скачать книгу бесплатно
– Очень просто, – сразу согласилась медсестра, – говорят, у тебя мужик уж больно красивый. Ты скажи ему, пусть поднимется сюда к следующему кормлению, встанет у входа в отделение. Я ему ребенка покажу, а сама на него посмотрю.
– Спасибо! – обрадовалась Альфия.
А мужик, и правда, был красивым. Высокий рост, которым не мог похвастаться больше ни один мужчина в его семье, спортивная фигура – много лет занятий самбо и дзюдо не прошли даром, черные волнистые волосы (шелковые, по версии его матери), обрамлявшие по-детски круглое лицо, чуть удлиненные, но аккуратно подстриженные по последней моде баки, большие карие глаза, пристально смотревшие из-под длинных черных ресниц в самую душу, густые черные брови, придававшие еще больше смысла и без того глубокому взгляду, нос без характерной армянской горбинки, волевой подбородок с забавной ямочкой посередине. Гевуш говорил по-русски свободно, но с легким армянским акцентом, что придавало его речи особый шарм и вызывало умиление у представительниц противоположного пола. Он был очень начитан и умел поддержать интересную беседу. А как он заразительно смеялся! В его глазах зажигались озорные огоньки, рот расплывался в широкой, по-детски искренней улыбке, он хлопал ладонью по коленке, и, запрокинув голову назад, заходился от хохота. Кто мог устоять перед этим мужчиной? Альфия не смогла.
Татары говорят, чтобы Бог услышал молитвы, молиться надо на рассвете. Однажды Альфия услышала об этом от своей матери, и, будучи беременной, она исправно каждый день вставала в четыре утра и молилась, чтобы ребенок был похож на ее любимого мужчину, на Гевуша. От красивого мужика должен был родиться такой же красивый ребенок. Она так решила.
– Как назовем ребенка? – спросил Гевуш, держа в руках нарядный белый сверток с рюшами в день выписки.
– Давай назовем ее Нателлой! – предложила Альфия.
– Нателла? Грузинское имя? С чего вдруг? – удивился Гевуш. – Я хочу Риммой, в честь мамы.
– Твоя мама всегда мечтала о дочке и хотела назвать ее Нателлой, – пояснила ему жена, – она сама мне говорила. Это ее любимое имя! Так звали ее лучшую институтскую подругу.
– Да? Мама так хотела? Ну хорошо, пусть будет Нателла.
Так началась моя история.
Глава 2. Тата Римма приехала
Радостная новость о моем рождении быстро пронеслась по всей округе и долетела до солнечного Еревана – города, в котором жила моя бабушка с папиной стороны, Римма Мартиросовна. Моя Тата Римма.
– Товарищ Чубаров, – появилась она в дверях кабинета своего начальника, взволнованно сжимая в руках телеграмму от сына, – мне срочно нужен отпуск! У меня в России внучка родилась!
– Конечно, конечно, Римма Мартиросовна! Пишите заявление и поезжайте! И примите мои поздравления!
Тата Римма не дослушала. Она уже бежала по коридору к выходу из здания заводоуправления. Ей предстояло много дел до вылета: нужно было купить подарки, угощения и собираться в дорогу.
Тата Римма была невысокой брюнеткой весьма внушительного телосложения. Ей было слегка за сорок, но, даже несмотря на свой лишний вес, выглядела она очень моложаво. Многие, увидев Тату Римму в первый раз, не могли поверить, что трое взрослых мужчин с ней рядом – это ее сыновья, а совсем не младшие братья.
Тата Римма жила одна в небольшой двухкомнатной квартире в спальном районе солнечного Еревана. Дети ее давно выросли и вместе с отцом уехали в Россию на заработки, а она не стала бросать любимую работу и привычный уклад и осталась дома, в Армении. В те времена это было обычным делом для армянских семей, многие ее подруги разделили ту же участь, оставшись дома, в Ереване, у опустевшего очага, довольствуясь недолгими междугородными звонками из далекой России и нечастыми приездами своих мужчин домой на отдых.
Днем Тата Римма трудилась в управлении местной обувной фабрики, а вечера проводила за чашкой кофе и долгим задушевным разговором у подруги или ехала к своему косметологу на процедуры. Да, ухаживать за собой она любила и умела. Косметика от «Ланком» и электрический утюжок для лица всегда лежали в ее сумочке, в которой, к слову, было еще много всякой всячины на все случаи жизни. Тата Римма не выходила из дома, не покрыв лицо щедрым слоем пудры (она предпочитала компактную, самого светлого оттенка) и не накрасив губы яркой помадой вишневого цвета: черные волосы и белое лицо Тата Римма считала основными признаками женской красоты. И конечно аромат! Самый любимый «Клима», но иногда «Маженуар» или «Турбуланс», для разнообразия.
Тата Римма носила длинные свободные платья, всегда черные или темно-синие, и непременно в горох. В крайнем случае, в крапинку или в малюсенький цветочек. А еще она носила парик, который с самого раннего детства вызывал у меня благоговейный трепет: прическу, которую можно снять, расчесать и снова поставить на место, встретишь нечасто. В парике Тата Римма выглядела солидно и даже строго. Без него ее лицо казалось наивным, а тонкие черные кудряшки, которые она обычно скрывала париком, делали ее похожей на ребенка.
Уладив все формальности с отпуском, Тата Римма прямиком отправилась за гостинцами. Она никогда не ездила к сыновьям с пустыми руками, но на этот раз случай был особенный, и подарков требовалось больше, чем обычно. Помимо стандартных плетеных корзин, до отказа набитых вкуснейшими армянскими продуктами, аромат которых кружил голову и соблазнял каждого, кто находился поблизости, ей предстояло купить подарки для невестки и маленькой внучки.
Для невестки Тата Римма выбрала красивую ночную сорочку и пеньюар нежного кораллового цвета, а для внучки – маленькие золотые сережки в форме цветочков, изящный детский крестик и несколько нарядных платьиц.
Когда все приготовления были завершены, Тата Римма купила билет в один конец, и уже через пару дней она летела в самолете в далекий Татарстан, взволнованная своим новым статусом и счастливая в предвкушении предстоящего знакомства с первой внучкой.
В аэропорту ее встретил старший сын Гевуш, мрачный и небритый после очередной бессонной ночи, проведенной под детские крики. Одной из таких ночей, которые выпадают на долю каждого молодого отца.
Обнялись, расцеловались, уложили багаж в машину, поехали домой.
– Ну, расскажи мне, какая она? – едва сев в машину, с радостным волнением в голосе спросила сына тата Римма.
– Кто? – устало отозвался он в ответ.
– Дочка твоя! Кто еще! Нателла! – возмутилась мать.
– Aааа… Ну, ребенок как ребенок… маленькая…
– А на кого похожа? На тебя похожа?
– Нет, мам, на меня она не похожа… – тяжело вздохнул мужчина.
– А на кого? На Альфию похожа?
– Мам… На Альфию она тоже не похожа.
– Как? А на кого тогда?
– Мам, она похожа на Ильдара.
– Как?
– Вот так вот… Дядя же ее, на него и похожа!
Ильдаром звали маминого младшего брата. В отличие от моей мамы, невысокой пухленькой брюнетки, чью национальность с виду определить было довольно сложно, он был типичным татарином, с характерными скулами и разрезом глаз. Тата Римма не то, чтобы имела что-то против Ильдара, но мое сходство с ним означало для нее одно – внучка родилась татаркой. Что скажет на это многочисленная армянская родня, друзья и знакомые? Брак сына с разведенной женщиной другой национальности и даже веры она уже как-то приняла, но ребенок непривычной для всех внешности? «Что делать, татарка так татарка, моя же внучка, наша же кровь!» – всю дорогу успокаивала себя Тата Римма.
Едва войдя в квартиру и наспех поздоровавшись с невесткой, Тата Римма сразу устремилась к детской кроватке, посмотреть на внучку.
Папа подошел к кроватке вместе с ней и расплылся в широкой улыбке в ожидании бурной реакции матери.
Из кроватки на нее своими огромными карими глазами из-под длинных черных ресниц смотрела маленькая девочка, точная копия ее сына в детстве. Даже черные кудряшки, обрамлявшие детское розовое личико, были точь-в-точь как у него. Шелковые.
– Уфффф! – с облегчением выдохнула Тата Римма и ткнула сына в бок: – Да это же наш Гевуш! Это же маленький Гевуш! Какая красавица у нас родилась! Красавица! Наша!
Теперь можно было спокойно разбирать корзины, садиться за стол и отмечать рождение внучки.
Когда приезжала в гости Тата Римма, кухня предоставлялась в ее полное распоряжение. Она сняла пальто, умылась с дороги и пошла доставать гостинцы и хозяйничать.
Глава 3. Дом на Северной улице
Первые четыре месяца моей жизни прошли в старом бревенчатом доме на улице Зеленая. Она и в самом деле была зеленой. По обе стороны улицы стояли небольшие одноэтажные домики, утопавшие в зелени ярких цветов и старых тенистых деревьев. К началу лета вся улица наполнялась ароматом роз и пионов, а к осени была сплошь усыпана желтой и красной листвой.
После отъезда Таты Риммы домой в Ереван жизнь семьи вошла в свою привычную колею. Мама целыми днями хлопотала по хозяйству, папа пропадал на работе, я спала себе в новенькой красивой коляске во дворе под старой яблоней и дышала природой.
А к зиме мы переехали. Позади остались длинные летние ночи: стрекот сверчка, жившего под сенями, крики соседского петуха на рассвете, бревна, уложенные ровной стопкой у стены дома и укрытые брезентом на случай непогоды; тихие осенние вечера: монотонное завывание ветра, стук дождя в окна и треск сухих поленьев в русской печи, скрип половиц деревянного пола под ногами, желтые занавески на окнах, мохнатый плед в желтую и коричневую полоску на кровати, серые алюминиевые ведра с водой из колонки в холодных сенях…
Наша новая современная квартира располагалась на третьем, самом верхнем этаже белого кирпичного дома номер четыре по Северной улице. Мама получила квартиру по очереди и была ужасно рада этому событию. В квартире было три комнаты, кухня, раздельный санузел и даже небольшой балкон. А еще в ней были центральное отопление, горячая вода и канализация. Здесь уже не нужно было носить воду из колодца, рубить дрова, заготавливать их впрок, чтобы топить ими печку с поздней осени и до весны. И в туалет через улицу ходить не нужно. А зимой можно сушить белье прямо на радиаторах! Тогда это называлось одним словом – «удобства», а «квартира с удобствами» считалась непременным атрибутом успешной жизни. Несмотря на то, что вся квартира едва умещалась на сорока квадратных метрах, маме она казалась пиком комфорта.
Второй подъезд, третий этаж, первая дверь налево с вишневой обивкой из искусственной кожи и блестящей табличкой с цифрами «21». Длинный узкий коридор вел в комнаты и на кухню. Стены коридора были оклеены гладкими моющимися обоями с рисунком в виде серых камней, сквозь которые местами пробивались зеленые листочки виноградной лозы. Эти обои мама привезла из Еревана и очень ими гордилась. Все гости сразу же обращали внимание на их необычный орнамент и непременно интересовались, где брала и почем. На полу лежал мягкий линолеум с рисунком под паркет, а на нем – длинная ковровая дорожка. Уютно. Прямо у входа на узенькой подставке под обувь красовался телефон. Еще одно чудо цивилизации. Он был ярко-красного цвета, с большим черным диском и аккуратными цифрами по кругу. Обычно я обходила телефон стороной: хотя мне было ужасно интересно, как он работает, разговаривать я не любила, и уж тем более, если не знать заранее, кто там звонит.
Слева по коридору был проход в мамино царство – на кухню. С раннего утра и до позднего вечера, не считая перерывов на уборку в комнатах, мама жила на кухне: варила, парила, жарила, пекла, делала заготовки на зиму. Кухня была очень маленькая, всего около пяти квадратов, поэтому мама управлялась со всеми делами, стоя на одном месте – при таких скромных размерах все было у нее под руками. Стены кухни были выложены голубым кафелем в тонкий синий цветочек, но не полностью, а только от пола и до середины, а сверху они были выкрашены белой краской. Слева от входа красовался малюсенький кухонный гарнитур бледно-голубого цвета, вмещавший в себя по паре шкафчиков сверху и снизу, рабочую зону и мойку. Мойка размещалась в самом углу, а в противоположном углу, прямо у окна, стояла газовая плита. Места между газовой плитой и мойкой было ровно столько, чтобы там могла вместиться мама. Мама, стоя у мойки, собирала кастрюли с газовой плиты, мыла их и тут же расставляла в сушилке, что прямо над мойкой. Удобно. На небольшом простенке между мойкой и плитой висели толстые деревянные разделочные доски и мамины голубые прихватки с крупными белыми ромашками и точно такой же фартук – подарок на восьмое марта от соседки, тети Капы. Над рабочей зоной на деревянной перекладине висели половники, шумовки, скалки, открывалки и другие полезные штуки, с которыми мама ловко управлялась, колдуя над своими блюдами. По другую сторону от окна, в третьем уже углу, стоял малюсенький обеденный стол, максимум на двоих, а под ним – четыре табуретки. На всякий случай.
Я любила подолгу сидеть на кухне, на маленькой табуретке, прижавшись спиной к стене и внимательно наблюдать за тем, как ловко и быстро мама управляется с делами. Все мамины гости, и бабушка, и соседки, и подружки, кажется, разделяли мою страсть и, попивая ароматный чай вприкуску с ее нежнейшими эклерами или тающей во рту пахлавой, так же завороженно наблюдали за этой милой суетой.
Готовить мама умела и любила. На большую семью с учетом возможных гостей, коих всегда было предостаточно, готовить приходилось много. Пока на плите закипал наваристый борщ, томилась в кастрюльке гречка, а в сковороде тушился мясной гуляш, мама засыпала начищенный до блеска кухонный стол мукой, выкладывала на него уже готовое и отдохнувшее под белым льняным полотенцем тесто и миску со свежеприготовленным мясным фаршем. Будут пельмени. Пельмени мама делала не по праздникам и не по случаю, это было ее дежурным блюдом, которое хранилось в морозилке на всякий случай. Если не нашлось времени на готовку, если нежданные гости или если просто захотелось пельменей.
Пельмени у нас были всегда. Когда мама видела, что их запасы подходят к концу, она доставала свою деревянную скалку, и в течение часа в морозилку отправлялись очередные двести штук свежайших маминых пельменей. За разговорами, за шутками-прибаутками, а то и за пением романсов, мама проворно раскатывала тончайшее тесто, хрустальной рюмкой для водки вырезала маленькие кружочки, и со скоростью света деревянная разделочная доска покрывалась аппетитными пельмешками. Мамины пельмени обожали все, но каждый любил есть их на свой манер.
Папина порция – пятнадцать пельменей с кусочком сливочного масла и щедрой порцией черного перца. Запах подтаявшего сливочного масла в сочетании с ароматом черного перца и свежесваренных пельменей был настолько приятным, что я не раз пробовала насыпать себе в тарелку перца, но почему-то мне не удавалось насладиться этим вкусом так, как это делал папа.
Мама предпочитала пельмени в бульоне и всегда ела из одной и той же маленькой белой пиалы с розовыми цветочками, всегда со щепоткой черного перца.
А я ела их со сметаной и с хреновой закуской. Хреновой не в смысле среднего качества, а в том смысле, что основным ее ингредиентом был тертый хрен. Самая вкусная хреновая закуска была у тети Розы, жившей этажом ниже. Каждый раз вернувшись от тети Розы с хреновой закуской и солеными помидорами, мама первым делом шла на кухню, ставила на плиту кастрюлю с водой, кидала в нее ароматный лавровый лист, горсточку душистого перца, щепотку соли и доставала из морозилки пельмени.
После сытного маминого обеда я шла в свою комнату. Это была самая маленькая комната в квартире, но я очень ее любила. Самая настоящая детская, со шведской стенкой, тяжелым полированным письменным столом, висящими прямо над ним стеллажами, и софой, застеленной толстым покрывалом цвета радуги. Основным сокровищем этой комнаты был высокий книжный шкаф, где хранилось огромное количество детских книг. Книги тогда были в дефиците, и мама покупала для меня буквально все, что встретит. «Пусть будут, есть же не просят», – говорила мама и продолжала их скупать.
Я обожала стоять перед открытым шкафом, вдыхать запах книг, рассматривать все эти обложки и выбирать, что почитать. А потом забиралась на свою софу, чтобы читать-читать-читать, пока мама не хватится меня и не отправит гулять на улицу или не позовет ужинать.
Прямо по коридору был зал. В зале, как полагается, стояла импортная «стенка», купленная мамой в кредит и, конечно, «по знакомству», и мягкий уголок – диван с двумя креслами. За стеклянными дверцами серванта, красовавшегося по центру «стенки», хранились мамины богатства: хрустальные фужеры, чайные и столовые сервизы на двенадцать персон. Понятное дело, тоже импортные. И тоже по знакомству. И почти наверняка в кредит. Один сервиз был «Мадонна», второй – с жар-птицами, а третий – просто с цветочками. Чего там только не было! И супницы, и соусницы, и какие-то графины, и еще куча предметов непонятного назначения, которые никогда не покидали пределов серванта. Покидали его исключительно тарелки и салатницы, и то раз в год, 31 декабря, примерно на неделю, а потом снова возвращались на свои места.
Здесь же располагался мамин тайник с драгоценностями – золотыми колечками, серьгами и цепочками. Она складывала все это в одну из соусниц, которая тоже никогда не использовалась по прямому назначению. Здесь же, в похожей соуснице, но с другим рисунком, мама хранила мои сокровища – заколки для волос. Конечно, для мамы они не представляли никакой ценности: просто держать их в недоступном для меня месте, чтобы я не растеряла все по квартире, ей казалось хорошей идеей. Казалось, до поры до времени, пока в один прекрасный день эта идея не обернулась трагедией вселенского масштаба.
Мне тогда было года четыре, и я была ужасно самостоятельной. По крайней мере, считала себя таковой. Особенно в вопросе заплетания себе косичек и собирания волос в хвостик. Мама была на работе, а папа решил забрать меня из сада пораньше. До маминого прихода оставалось около часа, папа лежал в своей комнате и читал газету, а мне было очень скучно и от отсутствия более интересного занятия захотелось поэкспериментировать с прической. Для этого нужно было достать из тайника заколки, только вот тайник располагался довольно высоко, и моего роста не хватало, чтобы подойти к шкафу, открыть дверцу и взять резинку. Конечно, можно было принести из кухни табуретку, но табуретка была тяжелая, и дотащить ее из кухни, не привлекая папиного внимания, было невозможно.
Я внимательно посмотрела на сервант, и решение пришло само собой. Можно было открыть один из его нижних ящиков, подняться по ящику, как по лестнице, дотянуться до ключа, открыть дверцу, и вот она, вторая полка снизу. Останется только открыть крышку соусницы, а там уже и заколки. Аккуратно, стараясь не шуметь, я выдвинула ящик, осторожно, на цыпочках, встала в него ногами, взялась за ключик, покрутила вправо, замочек щелкнул и открылся. Одновременно с замочком что-то щелкнуло под ногами. Это было дно ящика, которое так и норовило провалиться, поэтому медлить было нельзя. Быстрым движением руки я распахнула дверцу серванта, потянулась к заветной посудине, и тут под ногами раздался хруст – дно ящика треснуло прямо посередине. Пытаясь удержать равновесие, я обеими руками схватилась за полку, на которой стояла заветная соусница, а полка тотчас же наклонилась вниз и предательски стряхнула с себя все мамины кредитные сервизы, как мусорная машина стряхивает мусор на свалке. В какие-то доли секунды папа выскочил из спальни и оказался прямо у груды импортных осколков, с которых на нас укоризненно смотрели жар-птицы. Я расплакалась.
Папа взял меня на руки, бережно посадил на диван и молча убрал осколки. Вскоре с работы пришла мама. Она вошла в зал, увидела пустую полку, в ужасе посмотрела на папу, а он, не дожидаясь вопроса, ответил: «Нателла хотела достать заколки». Мама не ругалась, она смотрела на нас удивленными глазами, из которых медленно катились большие, прозрачные слезы. Больше мои заколки в серванте не хранились, а ключ от серванта был спрятан подальше.
Глава 4. Светка
Когда познакомились мои родители, маме было двадцать восемь. К этому времени она успела познать все прелести семейной жизни: мама уже девять лет как была в разводе и одна воспитывала десятилетнюю дочку Свету.
Мама тогда работала нормировщицей (что бы это ни значило) в некой строительной организации и целыми днями была на работе. Невысокая пухленькая хохотушка с зелеными глазами и копной длинных волос каштанового цвета, она всегда была в центре внимания всего Менделеевска: яркая, модная, невероятно общительная и энергичная, ну и дочь известных в городе родителей, чего уж там.
Жизнь мамы и Светы кардинально изменилась, когда в ней появились мой папа и я. Забила ключом, можно сказать, засияла всеми цветами радуги.
Конечно, сначала в их жизни появился только папа. Он с первого дня начал носить Светке жвачки и прочие дефицитные штуки, способные растопить сердце любого советского ребенка, тем самым медленно, но верно создавая почву для новой семьи. А уж потом, через три года, пожаловала и я.
Надо сказать, что своим рождением я внесла существенный вклад в отношения моей мамы с ее мамой, моей абикой (оттат. «?би» – бабушка). Фагиля, так звали мою абику, не воспринимала нового зятя всерьез – молодой, приезжий, не татарин и даже не русский, еще и с характером. Дочь советов матери не слушала, твердо отстаивала свой выбор, и после очередного скандала на эту тему женщины рассорились и перестали общаться.
Мир был восстановлен в день, когда нежеланный зять появился на пороге у тещи, и, глядя на нее своими огромными карими глазами, попросил помочь подготовить квартиру к приезду из роддома ее дочери с маленькой внучкой. Тещино сердце внезапно оттаяло, и она согласилась.
Тринадцатилетняя Светка, или, как я ее называла, Тетя (не тётя, а именно Тетя) сразу взяла надо мной шефство. Погулять с коляской, покормить маминым молоком из бутылочки, пока мама занята хозяйством, умыть, переодеть, поиграть – со всеми этими задачами она справлялась «на ура». Когда мне исполнилось шесть месяцев, и Тетя увидела в моих глазах интеллект, она серьезно взялась за мое воспитание: разрезала школьную тетрадь на две равных половинки, аккуратно вывела на одной мои имя и фамилию, разлиновала каждую страничку, и стала вести дневник. В дневнике она записывала, как и что я ем, по дням, и по часам, и ставила мне за это оценки. Судя по всему, ела я из ряда вон плохо, потому что никакой медали за успехи в питании я в итоге не получила, но уверена, что именно тогда я решила наверстать упущенное и стать отличницей, если не в Светкиной, то хотя бы в обычной школе.
Время шло, Светка из подростка превращалась в девушку, и пеленки да кашки ее привлекали все меньше, зато все больше тянуло к подружкам, на улицу, в кино.
Родители понимали это и, конечно, отпускали Светку к подружкам, предварительно вручив ей коляску с моей скромной персоной внутри. Светка вздохнула с облегчением, только когда я научилась ходить. Тогда нам уже не нужна была коляска, мы ходили за ручку. Во время прогулок я не теряла времени зря: я внимательно следила за каждым Тетиным взглядом и словом, чтобы потом в мельчайших подробностях и с ехидной улыбочкой доложить обо всем родителям. Меня об этом никто не просил, но я считала это своим долгом и из раза в раз жестко контролировала Тетю.
Потом Тетя закончила 8 классов и решила поступать в музыкальное училище. Музыкальное училище находилось в далеком городе Чайковский, а значит, Тете предстоял переезд. Отпустить ребенка одного за тридевять земель папа не мог, и тогда на выручку пришел мой дедушка Акоп, папин отец. Он как раз жил в тех краях и решил сам заняться Светкиным дальнейшим воспитанием. Дед организовал все обстоятельно: снял квартиру с хозяйкой, чтобы хозяйка следила за чистотой и одним глазом за Светой, а сам следил за Светой двумя глазами. За ее дисциплиной и за питанием. Особенно за питанием.
Дедушка считал, что питаться нужно хорошо и вкусно, поэтому все годы учебы досыта кормил Свету своим любимым блюдом – макаронами. Макароны по-флотски, макароны с тушенкой, макароны с мацуном и чесноком, рожки с маслом, вермишель, суп с макаронами. После доброй тарелки макарон Светке полагался десерт – молочный коржик или пряник.
Когда Светка приехала на каникулы, мы ее не узнали. Хорошая стала, круглолицая. В мини-юбки не вмещалась – опять-таки плюс дедушкиного воспитания. Мама охала, разводила руками, но, что поделать, – у дедушки не забалуешь. Ребенок учится и должен хорошо питаться. Точка!
Да и сама-то мама давно была не из тростинок – дедушка успел и дома свои порядки навести, научил маму готовить, как следует армянской жене.
Так вот, приезжала Света на каникулы и долго рассказывала маме про свою учебу. Смысла рассказанного я обычно не понимала, но речь практически всегда шла о хоре, сольфеджио и Давиденко. Я понятия не имела, кто это, но, судя по тому, как Света произносила эту фамилию, было совершенно очевидно, что это очень противный человек.
После того, как мама получала полный отчет о последнем семестре, Света садилась за фортепиано и сажала рядом меня. Я каждый раз садилась в надежде, что она сейчас расскажет мне, как играть двумя руками, нажимая при этом на педаль, едва поглядывая на ноты и тряся головой в такт мелодии, но она почему-то оставляла этот секрет на потом, а вместо него учила меня каким-то нудным раз-и, два-и и петь доремифасоляси туда и обратно. При этом на мое «доремифасоляси» она всегда говорила: «Нет, не так, а вот так: доремифасоляси!», а я никак не понимала, чем именно ее «доремифасоляси» лучше моего. В общем, такой расклад меня не устраивал, и в итоге я, так и не поиграв двумя руками, разочарованно вставала из-за фортепиано и шла в другой конец комнаты. Тогда Света начинала подбирать мелодии популярных в те года песен, а я сидела и наблюдала за процессом. Помните, была такая песня: «Ты бросил меня»? Вот ее подбор на фортепиано я помню всю жизнь: «Ты бро, ты бро, ты броо… Ты брооосил меня, ты бро-бро-бро-бросил меня, ты мне сказа-за-за-зал, что я не нужнаааа…»
А потом я подсаживалась поближе, просила сыграть песенки кота Леопольда, и мы вместе запевали: «Если добрый ты, это хорошо, а когда наоборот – плооохо!».
Так я и не научилась играть на фортепиано.
Глава 5. Илюшка
Наша жизнь в новой квартире началась с приключений. Не успели мы там поселиться, как папа устроил маме сюрприз. В один прекрасный вечер, когда мама уже уложила меня спать и принялась за глажку белья, высохшего за день на балконе, папа явился домой со свертком. Сверток шевелился и издавал характерные звуки – не надо было долго думать, чтобы догадаться, что на руках у папы ребенок. Мама устало улыбнулась, ожидая, что сейчас следом за папой зайдут родители этого ребенка – гости в нашем доме были делом обычным, но папа закрыл за собой дверь на замок, снял обувь, прошел в квартиру и протянул сверток маме.
– Кто это? – с улыбкой спросила мама, все еще поглядывая на дверь. Она знала, что муж любит пошутить, особенно над ней.
– Ребенок, – обыденно ответил ей муж, – Илюшка.
– Я вижу, что ребенок. Чей ребенок-то? – не унималась мама.
– Мой, – ответил уже из спальни папа.
– Как твой?
– Вот так вот, мой! Накорми его! Он, наверное, голодный.
Маму терзали сомнения: она продолжала надеяться, что это шутка, но папа и не думал смеяться, а осознать, что это могло быть правдой, у нее пока не хватало мужества. Пытаясь справиться с нахлынувшими на нее чувствами, мама подошла к ребенку. Развернув кусок простыни, служивший ребенку пеленкой, она обнаружила там щуплое тельце маленького мальчика. С папиных слов, ему было шесть месяцев, как и мне, но выглядел он максимум на три. Мальчик крепко держал в руке кусок вареной колбасы и время от времени жадно к нему присасывался. Очень худой, с неестественно большим животом, ребенок с интересом смотрел на маму. «Где он его взял?? Неужели, и правда, его ребенок? Но почему он совсем на него не похож? Ни капельки же не похож… Как же он мог?! Ведь этот мальчик ровесник нашей дочки», – думала про себя мама.
Тем временем она помыла ребенка, запеленала его в чистые пеленки и дала ему своего грудного молока из бутылочки. Приложить мальчика к груди она не смогла.
Когда мальчик наелся и заснул, мама пошла поговорить с папой. Подробностей об обстоятельствах появления этого ребенка на свет папа не рассказывал, но твердо и уверенно стоял на своем: «Ребенок мой!». В итоге мама расплакалась. На ее всхлипывания проснулся гостивший у нас в это время дедушка Акоп:
– Что случилось, Алфа? – потирая сонные глаза, спросил дед. Он прожил в России много лет, но по-прежнему говорил по-русски с ощутимым армянским акцентом.
Это был невысокий коренастый мужчина средних лет. В его черных волосах уже появилась седина, а вокруг глаз залегли глубокие морщинки. Несмотря на добрую натуру, выражение лица его всегда казалось строгим, даже суровым, то ли из-за кустистых сросшихся на переносице бровей, то ли из-за густых усов, прикрывавших слегка выдающуюся нижнюю челюсть, то ли из-за всего вместе.
– Вот… Гевуш ребенка домой принес, говорит, что это его ребенок, – пожаловалась мама;
– Иааа! (арм. выражение возмущения) – соскочил с дивана дедушка, – какой еще рэбенок?
– Вот этот, – показала мама на мирно посапывающего в свежих пеленках Илюшку.
– Гевуууууууууш, – громовым голосом позвал дед, – ай, Гевуш!!! Кто это?
– Мой ребенок, – тем же ровным голосом ответил папа своему отцу.
– Какой еще твой ребенок?! Ты с ума сошел?
