холодных, обшитых кожей и бархатом недр укутанных в меха девочек и девушек, взрослых дам и дебелых матрон. Подкатывали фаэтоны и ландо, с подножек которых вальяжно спускались щёголи и франты в распахнутых шубах, цилиндрах и боливарах, брезгливо ворошили носками штиблет непритоптанный снег на брусчатке. С извозчичьих пролёток молодцевато спрыгивали офицеры флота, поправляли на головах бикорны и стряхивали с эполет считанные снежинки – день выдался малоснежный и морозный.
Корпус наполнился гудением и говором. В печках дружно гудело пламя, изразцы излучали тепло, над кровлями корпуса поднялись полупрозрачные дымные столбы.
Гардемарины прифранчивались. Стряхивали с мундиров и фуражек мельчайшие частички пыли, начищали суконкой до блеска пуговицы и кокарды (денщики гардемаринам были не положены, и все работы приходилось делать самим), наводили чёрный глянец на штиблеты.
Глядя на них, тянулись наводить глянец и кадеты – старшие и младшие.
Корф (Грегори вдруг понял, что не знает его имени – курляндца все называли по фамилии, что было и красиво, и удобно, а к сближению и фамильярности этот немец-перец-колбаса и не стремился) несколько мгновений придирчиво смотрел в зеркало потом пригладил резным костяным гребешком едва заметные усики. Какие там усики – пушок над верхней губой, расчесать нечего. Заметив, как усмехается Шепелёв, курляндец покосился на него – видно было, что Корфа так и подмывало отвесить наглому баклажке добрую кокосу, чтоб не скалил зубы над старшими. Помедлив несколько мгновений, курляндец всё-таки преодолел искушение и подмигнул Грегори:
– Кто-то когда-то мне говорил… и держал за верное… что если усы чаще расчёсывать и растирать, то они быстрее вырастут…
– Думаешь, правда? – Шепелёву смерть как хотелось расхмылить во весь рот.
– Да кто его знает, – пожал плечами Корф, вновь проводя гребешком по верхней губе. – Но хуже-то от этого не станет, даже если врут… а если правда, то поможет.
– И ты хочешь, чтобы усы быстрее выросли? – голос Грегори дрогнул от сдерживаемого смеха. Корф подозрительно покосился на него, прикидывая, не следует ли всё-таки отвесить первогодку затрещину.
Редкий это был случай, чтобы гардемарин так откровенничал с баклажкой, тем более, о собственном мальчишестве такого пошиба.
Впрочем, Грегори Корфу нравился, и гардемарин мог быть уверен, что Шепелёв не помчится по корпусу рассказывать на каждом шагу о глупом поведении курляндца.
– Наверное, да, – серьёзно ответил Корф, подумав. – Все мы хотим повзрослеть. Или хотя бы выглядеть взрослее. Чтобы стать значимее, чем есть.
Он вновь покосился на Грегори и внезапно сказал:
– Ну говори уже, вижу ведь, что съязвить хочешь…
Догадливый!
– Ты подбородок тоже потри, да посильнее, – сказал Грегори, постаравшись влить в голос как можно больше яда. Желательно бы бруцина, того, который орех святого Игнатия. – Борода вырастет, ещё взрослее станешь… глядишь, и в боцмана…
Он едва успел отскочить – настолько стремительным было движение гардемарина. Кулак Корфа свистнул у самого уха. Впрочем, бил курляндец не всерьёз, скорее для порядка, который требовал наказать наглеца. Одна беда – Корф локтем зацепил зеркало, оно слетело со столика на ближнюю кровать. Добро хоть не на пол – пришлось бы потом осколки собирать.
– Наглая скотина, – беззлобно сказал курляндец, провожая свирепым взглядом удирающего к двери Шепелёва и снова потянулся к кровати за зеркалом.
Оркестр гремел, сиял начищенными трубами, по танцевальному залу, кружась, носились пары. Подтянутый Овсов кружил какою-то молодую даму в жемчужном муслине, стремительный Корф, увлекая девушку в зеленоватой тафте, проносился мимо замерших в восторге баклажек, каждый из которых жадно провожал пару взглядом, не в силах оторвать его от лихого гардемарина и покатых открытых плеч девушки. Кто она была такая? Никто не знал. Да и какая разница – кадеты восхищались не столько внешностью девушки, сколько молодцеватостью своего любимца – Корф был самым уважаемым из гардемарин.
Шепелёв по-прежнему путался в танцевальных па и, покружив какую-то девчонку несколько кругов, с поклоном извинился. Сожалеть было особо не о чем – девочка двигалась не ловчее Грегори, но всё равно, похоже, обиделась – надула губы и больше в его сторону не смотрела, тем более, что к ней через какую-то минуту подбежал какой-то лопоухий баклажка и снова пригласил. Кавалеров на этом балу было раза в два больше, чем дам, и никто не остался обделённым.
Грегори в ответ на обиженный взгляд даже не оглянулся.
Всё понятно. Наверняка у этой барышни первый бал, как и у него же – обиделась. Ладно, что ж – дело житейское.
Мало того, что она ни разу не заметила, что он постоянно наступал её на ноги, так у него от этой собственной неловкости просто щёки и уши огнём горели. Да и откуда ей было знать, что ему вдруг ни с того, ни с сего вспомнился Новотроицк. И Маруська – она конечно, в отличие от этой барышни, танцевать такое не умела совсем, но… хоть убей – помнилась. Золотистая коса через плечо толщиной в его руку и синий взгляд вполоборота и – всё! И начали заплетаться ноги, а лёгкие шагреневые туфельки, шитые серебром, таки норовят оказаться под носками его штиблет. А голова – как в тумане.
Тут не хочешь, а извинишься и отступишься.
Грегори остановился у стенки, переводя дыхание, чуть мотнул головой. Глупо подумалось – была б на голове сейчас фуражка, покатилась бы по вощёному паркету.
Ни Власа, ни Невзоровича поблизости не было. Грегори поискал друзей взглядом, но не нашёл – должно быть, всё-таки танцевали где-то за спинами кружащихся пар. Ну да, ничего удивительного, танец у них и на занятиях всегда выходил лучше, чем у Шепелёва.
Оркестр доиграл мазурку и умолк. Капельмейстер неторопливо (музыканты переводили дух, пока он возился) перелистывал партитуру, отыскивая следующую мелодию. Пары рассыпались, перемешались, люди хлынули в стороны, растекаясь вдоль стен. Друзья рядом так и не возникли.
Да и пусть их, – подумал Грегори с усмешкой.
Зато совсем рядом с ним прошёл Овсов, провожая свою даму. Петух расфуфыренный, – с досадой подумал Шепелёв, против воли провожая даму Овсова взглядом. Невысокая, стройная, с распущенными по плечам белокурыми волосами и лентой, охватывающей голову на новомодный греческий манер, точёный обвод лица, тонкий нос с едва заметной горбинкой, светлая кожа с лёгким оливковым оттенком. На вид едва лет двадцать.
Овсов рядом с ней действительно смотрелся, словно бенгальский петух перед белой курочкой, только что не приплясывал и не обходил её то с одной стороны, то с другой.
Интересно, кто такова? – полуравнодушно подумал Грегори.
И почти тут же услышал разговор за спиной.
– Мдаа, – протянул первый голос, и Грегори, не оборачиваясь (и сразу понял, что оборачиваться, а значит, выказывать, что ты что-то услышал – не сто?ит), узнал Ширинского-Шихматова. Князь говорил негромко, видимо, рассчитывая, что воспитанники стоят слишком далеко от него, и никто из них не расслышит его слов. Расчёт был правильный – никто и не слышал в общем гомоне танцевального зала.
Никто, кроме Шепелёва – должно быть, Грегори стоял ближе, чем рассчитывал князь.
– И как мы докатились до такого? – в голосе Ширинского-Шихматова послышалась явственная, хотя и тщательно скрываемая горечь.
– О чём вы, Сергей Александрович? – удивлённо спросил другой голос, значительно моложе. Деливрон, – без труда узнал Грегори. Теперь оборачиваться, даже если бы и хотел, было поздно – оба офицера тут же подумают, что он нарочно подслушивает.
– Об этой особе, – брезгливо ответил князь. – Той, что танцевала сейчас с Овсовым…
– Но кто она? – по-прежнему удивлённо спросил Деливрон. – Отменно хороша…
– Генеральша фон Шпильце, – процедил Ширинский-Шихматов так, словно ему неприятно было говорить об этом. Может и было.
– Такая молодая – и уже генеральша? – удивился Деливрон ещё сильнее. – Ей двадцать-то лет есть?
– Вот то-то и оно, – вздохнул князь. – И заметьте, Карл Францевич, никто и никогда не видел самого генерала фон Шпильце. Никто и никогда. Зато её знает весь свет и полусвет…
– А как её зовут? – было похоже, что Деливрон заинтересовался.
– Амалия Потаповна.
– Comment, excusez-moi?[11 - Как, простите? (франц.).]
– Именно так, как вы и расслышали, – по голосу князя можно было понять, что он всё-таки оттаял и улыбается. – Амалия Потаповна. Удивительное сочетание, не правда ли, Карл Францевич?
– Но я не понимаю…
– Моей неприязни? – понятливо подхватил Ширинский-Шихматов. – Она тёмная личность, и я вижу это так же ясно, как белый день. Тёмная во всех смыслах. Порочная. И злая… Мне, наверное, трудно сейчас было бы объяснить, я пока не нашёл достаточно правильных слов, чтобы описать свои ощущения… о, это конечно, только ощущения, никак не факты!..
В этот момент оркестр снова грянул и заглушил голоса офицеров. Грегори с облегчением и одновременно с досадой шевельнулся – теперь можно было и плечи размять.
А то и пригласить потанцевать кого-нибудь, дивясь странной предвзятости милейшего Сергея Александровича.
2
Ночью в город пришла пороша. Присыпала тонким слоем улицы и дома, осела на покатых питерских кровлях, рассыпалась под сапогами, копытами и полозьями.
Грегори неторопливо прошёл под аркой, кивком ответил на приветствие часового (часовые уже тоже знали их в лицо и помнили, что этих троих можно выпускать из корпуса без лишних вопросов – очередной повод для злости Овсова, на который друзья по молчаливому уговору, дружно махнули рукой) и вышел на набережную.
Влас с утра засел в библиотеке, пренебрёг даже возможным гулянием по городу – должно быть, отыскал что-то новое или редкое по навигации. Или ещё по чему – что-то с ним творилось странное в последнее время.
Невзорович с утра пропал в городе с каким-то своим знакомцем – то ли поляком, то ли таким же литвином, как и он сам. Грегори и Влас с этим молча согласились – оба понимали, что их другу из Литвы нужно видеть кого-то с родины. Будь у них самих такая же возможность… в конце концов, Влас и сам виделся с братом в декабре уже пару раз, пока того не перевели на всю зиму в Кронштадт. Что ж в этом зазорного?
Но грустновато всё равно было.
Грегори сразу же не понравился новый приятель литвина – при первой же встрече, когда Глеб представил его друзьям, поляк так посмотрел на них, оглядев с головы до ног, что у Шепелёва в глубине души словно кто-то оскалился и вздыбил шерсть – вот-вот зарычит. Тот смотрел так, словно он сам был каким-нибудь герцогом Кембриджским[12 - Адольф Фредерик, герцог Кембриджский (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%93%D0%B5%D1%80%D1%86%D0%BE%D0%B3_%D0%9A%D0%B5%D0%BC%D0%B1%D1%80%D0%B8%D0%B4%D0%B6%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9) (24 февраля (https://ru.wikipedia.org/wiki/24_%D1%84%D0%B5%D0%B2%D1%80%D0%B0%D0%BB%D1%8F)1774 (https://ru.wikipedia.org/wiki/1774_%D0%B3%D0%BE%D0%B4), Лондон (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9B%D0%BE%D0%BD%D0%B4%D0%BE%D0%BD) – 8 июля (https://ru.wikipedia.org/wiki/8_%D0%B8%D1%8E%D0%BB%D1%8F)1850 (https://ru.wikipedia.org/wiki/1850_%D0%B3%D0%BE%D0%B4), Лондон (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9B%D0%BE%D0%BD%D0%B4%D0%BE%D0%BD)) – британский (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%92%D0%B5%D0%BB%D0%B8%D0%BA%D0%BE%D0%B1%D1%80%D0%B8%D1%82%D0%B0%D0%BD%D0%B8%D1%8F)фельдмаршал (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A4%D0%B5%D0%BB%D1%8C%D0%B4%D0%BC%D0%B0%D1%80%D1%88%D0%B0%D0%BB), младший сын английского короля Георга III (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%93%D0%B5%D0%BE%D1%80%D0%B3_III_(%D0%BA%D0%BE%D1%80%D0%BE%D0%BB%D1%8C_%D0%92%D0%B5%D0%BB%D0%B8%D0%BA%D0%BE%D0%B1%D1%80%D0%B8%D1%82%D0%B0%D0%BD%D0%B8%D0%B8)), брат короля Георга IV, дядя королевы Виктории.] на собрании расшитых вражескими скальпами вождей Лиги ходеносауни[13 - Лига ходеносауни – конфедерация шести индейских племён (мохоки, онайда, онондага, кайюга, сенека и тускарора), известных под общим названием ирокезов.], только что нос не морщил. Слова цедил сдержанно, через губу и пару раз прикинулся непонимающим, хотя сам по-русски говорил отменно. Влас, должно быть, списал эти странности Глебова земляка на то, что тот был старше любого из них троих лет на пять, но Грегори в глубине души, чем-то более сильным и проницательным чем разум, понимал – нет, дело совсем не в этом.
Совсем не в этом.
В ноябре, после стычек с чугунными, после драки с уличниками, после приключений в наводнение Грегори уже стало казаться, что их дружба – навек, и не найдётся ничего, что могло бы им помешать. А вот на тебе – вроде бы ничего и не случилось, а почти что стали каждый сам по себе.
Хоть новых приключений ищи, право слово…
За размышлениями Грегори не заметил, как прошёл по мосту на Сенатскую и остановился около монумента. Опять вспомнилось наводнение, и он не смог сдержать усмешки, вспоминая, как растрёпанный человек на постаменте грозил кулаком городу Петра, сам при этом цепляясь другой рукой за вздыбленное копыто Петрова коня.
Великий государь взирал на своего главного детище (пожалуй, так, да!) полуравнодушно и вместе с тем пытливо. Так казалось кадету, хотя Грегори и не мог видеть выражения лица императора. Но он верил, что государь смотрит именно так – он верит, что город выберется из любой беды, из любой напасти, которая может обрушиться на него. И вместе с тем, словно проверяет – а какой ты, город? Таков ли, каким я тебя задумывал?
И гордится им.
Резкий окрик за спиной заставил кадета посторониться, и мимо пронеслось запряжённое орловцем (точь-в-точь – отцовский Бой, только окрас чуть темнее) лёгкое ландо – ореховые дверцы, полог цвета слоновой кости, широкие окна. В одном из них мелькнуло странно знакомое лицо, и Грегори невольно подался вслед за экипажем, тут же, впрочем, опомнившись – мало ли что почудилось, не хватало ещё броситься следом, как дураку.
Впрочем, экипаж остановился неподалёку от высокого забора, окружающего стройку Исаакия. Внушительного вида кучер в тёмно-сером армяке и малахае соскочил с облучка и торопливо распахнул дверцу – как раз с той стороны, где стоял Грегори.
Кадет опять невольно подался вперёд, стараясь разглядеть (для чего? – он не знал и сам!) седоков.
Судьба ему благоприятствовала.
Сначала из глубины ландо показалась длинная нога в изящном чёрном штиблете и обтягивающей белой штанине, на мгновение зависла в воздухе, словно нащупывая опору, потом твёрдо стала на подножку. Потом, вслед за ногой изнутри вынырнул… ну право слово – щёголь! Белые лосины, словно у гусарского офицера, небесно-голубой фрак и чёрный галстук, высокий серый боливар со щегольски изломленными полями, белые перчатки и ореховая трость с серебряным набалдашником, лорнет на тонкой цепочке, поверх фрака – широкий чёрный редингот нараспашку.
Ай, хорош!
Грегори даже невольно залюбовался.
Из глубины экипажа вынырнула тонкая женская рука в длинной голубовато-белой перчатке, кисея которой уходила под широкий меховой рукав, и франт согнулся в полупоклоне, ловя дамские пальцы и касаясь их губами.
На миг в распахнутой дверце показалось женское лицо в меховом капоре, и кадет даже притопнул ногой – он не ошибся! Это то самое лицо, которое он видел на вчерашнем балу, та самая молодая дама, с которой танцевал Овсов.
Генеральша фон Шпильце.
Амалия Потаповна.
Хороша, – невольно сказал он сам себе, и тут же смутился, даже покраснел. Тебе-то собственно, какое дело, баклажка?! Ты таких дам в руках держать будешь в лучшем случае через несколько лет.
Дверца ландо захлопнулась, кучер рывком вскочил на облучок, примостился на козлах, взмахнул кнутом, щёлкнул, и рысак, который всё это время нетерпеливо бил копытом по мёрзлой заснеженной брусчатке, взял с места ровной рысью, за которую эта порода коней и ценилась.
Франт постоял несколько мгновений, крутя в руке трость так, словно это была камышинка, задумчиво попинал носком щегольского штиблета промёрзшее до каменной консистенции конское яблоко, потом решительно тронулся в сторону Александровского бульвара.
– Бу! – сказал вдруг кто-то громко у Грегори за спиной, и кадет против воли шарахнулся, оборачиваясь. Не удержался – что-то попалось под ногу и повалился в снег. Сзади захохотали.
Грегори взбешённо вскочил, сжимая кулаки, но смех уже прекратился. Тот, кто хохотал, стоял перед ним, упирая кулаки в бока.
Яшка!
Яшка-с-трубкой.
Бульвардье был один, без своей верной ватаги за спиной, совсем как тогда, в Рождество, когда Грегори встретил его около парохода на Стрелке. Шляпа была сбита набок и заломлена, тёплый, хоть и рваный казакин нараспашку, на ногах – старые побитые матросские башмаки. И любимая трубка торчит из-за пояса.
Грегори шагнул к нему, сжав зубы, но уличник протянул руку навстречу, выставляя её ладонью вперёд:
– Не злись, кадет, – примирительно сказал он, обнажая в улыбке побитые табаком зубы, в которых обнаружился некомплект – не хватало двух. – Кто ж знал, что ты так испугаешься…
– Я не испугался, – процедил Грегори. – Просто ты неожиданно это сделал.
– Ладно, ладно, – пробормотал Яшка, тоже делая шаг вперёд. Грегори протянул ему руку, оборванец несколько мгновений смотрел на неё удивлённо, словно не понимая, что ему делать с рукой барчука, потом чуть неуверенно пожал её. – Только ты смотри, когда-нибудь вот так что-нибудь над ухом бабахнет… пушка, скажем…
Кадет снова сжал кулаки и почувствовал, как у него раздуваются ноздри от бешенства. Но драться из-за такой мелочи было глупо, и Грегори усилием воли обуздал злость.
– Ничего, обойдётся, – бросил он, переводя дыхание. Яшка одобрительно кивнул и вдруг спросил:
– А ты чего это один, баклажка… так, кажется, вас в корпусе называют? Где твои друзья-то?
– А… – кадет неопределённо повёл рукой, словно собираясь то ли куда-то показать, то ли отмахнуться, но этого жеста вполне хватило – уличник больше не спрашивал. – А твои где?
– На деле, – скупо ответил Яшка, и Грегори прищурился.
– Так тебе ж с ними надо быть, раз они на деле, а ты – атаман, нет?
– Соображаешь, – одобрительно сказал бульвардье, чуть толкая Грегори в плечо, и тут же оглядываясь – не видит ли кто его фамильярности – городовой, к примеру, или офицер какой, а то кто-нибудь из корпусного Гришкиного начальства. Но на площади было почти пусто, только давешний франт торопливо удалялся – широкие полы редингота мели снег на брусчатке и покачивался туда-сюда боливар.
