Латка на сердце

Наталья Захарова

Латка на сердце

Латка на сердце

  Ещё вчера деревья радовали глаз  своими пёстрыми кафтанами с золотой росписью, но в ночь ударили первые крепкие морозы, и по утру всю листву будто магнитом притянуло к земле. Лежит, ковром прикрывает недавно распухшие от грязи дороги.

  С самого утра Лида не находила себе места. Раз за разом забиралась на забор, перегибалась через низкий штакетник и вглядывалась в улицу: не идёт ли Матрёна – почтальонша с потёртой холщовой сумкой, в которой могла скрываться весточка… маленький клочок бумаги, что был дороже золота. Он мог бы сказать: живы. Или молчать, как приговор.

Полгода, как они с матерью, Марией Ивановной, остались вдвоём. Летом ещё держались: бахчевые убрали, тыкву собрали – думали, перезимуем. А теперь… всё чаще между делами молча вздыхали. Зима обещала быть тяжёлой, как никогда.

Старший брат Василий ушёл на фронт в первый же день. Только окончил военное училище – и сразу командировка на Западно-Украинский фронт. Писал редко, сдержанно – военная цензура не дремала. Строчки, выцарапанные карандашом на жёлтых, пахнущих землёй листках, Лида перечитывала до дыр, словно слова сами становились руками, обнимающими издалека.

Отец ушёл добровольцем, когда нависла над Сталинградом чёрная туча. Хоть возраст уже не призывной, но война – как крик по родной земле – не дала ему остаться. Прошёл две войны, знал, что Родина зовёт каждого. Даже старика.

И теперь каждый день Лида, с замиранием сердца, ждала эту сумку, всё более худеющую, но от этого – всё более долгожданную. Письма из окопа пахли керосином, дымом, хлебом, потом, землёй… и надеждой. Она вчитывалась в них, как в молитву, пересказывала матери десятки раз, запоминала почти наизусть. А с каждым письмом в её сердце крепло решение…

Она знала, что мать не справится одна. Особенно зимой, когда снег до пояса, когда воды из колодца не натаскать, когда коза требует ухода. Но сердце не унималось – будто сама земля звала её, кричала в уши надрывным стоном: вставай на защиту!

Не дождавшись Матрёны, Лида сняла на крыльце отцовские калоши и вошла в дом. Пахло печкой, хлебом и материнскими руками.

Мария Ивановна, сидя на кухне, штопала старые Васины носки – вдруг приедет хоть на денёк в отпуск. Лида подошла и тихо опустилась у её ног, положив голову на колени. Мать погладила дочь по волосам.

– Ты чего, донюшка?

– Мамочка… Я решила. Пойду на фронт. Я там нужнее.

Рука матери на мгновение застыла. Лида почувствовала, как напряглось всё её тело. Как хотелось матери прижать её, удержать – до конца, навсегда. Но та только снова провела ладонью по волосам:

– Я понимаю, доченька… Я всё понимаю.

– Ты тогда мне собери… что папке собирала. Через два дня у сельсовета сбор.

Лида поцеловала её ладонь. Запомнить хотела навсегда – как пахнет она хлебом, шерстью и тяжёлым трудом. Как борозда от иглы над большим пальцем превращается в тонкую дорожку… И вышла из комнаты, унося с собой тепло, которое станет для неё оберегом.

Через два дня у сельсовета собрались добровольцы. Лида – самая молодая. Восемнадцать. Детская душа, которую скоро искалечат и закалят.

Сталинград.

       Под Сталинградом не первый месяц шли ожесточенные бои. Город лежал в руинах. Немцы упорно стирали его с лица земли, с высшей степенью жестокости  и озлобленности. Но цеплялись когтями и вгрызались зубами за каждый клочок земли советские войны. Стояли на смерть! Выползали на коленях, погребённые заживо! Ад на земле. Камень, дым, кровь. Город, который Лида помнила зелёным и цветущим, превратился в кладбище надежд. Слёзы жгли глаза. Сначала – от дыма, потом – от понимания. Её сердце получило первую железную латочку.

Месяц – обучение. Потом просьба: попасть в разведку. К капитану Макаренко:

– Возьмите меня. Я стрелять умею. Ползать – тоже. Меня отец учил на охоте.

– Ты ещё девчонка, Лида…

– Я с этих мест. Я мстить хочу. За свою землю!

Капитан колебался, но согласился. Первое задание – в тыл врага.

    Ночь выдалась чёрной-пречёрной. Снег, шедший уже второй день, замел всё вокруг – сломанные деревья, израненные рытвины земли, осколки металла, даже саму войну – казалось, пытался скрыть, припрятать от глаз. Луна, будто понимая важность момента, скрылась  за плотную завесу облаков.

Они с капитаном Макаренко лежали под обугленной липой.

– Слушай внимательно, боец Величко, – шептал капитан. – Я иду в первой группе. Ты – остаёшься тут. Не высовывайся. Уткнись в землю и замри. Считай до шестисот. Потом – начинаешь движение. Всё ясно?

– Так точно, товарищ капитан.

– Важно! Услышишь клокот тетерева – это сигнал: отходи. Это беда. Уяснила?

– Уяснила…

Он взглянул на часы. 04:00.

– Пора.

Поднялся и исчез в темноте. Последнее, что Лида увидела, – чёрные подошвы сапог, удаляющиеся прочь, в ночь.

Осталась одна.

Всё стихло. Снег шёл тихо, как будто боялся потревожить чей-то последний сон. Всё вокруг стало вдруг чужим и страшным. Лида вжалась лицом в холодную, промёрзшую землю, прикрытую тонким слоем снежной крупы. Считала вслух, шепча, будто молитву:

– Один… два… три…

На каждом счёте – глухой удар сердца. Оно колотилось так громко, что казалось, его стук разносится по всему фронту. Её начинало трясти – от страха, от холода, от бессилия.

Губы дрожали…

Внезапно – словно во сне – появилась мать. Стоит, как в последние минуты перед уходом, и шепчет:
– Донюшка, не ходи…

Этот голос пронзил её до костей. Мать смотрела с такой тоской, будто знала – дальше нельзя.

Лида очнулась. Счёт сбит.

– Шестьсот пятьдесят… шестьсот пятьдесят один…

 В панике – поползла. А через секунду – тетерев. Беда.

Из группы вернулись только трое. Остальных взяли в плен. Среди них – Макаренко. Среди своих – предатель.

Лида не плакала. Только сердце – будто снова запаяли.

Жизнь разделилась надвое. Кто-то сказал бы – везение. Но Лида знала: это была она. Мама. Пришла в самую тёмную минуту, шепнула, уберегла.

     С той самой ночи никто не знал, что с Лидой. Не было писем. Ни строки. Только иногда над родной деревней пролетал тетерев – будто клокотал за неё.

А мать, выходя на крыльцо, всё ждала Матрёну. Хоть знала – не придёт. Письма кончились. Надежда – нет.

Каждую весну, когда снег уходил, и земля только начинала тянуть в себя тепло, на краю поля, где когда-то тыквы зрели, вырастал мак. Один-единственный. Яркий, как кровь. Точно выдохнутый из самой земли.

Мария Ивановна долго смотрела на него, вытирая руки о передник. А потом тихо шептала, как молитву:

– Здравствуй, донюшка. Я знала, что ты вернёшься… хоть вот так.

  Лида не вернулась в 1945. Не вернулась в май с гармошкой и лентами. Её путь растянулся до 1947-го. Ещё два года – госпитали, задания, границы.

    Дом встретил её тишиной. Коза старая уже не бодалась. Мать постарела, будто на десяток лет. Но глаза… глаза её вспыхнули, как печка в первый осенний вечер.

  Лида долго стояла у калитки, вглядываясь в знакомый двор. Слышался запах печёного хлеба, тёплой земли… и чего-то ещё – как будто время остановилось, чтобы дать ей вдохнуть детство хотя бы раз.

– Донюшка… – прошептала мать и прижала к себе, как хотелось в тот день перед уходом на фронт.

И тогда впервые за всё это время Лида расплакалась – не от боли, не от страха, а от того, что жива. Что дом остался. Что мать дождалась.

А на краю поля  снова цвёл мак. Тот самый. Один.

По закону

Растопил в этом году июль под конец баню – да такую, будто все кости хотел пропарить. Степь, измученная зноем, растеряла все свои краски, выжженная милосердным солнцем. Всё замерло, даже птицы притихли, будто у них в горле все ноты пересохли. Ни одна травинка не шелохнётся, ни одна капля, сжалившись, не упадёт. Хорошо, что хоть с самого начала лето не было таким бессердечным – то и дело радовало дождями. Именно благодаря такой щедрости сейчас стоял ощетинившийся колос, переливаясь в золотистом кафтане, набив щёки спелым зерном. Пшеница на удивление уродилась добротная, так что работы местным хуторянам – а вернее, хуторянкам – хватало с лихвой. Шла война – ни техники, ни мужиков в помощь не было, поэтому на полях трудились одни женщины: стоял план в кратчайшие сроки заполнить государственное хранилище для нужд фронт

Сегодня было особенно жарко. В воздухе висела тяжёлая духота. Раскалённая земля не выдерживала жара – трескалась, словно пересохшие губы, прося глоток воды. Трава, утомлённая солнцем, припадала к корням.

Только изредка меж колосьев слышались девичьи голоса – то затянут протяжную песню, то вдруг перескочат на весёлые ноты и зальются звонким смехом. Это две подружки, Настя и Люба, из ближайшего хутора Озерники, подвязав чуть выше колен юбки, чтобы было хоть немного легче в июльском пекле, и, укрыв головы белыми платочками, собирали зерно в местное государственное хранилище. С загорелыми лицами, с белыми «кошечками» вокруг глаз, с руками, изрезанными ершистым колосом, они трудились от самого рассвета, когда солнце только-только показывалось на горизонте, и до вечернего звона колокольчиков местных коров, идущих на вечернюю зорьку. И, несмотря на изнурительный труд под палящим солнцем, щебетали и пели две красавицы – дело молодое!

– Ну а ты что? Неужели согласилась? – поправляя на голове платок, вечно соскальзывающий со лба, с широко раскрытыми от удивления глазами спросила Любаня.

– А шо я? А я ему и гутарю: «Ну и хитрый же ты, Петро! Давай не у коривника встретимси, а на озери». Знаю я его! Там у коривника свежий стог вчера дядя Егор збирал. Буде меня Петро опять до червоних щек заговарювати!

– И что, пойдёшь? Прям так возьмёшь и пойдёшь? – с интересом, чуть ли не подпрыгнув, откликнулась Любаня.

– А и пиду! Знаешь, любовь у нас, Любянюшка! А ему на фронт знову скоро – отпуск заканчиваетсяти.

И затянула Настя свою любимую песню про сердечные муки. Тут же подруга Любаня подхватила строчки, и два чистых девичьих голоса плавно поплыли по верхушкам золотистого колоса и растаяли где-то на просторах степи.

Очень любила свою подругу Любаня – росли они с самого детства вместе, все свои девичьи секреты и сердечные тайны доверяли друг другу. А сейчас она была рада за неё вдвойне – ведь любовь у Насти, первая и счастливая. Сама же Любаня за свои шестнадцать лет и взгляда ни на кого не ловила, да и, может, не замечала. До этого лета девчонкой была: только и думала – учиться хорошо да матери по дому помочь, троих младших братьев на ноги поднять.

И вот она – война… Вроде бы сердцу по природе положено любовью захлебнуться, но долг перед Советской властью и тяжёлый труд ради Родины не дают…

Сегодня в поле ни души не было. Даже с соседнего хутора никто не пришёл. Подружки трудились, не поднимая головы, отирая подолами вспотевшие лбы, да изредка делая глоток воды – дать себе чуть-чуть передохнуть.

Вдруг, откуда ни возьмись, на кромке поля появился старик. Не спеша, прихрамывая, подошёл к девушкам. Сединой опалённый, в рваных лаптях, сгорбленный, будто сама земля его к себе гнёт. Упал на колени перед подругами и сквозь слёзы взмолился:

– Девоньки, миленькие, родименькие, отсыпьте зерна трохе… Дома четверо детей голодных. Третий день без еды – одна вода! Старуха померла на днях, а я и не знаю, куда податься, где краюху хлеба взять. Сил в руках не осталось, ноги еле ходють. Доченьки, сжальтесь… Они там, дома, слёзы льют, есть просят…

Подскочила к нему Любаня, поднимает его с колен:

– Да что же вы, вставайте, дедушка… Вы поймите – не можем мы. Мы же не для себя собираем, а для Советской власти, для солдат наших. Поймите, не можем…

А старик снова на колени падает, и опять просит, слёзы утирая.

Посмотрела Любаня по сторонам – никого нет. Поле будто застыло: ни ветерка, ни звука. И что-то защемило у неё в груди – так стало жалко и старика этого, и детей его, что сил нет.

– Настенька, голубушка… давай отсыпем чуть-чуть. Горстку ему прямо в карман, а? Ну жалко же, там же дети…

– Ой, Любанюшка… страшно якось! А якщо хоть побачить? А якщо узнает?

– Настенька, ну ведь никого нет! Посмотри! И никто не узнает. Мы не скажем, да и дедушка смолчит. Ну, пожалуйста!

Уговорила всё-таки Любаня подругу – отсыпали старику немного зерна. Улыбаясь, раскланялся он, поблагодарил и пошёл своей дорогой.

– Только ты, дедушка, молчи! – крикнула ему вслед Любаня.

– Упаси Бог, доченька, ни слова не вымолвлю!

И сдержал старик своё слово.

Вдалеке зазвенели знакомые колокольчики – пора было собираться домой. Подружки распрощались, и Любаня побежала в свою землянку на окраине хутора, где жила с матерью и братьями. Несмотря на усталость, что отзывалась в теле болью, на душе у неё было светло и радостно: грела мысль, что теперь сможет убитый горем старик накормить своих осиротевших детей и хоть на день-два утолить их голод.

С этими мыслями она вбежала в землянку – и сразу почувствовала: что-то неладно. Воздух был натянут, как струна, пахнуло страхом. Мать кинулась к ней на грудь, в слезах, и уже не плакала, а только тихо шептала:

– Что же теперь будет, Любанюшка?.. Что же теперь будет…

Только тогда увидела Люба в углу нежданного гостя – мужчина в военной форме подпирал макушкой потолок.

– Вы – Любовь Половинко?

– Я, – ответила Люба, крепче сжав мать. По спине пробежал холодок от стали в его голосе, и блузка вмиг стала мокрой от пота.

– Вы сегодня работали на поле по сбору зерна?

– Я, – чуть слышно, с дрожью в голосе, ответила Люба. Она уже поняла, в чём дело.

– Именем Советской власти вы обвиняетесь в растрате государственного имущества и понесёте ответственность по всей строгости закона. Вы одна зерно собирали?

– Нет, не одна… Но отсыпала зерно я. Настя ничего не знает. Она не видела. Это я одна так решила. Я одна.

Она не дрогнула. Не могла Любаня сказать иначе – ведь у Настеньки любовь, а Пете скоро на фронт. А какой же парень будет ждать свою девку из лагеря?..

С тех пор никто больше не видел Любани. Одни говорили – погибла в лагерях, другие – вернулась, да не признали в изломанной женщине ту звонкую девчонку с белым платочком. Мать её, убитая горем, умерла на той же земле в той самой землянке, где ждала дочь каждую ночь.

Старик же – сдержал своё слово. Не сказал никому ни слова. Только вот, возвращаясь, домой, наткнулся на бригадира, а тому вдруг вздумалось проверить карманы. И знал, бригадир этот, что в знойный июльский день на поле были только две передовицы – Настя Бутько и Любовь Половинко…

А степь… всё так же дышала зноем, и только ветер, будто знал правду, загнал в колосья лёгкую дрожь – не то от жары, не то от горя, прошедшего здесь тихим шагом.