скачать книгу бесплатно
Так застал нас 1848 год. Уже с некоторых пор чувствовалось брожение в политическом мире, и разговоры принимали все увеличивавшийся тревожный оттенок. Не берусь написать объективно историю февральской революции[134 - Речь идет о революции во Франции 24 февраля 1848 г., результатом которой явилось отречение короля Луи-Филиппа и провозглашение республики. Поводом к революции послужило запрещение провести один из так называемых реформистских банкетов, которые в обстановке запрета на собрания и на свободу слова проводили сторонники реформ.]. Здесь место только личным моим воспоминаниям, и потому коснусь исторических фактов только, насколько они отражались в моих детских впечатлениях. Дня за два до катастрофы мои родители были вечером в Тьюлерийском дворце. Король[135 - Луи-Филипп.], снисходя к буржуазному духу своего правления, упростил, насколько мог, этикет, обычный при всех дворах. Так, предоставлялось известным лицам приезжать вечером без приглашения и по своему личному усмотрению и уезжать, не дожидаясь, чтобы их отпустили. После званого обеда или вечера такой визит был обязателен. Государь Николай Павлович не разрешил русским путешественникам представляться к французскому двору, и так как никто из членов посольства не был женат, кроме моего отца, то моя мать была единственная русская дама, бывшая в Тьюлери при Орлеанах. В этот день вся королевская семья была спокойна и радостна. Король долго говорил с моим отцом, гуляя с ним по комнатам, а мама сидела с Королевой[136 - Мария-Амелия.] и принцессами[137 - Принцессы Луиза и Клементина Орлеанские.] вокруг стола, где каждая из них, имея перед собой подсвечник из севрского фарфора с абажуром, держала в руках работу. Такова была обычная обстановка этих вечеров. В предшествующие дни были волнения по случаю банкета, который желали устроить в Champs Elysеes в честь Blanqui. Банкет был только что разрешен на 21 февраля, и все думали, что этим достигается успокоение умов. 20 февраля мы, как всегда, встретились с своими подругами в Champs Elysеes и, уходя, говорили, прощаясь: «Demain nous ne viendrons pas, parce qu’il y aura une rеvolution»[138 - «Завтра мы не придем, потому что будет революция» (фр.).]. Нам казалось забавно и важно произнести это грозное слово, не сознавая его значения. Но так как банкет должен был иметь место в Champs Elysеes, то нас заранее предупредили, что в этот день мы не пойдем туда гулять. 21 февраля, во вторник утром, мама готовилась идти с сестрой на курсы m. Colart, где мы учились общим предметам и особенно французскому языку. Но ей сказали, что улицы полны толпой. Мы просидели дома целый день. Мой отец отправился в посольство и послал нам оттуда два раза известия тревожного характера. По улицам слышны были уже крики: «Долой короля» («? bas le roi, ? bas Guizot»)[139 - «Долой короля, долой Гизо!» (фр.).], уличные мальчишки били окна, толпа приняла угрожающий вид и начала врываться в дома и в оружейные лавки, чтобы их ограбить. Вечером у нас должно было быть маленькое собрание, но, конечно, никто не приехал. На другой день состояние еще ухудшилось. Мы узнали, что национальная гвардия[140 - Национальная гвардия была создана Учредительным собранием Франции в 1789 г. для охраны общественного порядка на улицах Парижа.] побраталась с инсургентами и что строятся баррикады. Так как у моего отца были ружья и дорогие кавказские сабли, то утром этого дня их зарыли в саду вместе с серебряными вазами и потом сровняли землю. Мы, дети, усердно топтали это место, думая принести свою долю пользы нашей обороне. Муниципальная гвардия была еще верна Королю; происходили стычки, и раздавались выстрелы, и говорили уже о раненых и убитых в отдаленных кварталах. У нас близ Champs-Elysеes все было тихо, но все были очень возбуждены. Со всех сторон приносили нам вести, все более и более тревожные. Знакомые всяких категорий то и дело входили и выходили от нас, и некоторые русские, оставшиеся в отелях, искали у нас защиты. Многие собирались уехать из Франции. На третий день, в четверг 23-го, пронеслась весть об отречении Короля в пользу внука, графа Парижского[141 - Луи Филипп Орлеанский, граф Парижский.], с регентством его матери, герцогини Орлеанской[142 - Елена, герцогиня Орлеанская, урожденная принцесса Мекленбург-Шверинская.], и о бегстве его с остальной семьей в Англию. Оставшаяся в Париже герцогиня Орлеанская отправилась с сыном в палату во время заседания, чтобы представить народу нового Короля. Но при ужасном смятении молодой граф Парижский (наш ровесник) чуть не был задушен, и герцогиня-мать с трудом спаслась с ним и должна была последовать за прочими членами королевского дома в Англию. После этого события республика была провозглашена, и временное правительство учреждено. Толпа ринулась в опустевший Тьюлерийский дворец. Бегство королевской семьи было так внезапно, что все сохраняло еще следы их ежедневной жизни. Много было сделано опустошений и расхищено драгоценностей. Инсургенты в блузах надевали на себя парадные атласные и бархатные платья принцесс, покрытые дорогими кружевами, и их наколки и шляпы на свои головы. В этом безобразном виде они выбегали на улицу. Трон был взят и сожжен в саду. Несшие его рабочие, которые, как французы, всегда имеют le mot pour rire[143 - остроумное словцо (фр.).], говорили между собой: «Сe sera la premi?re fois, que le tr?ne aura eu le soutien du peuple»[144 - «Впервые народ будет опорой трона» (фр.).]. Положение было критическое. К счастью, Ламартин, участвовавший во временном правительстве, стал его центром и своим красноречием сумел удержать порядок. Его обаяние было замечательно и способность импровизировать речи поразительна. Депутации за депутациями являлись к нему безостановочно, требуя каждая для себя известных прав. Каждую он умел отпустить спокойной и довольной. Его речь лилась широкой и блестящей, и французы, пленяемые формой, как древние афиняне, были побеждены ею. Мы, дети, были окружены этой политической атмосферой и принимали в ней участие по-своему. Имена главных лиц были знакомы нам, и предметы вожделений депутаций обсуждались при нас, открывали нам существование волнующих до сих пор современников социальных вопросов. Константин Васильевич принимал живейший интерес в развивающихся событиях. Симпатии его не были тайные, и мои родители сочли нужным просить его умерить выражение их при нас. Он повиновался, но молчаливый протест его мы отгадывали, когда в разговорах при нем касались ежедневных дел. Он бывал в клубах и на собраниях рабочих, что не могло не интересовать молодого человека. Внешним образом он выражал свои симпатии курением камфарных папирос, рекомендованных, как панацею против заразы, ярым республиканцем доктором Распайлем, впервые открывшим тогда существование микроорганизмов. Очень скоро Париж принял свой обычный вид. Только в Champs-Elysеes, куда мы по-прежнему ходили каждый день, появились группы, человек по сорока, в блузах, которые добродушно и вяло счищали едва заметную травку в аллеях. Для этой работы достаточно было бы одного мальчика. Это были рабочие, оставшиеся без работы, которые, в силу нового принципа «le droit au travail»[145 - «право на труд» (фр.).], получали от казны два франка в день за этот труд. Часто мы встречали разные депутации, идущие в ратушу со своими петициями, и иногда символические колесницы, где девицы в трико и балетных кисейных платьях, между гирляндами из бумажных цветов, изображали ту или другую гражданскую добродетель (vertu civique). Я заглядывалась на эти колесницы и завидовала этим дамам в их парадировании, не замечая, что они дрожали от холода в своих легких костюмах при резком мартовском ветре. На многих площадях города сажали тополи, называемые «arbres de la libertе»[146 - «деревья свободы» (фр.).]. Военные церемонии сопровождали такие насаждения, и священники благословляли их и кропили святой водой. Увы, если бы теперь вздумали возобновиться такие церемонии, то священники не были бы призваны участвовать в них. При внешнем затишье умы волновались, и все утопии развивались в брошюрах, в речах, в страстных разговорах и попадали наконец под карандаш Cham’a в его остроумные карикатуры. У нас их было несколько тетрадей. Признаюсь, мы больше через них познакомились с именами Proudhon, Considеrant, Enfantin и проч. и с предлагаемыми ими рецептами для блага человечества. Все разговоры были проникнуты этими темами. Никакого правительства не существовало, спокойствие поддерживалось привычкой, но не властью. Однако масса безработных рабочих увеличивалась и представляла большую опасность, тем более что брожение среди них росло, а средства на поддержание их истощались. На параде на Марсовом поле 10 мая крайняя партия выкинула красный флаг и хотела провозгласить анархию. Тут красноречие Ламартина опять сослужило свою службу. Отстаивая трехцветный флаг, свою пламенную речь он заключил: «Le drapeau tricolore a fait le tour du monde, tandis que le drapeau rouge n’a fait le tour que du Champ de Mars»[147 - «Трехцветный флаг совершил путешествие по всему свету, тогда как красный флаг путешествовал только по Марсову полю» (фр.).]. Волнения успокоились до июня месяца, когда восстание вспыхнуло с небывалой яростью и наступили ужасные, так называемые «journеes de juin»[148 - «июньские дни» (фр.).]. Мы в это лето не ездили на дачу, ожидая каждую минуту отозвания посольства. Все наши вещи заранее были уложены. В продолжение трех дней буквально все мужское население Парижа было на баррикадах, сражаясь в том или другом лагере. Все лавки были закрыты, в каждом доме пробавлялись имеющейся провизией. Все женщины трепетали за судьбу своих мужей или сыновей, и все, мы в том числе, щипали корпию[149 - Корпия (от лат. carpo – щипать) – нащипанные из тряпок нитки, употреблявшиеся при перевязке ран.] для раненых и изготовляли компрессы и бинты. Не было различия состояния или положения, сыновья пэров и герцогов дрались наравне с другими. Постоянно слышен был отдаленный гул артиллерийских снарядов и бой барабана учащенным темпом, называемым «la gеnеrale»[150 - «барабанный бой, сигнал сбора» (фр.). Ср. в русском военном лексиконе «генерал-марш» – барабанный бой, служащий сигналом для выступления армии в поход.]. Фантастические рассказы с ужасом передавались. Вдруг мы узнали, что убит монсеньер Affre, архиепископ Парижский. Это известие произвело огромное впечатление. Действительно, этот достойный пастырь, проникнутый высотой своего призвания, появился на баррикадах во время сражения с увещеванием прекратить братоубийственную резню. Он пал, сраженный пулей, неизвестно кем направленной, но кровь его не была пролита даром. Окруженный инсургентами и солдатами, которые со слезами целовали его руки, он умер с утешением, что долг свой он свято исполнил и что жизнь свою он отдал за братьев своих. После его смерти битва прекратилась и инсургенты сдались.
Вспоминая этот эпизод, я невольно грустно сравниваю поступок monseigneur Affre с апатией, проявленной нашим духовенством во время мятежа в Петербурге, 9 января 1905 года. Как высоко могли поставить себя наши иерархи, выступая посредниками между обманутыми рабочими и православным царем. Во время всеобщего смятения одно духовенство спало мертвым сном. Из среды его одно только имя прославилось… имя Гапона[151 - Сохранилось письмо Гапона к Е.А. Нарышкиной, написанное в пору, когда он заканчивал образование в духовной академии, служил священником в приюте Общества Синего креста и преподавал Закон Божий в Ольгинском приюте для бедных. С помощью митрополита Антония и, вероятно, не без протекции Нарышкиной, летом 1903 г. он был назначен священником пересыльной тюрьмы. Приводим письмо целиком: «Ваше Высокопревосходительство, глубокоуважаемая Елизавета Алексеевна! Осмеливаюсь послать свой рассказ, скорее чистосердечную исповедь во всех своих прегрешениях, имеющих отношение к одному из приютов Синего креста. Прочитав своего рода страницу из книги моего бытия, Вы увидите (если уже не догадались) ту психологическую причину, а также представите и то психологическое состояние, в котором я очутился, желая рассказать Вашему Высокопревосходительству свое дело в общих чертах. Это – попытка избежать неизбежное, т.е. не говорить нечто худое об одном представителе общественной благотворительности, в котором я к сожалению горько разочаровался. Как-то совестно было вводить Вас в мир грязных сплетен и интриг, возросших на почве благотворительности и среди благотворителей, и в то же время как-то опасно было, защищая себя, явиться в Ваших глазах выпустившим из виду заветы Христа: не судите, да не судимы будете. Глубокоуважаемая Елизавета Алексеевна, искренне Вам говорю, все происшедшее оставило в моем сердце неизгладимый след, неизгладимое во мне впечатление. Впервые я увидел, как трудно бывает узнать людей и их дела и как, подобно испорченному, но крепкому ореху, они бывают горько-противны человеку, еще не искушившемуся в сей жизни, но раскусившему их. Впервые отверзлись мои духовыне очи, и я увидел, как люди умеют ловко плыть по житейскому морю и как они, подобно летучей мыши в известной басне, то лицемерно парят в вышине, то лицемерно опускаются на грешную землю с целью якобы помочь нести тяжелый жизненный крест страждущему своему ближнему; а между тем со взором коршуна и с наклонностями вампира зорко бросают взоры вокруг себя и с талантливостью, достойной лучшего дела, зачастую когда и пред кем им нужно нагло и лживо освещая поступки и незначительные ошибки брата своего, стремятся на развалинах чужого несчастного счастья создать себе чуть ли не памятник мнимого величия и славы. Верите ли, Ваше высокопревосходительство, теперь иногда я как бы ощущаю ту страшную борьбу, которая ведется точнее не за существование прямо, а из-за создания своих собственных алтарей своему собственному пустому эгоизму; как бы слышу стоны и предсмертное хрипение побежденных. Страшно! Страшно и за себя… и думаешь, как нужно быть осторожным и осмотрительным… и невольно понимаешь, что нет у тебя поддержки более сильного и верного среди тебе подобных. Только теперь начинаешь сознавать, что такое распятый Христос для мира, давший последнему возможность хотя сказать: “Слава в вышних Богу и на земле мир, в человецех благоволение”. Правда, на земле пока нет мира, нет и благоволения между людьми, но сам Христос и Его Святейшая кровь служит кормчим и балластом, благодаря чему корабль человечества, плывущий среди громадных бушующих волн неверия, голода, холода, лжи, зависти, насилия… не потонет – наоборот является твердая надежда, что когда-нибудь человечество может быть уже обновленным, достигнет тихой пристани и радостно вместе с ангелами оно, увидя воочию Христа, воскликнет дивную ангельскую песнь: “Слава в Вышних Богу и на земле мир, в человецех благоволение”. Да будет. Да будет Спаситель и с Вами. Пусть он Всемилостивый почаще возбуждает в Вашей душе светло-тихое настроение, которое так благотворно, лучше всякого лекарства, действует и на организм человеческий. Заканчивая свое несколько многословное письмо, я осмеливаюсь сказать Вам “спасибо” за вчерашний добрый Ваш прием меня, за то, что Вы меня еще не забыли. Адрес мой: Духовная Академия, где я состою на последнем курсе. Что будет весной, когда я окончу, не знаю. Но хотелось бы остаться на службе в Петербурге. Владыка митрополит Антоний, по-видимому, не внял наветам моих врагов. Не знаю. С глубоким уважением и почитанием остаюсь. О. Георгий Гапон. 22 дек[абря]. 1902. NB. Правдивость фактов, указанных в рассказе-исповеди проверена и подтверждена негласным следствием» (печатается по: Нарышкин А.К. В родстве с Петром Великим. Нарышкины в истории России. М., 2005. С. 538—539). Гапон оставил о Е.А. Нарышкиной следующий отзыв: «Я имел случай наблюдать жизнь высшего общества и нашел ее далеко не завидной. Как в разговорах своих, так и в поступках люди эти никогда не были искренни. Вся жизнь их была нудная, скучная и бесцельная. Их интерес к благотворительности был порывист и поверхностен… Тем не менее, в обществе этом была женщина, которую я глубоко уважал. Это была Елизавета Нарышкина, старшая гофмейстерина при императрице, дама высшего аристократического круга, весьма любимая царем и императорской фамилией. Женщина добрая и умная, она была основательницей многочисленных благотворительных учреждений, вполне удовлетворявших своему назначению. Она часто приглашала меня к себе, и мы подолгу разговаривали. Благодаря ей я стал идеализировать императора Николая II. Она рассказала мне, что, когда он был ребенком, она носила его на руках и на ее глазах он вырос; она уверяла меня, что знает его как своих детей, и отзывалась о нем как о действительно добром, честном человеке, но, к сожалению, совершенно бесхарактерном и безвольном. В моем воображении создался образ идеального царя, не имевшего только случая показать себя, но от которого только и можно было ожидать спасения России. Я думал, что, когда наступит момент, он покажется в настоящем своем свете, выслушает свой народ и сделает его счастливым» (Гапон Г. История моей жизни. М., 1990. С. 27—28).]. Ни один из самых уважаемых иерархов и самых популярных священнослужителей не поднял голоса, не пришел к этим бедным овцам, чтобы помочь им разобраться в коварных советах, которыми их искушали и толкали на гибель. Ни один не выступил, чтобы остановить их вовремя в этот роковой день[152 - В сохранившемся фрагменте чернового варианта воспоминаний Е.А. Нарышкина пишет более определенно и резко: «Вспоминая это время, я невольно грустно сравниваю поступок monseigneur Affre с иным, проявленным нашим духовенством во время мятежа в Петербурге 9 января настоящего года. Как высоко могли показать себя наши иерархи, выступив посредниками между обманутыми рабочими и правительством царским. Во время всеобщего смятения одно духовенство спало мертвым сном, из среды его слышно раздавалось одно только имя Гапона. Ни о. Иоанн, который сам говорит <…> государю: “Ваш народ меня любит”, и к которому вся Россия стекалась с верой в силу его молитвы <…>, ни митрополит Антоний, очень популярный среди народа, – не подняли голоса, не пришли на помощь к этим бедным овцам, чтобы помочь им разобраться во всем» (РГАДА. Ф. 1272. Оп. 1. Д. 1088. Л. 7 об.).]. Чем бы рисковали они? Рабочие были безоружны, а если бы пуля революционера и нашла бы одного из них, то он бы умер, подобно архиепископу Парижскому, мучеником своего христианского призвания. Но этого бы не случилось. Агитаторы поняли бы, что такое злодеяние обратило бы против них самих весь гнев народа и что их дело было бы проиграно надолго. Такая апатия не составляет характерного явления в традициях русского духовенства. Вспомним имена Св. Сергия[153 - Имеется в виду Сергий Радонежский.], митрополитов – Алексия, Филиппа, Гермогена[154 - Имеются в виду митрополиты Московские Алексий, Филипп и Гермоген.] и современного нам Филарета. Все они принимали участие в вопросах, волновавших общество. Даже в дни описываемого мной детства не было той пассивности перед светской властью, которая развилась особенно в последнее двадцатипятилетие. Последний пункт в катехизисе Филарета, упраздненный в новейших изданиях, был следующий: на вопрос, что должно делать, если повеление правителей явно противоречит Закону Божию, стоял ответ: надо сказать, как апостолы сказали синедриону: судите сами, кого мы должны слушаться более, вас или Бога. Такой ответ предполагает независимость в суждениях и руководство своей совестью, а не одним слепым повиновением. Духовный наставник наш Иосиф Васильевич в открытой переписке с епископом Нантским[155 - См.: Два письма протоиерея русской посольской церкви в Париже Иосифа Васильева к нантскому епископу Александру Жакме. СПб., 1861.], заявившим в одном из своих посланий к пастве, что в православной церкви государь есть глава церкви, убежденно и убедительно доказывал в ряде писем ошибочность этого понятия. То же самое писал и исповедовал ученый аббат Гетте, перешедший из католичества в православие. Но с 1880 года светское влияние все более и более преобладало в решении всех религиозных вопросов, и это давление привело духовенство к атрофии своих жизненных сил. Мы стоим теперь на рубеже нового порядка вещей и среди кризиса, который может или возродить нас, или ввергнуть в пучину страшных бедствий. Откуда явится принцип возрождения нашего?.. По моему крайнему убеждению, одна церковь может дать его, но она должна сама пробудиться и одухотвориться. В настоящем ее состоянии мы вправе спросить, как у пророка Иезекииля пред сухими костями: «Сыне человече, оживут ли кости сии?» Пророк отвечал: «Господи Боже, ты веси сие»[156 - Иез. 37: 3.]. Кости ожили и сделались живым организмом. Надо пламенно молиться, чтобы тот дух, который совершил это чудо в видении вящего пророка, проник бы в действительности во все прекрасные, но безжизненные формы нашей великолепной обрядности и чтобы символы привели, наконец, к великим идеям, которым они служат прообразами.
Но возвратимся к моему детству. После умиротворения начали готовиться к избранию президента республики. Лето было удушливое, воздух в Париже испорчен миазмами человеческой крови, мы побледнели и утомились и были рады уехать в сентябре в Диепп, на морские купания. Морской воздух оживил нас. Я была в восторге от бушующего моря, разбивающего свои пенящиеся волны о скалы, и любила оглушительный рев моря при сильном ветре. Все общество сходилось на пляже, было много знакомых, и разумеется, толковали исключительно о политике. Вся Европа была охвачена пламенем революции. В Италии Король Карл Альберт воевал с австрийцами[157 - В марте 1848 г. король Сардинии Карл Альберт Савойский, поддержав восстание в Милане против австрийцев, объявил Австрии войну. Его армия была разгромлена австрийцами в битве у Кустоци 25 июля 1848 г.]. Мы встречали каждый день мать его, княгиню Монлеар, с которой мои родители много разговаривали. Это была высокая, полная женщина с мужским голосом и седыми усиками. Ее сопровождал всегда хромой и тщедушный муж ее, много ниже ее ростом. Она была по рождению эрцгерцогиней австрийской, и Monsieur Monlеart[158 - Правильно: Montlеart.] состоял при ней в качестве слишком приближенного секретаря. Раз, во время одного свидания, находясь в опасности быть открытым, он бросился из окна ее комнаты и сломал себе ногу. Отсюда его хромота. Вследствие происшедшего скандала она вышла за него замуж; он получил титул князя, а она отрешилась от своего царственного сана и перешла в частную жизнь. Впоследствии, после ее смерти он женился на богатейшей англичанке[159 - Речь идет о Луизе Катарине Кир Грант.], которая желала красоваться его титулом, но он, взяв деньги, не удовлетворил ее тщеславию и держал ее на ноге морганатической супруги. Когда она умерла и он был обладателем всего ее богатства, уже в глубокой старости он женился в третий раз на ровеснице моей, одной из первых подруг моего детства, Fеlicie de la Tremoille, несмотря на то что она годилась ему во внучки или в правнучки. Месяца через три он умер сам, оставив ей все свое состояние. Она надела легкий элегантный траур и стала жить широкой светской жизнью. Я была так возмущена ее поступком, что не хотела возобновить знакомства с ней и потеряла ее из виду. Из впечатлений Диеппа выдается поездка на развалины Ch?teau d’Arques, где Генрих IV одержал одну из своих знаменитых побед[160 - Речь идет о крепости Арк XIII в. недалеко от Каркассона, возле которой французский король Генрих IV Наваррский в сентябре 1589 г. одержал победу над войсками католической лиги.], после которой он писал герцогу Крильонскому: «Рends-toi, brave Сrillon; nous avons combattu ? Arques et tu n’y еtais pas»[161 - «Удавись, храбрец Крийон, мы сражались у Арка, а ты – нет» (фр.).]. День был дивный, чисто летний, мы долгое время плыли по реке в большой лодке, которой управляли гребцы. Река извивалась живописно между полями, лугами и лесами, меняя постоянно картину, мимо которой мы проходили. Я всегда была глубоко отзывчива к красотам природы и до сих пор чувствую отголосок восхищения этого дня. Старый замок стоял на горе, откуда открывался дивный вид. Мое воображение старалось представить себе героическую битву, как ее передают на картинах, и белый панаш[162 - Панаш – пучок страусовых перьев, служивший для украшения шляпы или шлема.] Короля, ведущий своих воинов к победе. Он был тогда одним из моих исторических любимцев.
В следующем году Константин Васильевич нас оставил. Вспоминаю о нем с глубокой благодарностью. Он положил основательное начало нашим наукам, и главное, вселил в нас охоту учиться. Мне было десять лет, когда он уехал. Мы прошли с ним всю русскую грамматику и синтаксис, географию, которой я не любила, всю древнюю историю и средневековую до Магомета, русскую историю до Петра Великого и всю арифметику до кубических корней. Кроме того, имели первоначальные понятия о естественной истории, физике и ботанике. По-французски мы учились на курсах monsieur Colart, где французский язык был главным предметом, также преподавалась французская и всеобщая история и география и немного арифметики, что было только повторением того, что мы учили по-русски. Начиная в первом году с элементов языка, доходили постепенно на этих курсах до филологической законченности его. Метод был вполне научен. По смерти monsieur Colart, эти курсы перешли к репетитору нашему, товарищу его, monsieur Rеmy. Когда мы впоследствии переехали жить в Петербург, то великая княгиня Елена Павловна расспрашивала мама про этот метод учения и так была заинтересована им и нашими тетрадями, которые она пожелала видеть, что поручила m-lle Troubat, находящейся в Париже, изучить системы их и других однородных учреждений, с целью устроить что-нибудь подобное в Петербурге. Тогда гимназии еще не существовали у нас. Известные курсы m-lle Troubat, хотя много разнились с парижскими, все-таки были устроены в подражание им[163 - А.О. Труба в 1857 г. основала пансион, дававший знания на уровне гимназического образования и частично высшего образования. Здесь обучалась, в частности, дочь Ф.И. Тютчева и Е.А. Денисьевой Елена.].
Мой отец был артист в душе. В La Jonch?re он занимался скульптурой, а в этом году он был поглощен живописью. У него была большая мастерская на Rue du Faubourg du Roule[164 - На этой улице в доме № 33 в 1849—1864 гг. располагалось русское посольство.], где он проводил все свое свободное время за огромными картинами. Сколько он написал наших портретов в разных позах и костюмах, особенно портретов моей матери![165 - Девять работ (в частности, портрет княгини Ю.Ф. Куракиной и автопортрет) из усадьбы Степановское-Волосово хранятся в Тверском музее (см.: Мойкина Е.Г. Музей, время, вещи (К 140-летию Тверского музея) // Куракинские чтения. М., 2008. Вып. 2. С. 91—92).] Между прочим, копию во весь рост картины Horace Vernet, изображающей кн. Витгенштейн, рожденную кн. Барятинскую[166 - Портрет был написан О. Верне в 1837 г. и ныне хранится во дворце Сайн в Германии, неподалеку от Кобленца.], в средневековой обстановке, возвращающуюся в охоты. С разрешения княгини и самого художника точная копия, написанная моим отцом, была только изменена портретами лиц. Вместо княгини моя мать изображена главным лицом, а в окружающей группе мы все фигурируем вместо членов семейства Витгенштейн. Помогал моему отцу живописец Витковский. Он был одним из доморощенных крепостных живописцев моего деда. Отец заметил его во время нашего пребывания в Куракине и, плененный его талантом, испросил ему вольную и привез его с собой в Париж, где Horace Vernet, по просьбе его, согласился принять его в число своих учеников. Мой отец любил общество талантливых людей. Он бывал иногда у Alexandre Dumas в его Ch?teau de Monte-Cristo[167 - Замок Монте-Кристо.] недалеко от St.-Cloud[168 - Сен-Клу – пригород Парижа.]. Его живо интересовали вопросы магнетизма, ясновиденья и проч., которые тогда только что появились, и мы часто слышали имена барона du Potet, Marcillac, Alexis Didier и др. Моя мать не одобряла этого занятия и тщательно нас устраняла от всякого влияния их.
В этом году вся Европа страшно волновалась. Один Государь Николай Павлович стоял как величественный колосс, непоколебимый среди разъяренной бури. Его обаяние было огромное, и мы были горды за Россию. Венгерская кампания окружила его новым престижем[169 - Весной 1848 г. в ходе буржуазно-демократической революции в Австро-Венгерской империи и установления конституционной монархии Венгрия добилась создания национального правительства, парламента и собственной армии, были проведены демократические реформы. После неудачной попытки Австрии подавить демократическое движение в Венгрии, в апреле 1849 г. была провозглашена Декларация независимости Венгрии, Габсбурги низложены, а правителем страны избран Лайош Кошут. 21 мая 1849 г. Австрийская империя подписала Варшавский договор с Россией, и вскоре в Венгрию вторглась стотысячная русская армия. При ее содействии повстанцы были разгромлены к августу 1849 г.]. Мы жили в это лето в прелестном месте Villeneuve-l’Etang[170 - Вильнев-Летан – имение в 10 км от Парижа.] близ Ville-d’Avray[171 - Вилль-д’Авре – городок, расположенный в 11 км к западу от центра Парижа.]. Эта дача принадлежала когда-то герцогине Ангулемской (дочери Людовика XVI) и была оставлена ею одному из верных слуг в ее изгнании, графу Decazes[172 - С 1851 г. имение принадлежало графу Деказу. В 1852 г. его владельцем стал Наполеон III, а с 1884 г. в нем располагается Институт Пастера.]. Семейство это жило в самом ch?teau[173 - замке (фр.).] среди обширного парка, имеющего в окружности 200 десятин. А мы нанимали дом на краю его. Никогда не видела я более роскошной и редкой растительности: огромные тюльпановые деревья (Tulipiers) из рода платанов, с цветами, похожими на тюльпаны, магнолии, каталпа[174 - Катальпа (Catalpa) – дерево с округлой кроной, дающей много тени, с сердцевидными, очень крупными листьями, достигает 20 метров высоты, цветет крупными белыми или кремовыми с крапинками цветами.], великолепные ореховые деревья с их освежающей тенью. Там было большое озеро и над рекой, протекающей через парк, каменный мост, покрытый вьющимися пурпуровыми цветами. На берегу большие белые и розовые акации с их гроздьями душистых цветов, целые рощицы каштановых деревьев с их сладкими плодами, которые мы осенью подбирали и пекли. Собирали также массу земляники и грибов, которых никто не трогал, считая их ядовитыми. Все это было перемешано с широко раскинутыми изумрудными лугами. Всей этой роскошью добрая мать-природа щедро одарила счастливых детей, живших среди ее богатств. Decazes не обладали достаточными средствами, чтобы содержать этот огромный парк в строгом порядке. Кроме ближайших мест, около их дома и нашего, все было несколько запущено. Но это придавало еще более прелести нашему милому саду. Впоследствии, во время Второй империи Наполеон купил эту дачу и давал в ней блестящие празднества. Наш парк граничил с огражденной частью парка St. Cloud, и через небольшую дверь в каменной ограде можно было проникнуть в него.
Осенью моя мать получила известие о трагической смерти брата, князя Сергея Федоровича[175 - Князь С.Ф. Голицын (младший).]. Он нечаянно застрелился на охоте у родственника своего, Виктора Владимировича Апраксина, в имении Брассово, принадлежащем теперь великому князю Михаилу Александровичу. Два года перед тем он женился на княжне Ольге Алексеевне Щербатовой, но, в усугубление горя, она только что уехала с матерью к сестре кн. Васильчиковой[176 - Имеются в виду С.С. Щербатова и Е.А. Васильчикова.] и по дороге узнала о катастрофе, разбившей ее жизнь. Вся семья была в отчаянии. Моя мать разделяла его глубоко. Сначала она хотела уехать немедленно в Россию, но, уступая советам своей матери, она решила повременить отъездом и дождаться весны. Итак, весной 1850 года мы во второй раз отправились на родину, и опять морем, в этот раз из Дюнкирхена[177 - Дюнкирхен – немецкое название французского города Дюнкерк, расположенного на побережье Ла-Манша.]. С нами ехал наш учитель Ал. Ив. Поповицкий, сменивший Константина Васильевича. Занятия наши не прекращались, где бы мы ни были. У нас никогда не было каникул, но летом мы учились только до завтрака, т.е. до часа. Мы не знали напряжения, спешных приготовлений к экзамену, ни долгого ничегонеделания в остальное время. Мы всегда были заняты и никогда не утомлены. Кроме воскресенья и двунадесятых праздников, мы не учились только: второй день Пасхи, 6 декабря, день именин Государя, в дни рождения и именин наших родителей, и каждый из нас праздновал свои собственные именины и день рождения. Такой порядок было бы невозможно завести в Петербурге. Он показался бы там суровым, но мы нисколько не тяготились им. Не было детей более нас живых и веселых, и времени оставалось у нас довольно для всевозможных игр и движений на воздухе. Более всего наша мать ненавидела праздность и распущенность, а особенно всякий вид притворства и лжи. Мой отец говорил ей иногда, смеясь: «Vous aves un amour exagerе de la veritе»[178 - «У вас преувеличенная любовь к истине» (фр.).]. Думаю, что принятая в отношении нас система способствовала к усвоению нами постепенно и без скачков того, что нам преподавалось. Обучение наше было только одна из сторон общего воспитания, приучавшая нас к внешней и нравственной дисциплине и чувству ответственности, т.е. к развитию совести.
Мы провели это лето у бабушки, княгини Анны Александровны, в Павловске на даче Лярского. Первый момент свидания после недавней утраты был, конечно, тяжел, и много было пролито слез. Но для нас, детей, снова повеяло родной радушной лаской, как в последний наш приезд. Мы познакомились с нашими молодыми тетями, вышедшими замуж за последние годы, с женами: князя Александра Федоровича, впоследствии принявшего имя своего деда князя Прозоровского, Марией Александровной, рожденной Львовой, и князя Давида Федоровича, красавицей Верой Аркадьевной, рожденной Столыпиной, и со вдовой оплакиваемого князя Сергея Федоровича, Ольгой Алексеевной. Все они проводили по несколько недель с нами. Княгиня Марья Александровна Куракина приезжала очень часто с детьми, с которыми мы крепко сдружились. Они жили на даче Волконских на островах. Все гостили у нас по несколько дней сряду, и мы также ездили к ним. Было много смеха, игр и забав всякого рода. Большие иногда принимали участие в нашей возне. Вместе со всеми Куракиными мы поехали на несколько дней в Гостилицу к тетушке Татьяне Борисовне Потемкиной. Там было много народа, как всегда. Дом был великолепен, и сад удивительно живописен, с большим обрывом, разделявшим его, и ключами холодной, как лед, воды, с фонтаном и большим озером, и содержался в совершенстве. В этот раз мы не поехали к дедушке, так как он сам собирался в Пятигорск на свое, как оказалось, последнее пребывание.
Осенью мы уехали в Париж и, к большой радости, увезли с собой Куракиных. Тетя была больна и приняла предложение наших родителей поселиться на зиму у нас. Дядя не мог оставить свой полк и приехал много позже. Чувство тяжелой скорби давило мое сердце, когда мы прощались с родными, которых я очень любила, особенно бабушку, и когда с палубы парохода «Владимир» я грустно глядела на берег родной земли, постепенно исчезавшей в тумане серого осеннего горизонта. Лежа в каюте из-за морской болезни, я подбирала рифмы, чтобы выразить мое настроение в русских стихах, но выходило ужасно нескладно. Русский язык не был моим природным языком. Мы всегда говорили и переписывались по-французски, с гувернантками по-английски. Я его знала, как хорошо преподанный иностранный язык. О народной жизни мы не имели ни малейшего понятия. Когда мы учили наизусть стихи Кольцова, например, «Ну тащися, сивка…», приходилось учителю разъяснять смысл почти каждого слова[179 - Первые строчки «Песни пахаря» А.В. Кольцова, написанной в 1831 г.: «Ну! тащися, сивка, / Пашней, десятиной, / Выбелим железо / О сырую землю…»], и все-таки мы не имели ясного представления о жизни, так далеко стоящей от нашего кругозора. Но я страстно, инстинктивно любила все русское. Зачитываясь хрестоматией Галахова[180 - Имеются в виду «Полная русская хрестоматия, или Образцы красноречия и поэзии, заимствованные из лучших отечественных писателей» А.Д. Галахова, впервые изданная в 1843 г. и выдержавшая более 30 изданий.], я знала наизусть почти все стихи в ней, отрывки из «Полтавы», «Руслана и Людмилы» и проч., восторгалась геройством нашего народа в отечественную войну, увлекалась записками Михайловского-Данилевского[181 - См.: Михайловский-Данилевский А.И. Записки о походе 1813 года. СПб., 1834; Он же. Записки 1814 и 1815 годов. СПб., 1832.]. История Пересвета и Осляби, монахов, идущих на бой против угнетающих нас татар, выражения «Святая Русь», «христолюбивое воинство» представляли моему уму соединение идеи церкви и отечества. Мне казалось, что наша армия должна быть как фаланга святых, вроде армий первых христиан при Константине[182 - Христиане составляли часть армии римского императора Константина Великого, который сделал христианство государственной религией.], и что, подобно ей, она должна быть осенена святым знаменем креста, с обещанием: «Сим победиши». Эту врожденную любовь ко всему русскому я отношу к атавизму, оставшемуся во мне от долгого ряда предков, всегда имевших близкое соприкосновение с народом. Вспоминая рассуждение нашего гениального писателя[183 - Имеется в виду Л.Н. Толстой.] по поводу русской пляски Наташи в художественном романе «Война и мир», думаю, что во мне происходило что-нибудь подобное.
Отец мой приехал сюрпризом к нам в Штеттин, к большой нашей радости. Вместе мы уехали в Берлин, где остановились на несколько дней, и скоро приехали в Париж. Но только что мы устроились дома, как получилось тревожное известие о здоровье моего деда, и отец, глубоко пораженный, почти тотчас же собрался назад в Россию. Однако не застал уже в живых своего отца и почти сразу уехал в Харьков, чтобы поклониться его могиле. Его отсутствие было продолжительно. Дела были страшно запутанны. Приходилось платить огромные долги, особенно по дарственным записям. Попечительство все еще длилось. Лет пятнадцать оно еще продолжало свои действия до конечной ликвидации всех долговых обязательств. Нас всех облекли в глубокий траур, и мама, понятно, никуда не выезжала. Мы же продолжали нашу детскую жизнь, сделавшуюся еще оживленнее от присутствия трех лишних гостей. Вместе с ними нас было семеро, и они разделяли все наши обычные забавы. Я продолжала учиться с Борисом и подвигаться на курсах monsieur Rеmy. Раз нам дали как тему сочинения описание события, наиболее поразившего нас в нашей жизни. Одна девочка описала, как у нее вырвали зуб, Olga de Lagrenеe о виденных ею пирамидах, а сестра ее Gabrielle о Китае, где отец их был посланником[184 - Речь идет о Т.-М. Лагрене.]. Я же написала о первом нашем приезде в Россию и о чувствах, волновавших меня тогда. Мое сочинение имело неожиданный для меня успех. Вероятно, оно было написано тепло. Его читали вслух при всеобщем одобрении. Мама переписала его и послала в Петербург к бабушке. Другой раз нам задали писать во время урока о летнем вечере, предоставив нам для сего 20 минут. Никакая тема не могла быть для меня симпатичнее, так как я любила природу и чувствовала глубоко ее прелесть. Я быстро написала свое сочинение, которое и в этот раз оказалось лучше прочих, m. Rеmy прочитал его с видимым одобрением, расхвалил и в заключение сказал, смеясь: «Et qu’on nous dise apr?s cela, que les Russes sont des Cosaques!»[185 - «И после этого пусть попробуют нам сказать, что русские – это казаки» (фр.).] Но не всегда была такая удача. Нам давали самые разнообразные темы, например, по случаю того, что президент принц Наполеон, желая оградить себя от возможности постройки баррикад, на что употреблялись крепкие кубические камни парижской мостовой, начал везде заменять эту мостовую родом шоссе под названием макадама, нам задали писать диалог: «Le macadam et le pavе»[186 - «Мощение дорог щебнем и мощение дорог камнем» (фр.).]. Сколько помнится мне, мой успех был сомнителен.
Кажется, я не сказала в этих беглых записках, что главные кандидаты на выборы в главы государства были: принц Людовик-Наполеон и суровый республиканец Кавеньяк, как президенты республики, и герцог Бордосский, которого легитимисты метили в короли, под именем Генриха V. Всюду распространялись гимны и статьи в честь каждого из этих кандидатов от их приверженцев и столько же насмешек над ними со стороны их политических врагов. Так вспоминалось, что при первой высадке в Boulogne в царствование Луи-Филиппа принц Наполеон, желая произвести впечатление на умы народа, выдумал приручать орла, который прилетал на его плечо во время гулянья на пляже[187 - Луи-Наполеон, высадившись в 1840 г. в Булони, пытался захватить власть, но был схвачен солдатами. Его судили и заточили в крепость, где он пробыл 6 лет.]. Масса карикатур изображала этот инцидент. Много позже, в 1870 году, во время агонии Второй империи, Рошфор упомянул об этом эпизоде в первой своей речи по избрании своем в депутаты одного из парижских округов. Вот подлинные его слова, произнесенные в палате: «Le chef de l’еtat a cru devoir ricaner quand on a appelе mon nom ? l’audience. Si ridicule que je sois je ne me suis jamais promenе sur la plage de Boulogne avec un aigle sur mon еpaule et un morceau de lard dans mon chapeau»[188 - «Глава государства счел своим долгом ухмыльнуться, когда на заседании произнесли мое имя. Каким бы смешным я ни был, но я никогда не прогуливался по пляжу в Булони с орлом на плече и с куском сала в шляпе» (фр.).]. Несмотря на все сарказмы, Наполеон был избран подавляющим большинством голосов и укоренился на своем посту, все более и более принимая положение царственного лица. Предчувствовалась уже возможность империи. С русским посольством Наполеон был особенно предупредителен по политическим своим расчетам, страстно желая сближения с нашим Государем, и моя мать, как единственная дама посольства, была окружена его вниманием.
Летом мы опять жили в нашем прелестном Villeneuve-l’Etang. Мои родители нередко ездили оттуда на обеды к президенту, проводившему осень в St.-Cloud. Тетя уехала на лечение в Пиренеи, а ее дети остались у нас. Нам подарили маленькую лошадку с экипажем, каждый из нас попеременно был ее хозяином и имел право ею править и приглашать седоков. Мы ездили на ней каждый день в St.-Cloud на купанье в Сене. У нас тоже был осел Charlotte. Моя мать любила бесконечные прогулки пешком. Из нашего дома через дивные леса, почва которых была покрыта лиловыми цветами вереска (bruy?re), мы доходили иногда до Версаля и возвращались обратно, остановившись там у знакомых. Мы брали с собой Charlotte и попеременно садились на нее, отдыхая как бы на передвижной скамейке. Мама же все время шла своим ровным шагом, восхищаясь движением, воздухом, природой. В течение всего лета бывали в окрестностях Парижа так называемые f?tes[189 - гуляния (фр.).]. Особенно красивы были эти f?tes в St.-Germain и в St.-Cloud. Между рядами лавок, изящно убранных игрушками, пряниками, sucre d’orge’ами[190 - леденцами (фр.).], лотереями, были игры всякого рода, балаганы с разными представлениями, кухни на воздухе, где чисто и аппетитно приготовляли разные фритюры и знаменитую galette du Gymnase[191 - гимназическую лепешку (фр.).]. При каждом новом испечении ее раздавался звонок, и все, отвечая на него, получали за 10 сантимов кусок, угол которого был завернут в бумагу для сохранения перчаток и выдавался поварами в белоснежных куртках. И все было весело, полно добродушия и остроумия, без всякой толкотни. Вечером бывали для народа балы на лугах. Мы иногда смотрели, как танцевали. Моему отцу так понравился этот род веселья, что он устроил такие bals champ?tres[192 - сельские балы (фр.).] у нас, на широкой луговине около дома. Были также фейерверки. Вообще он любил простой народ и легко сообщался с ним. Несмотря на республиканские веяния, они все были очень почтительны к нам. В это лето приехало в Париж семейство Кутузовых. Графиня, рожденная Рибопьер[193 - Имеется в виду С.А. Голенищева-Кутузова.], была близкая родственница моей матери. Они поселились в Ville-d’Avray, в недалеком расстоянии от нас, и мы виделись ежедневно. Сыну их Саше[194 - А.В. Голенищев-Кутузов.] было 5 лет. Я начала учить его азбуке и письму, и впоследствии говорила ему, что он мне обязан основанием своих знаний. К графине Кутузовой приехала ее сестра, графиня Brassier de St.-Simon, которую звали Мими. Муж ее был прусским посланником в Швеции[195 - Имеется в виду граф И. Брассье де Сен-Симон-Валлад.]. Они обе прекрасно пели. Это лето было особенно музыкально, и к нам собирались почти каждый вечер. Балабин, товарищ моего отца (впоследствии посол в Вене), имел прекрасный слух и играл бесконечно наизусть. Мой отец тоже. Князь Алексей Михайлович Дондуков-Корсаков только что сменил другого секретаря, князя Алексея Борисовича Лобанова, родственника и друга моего отца (впоследствии он был министром иностранных дул). Княгиня Дондукова была великолепная пианистка, одна из первых учениц Гензельта. Я восхищалась всей этой музыкой, особенно когда милая и пленительная графиня Кутузова пела своим прекрасным контральто. Меня тоже заставляли играть. Конечно, с технической стороны мой талант был в зародыше, но я имела своеобразное понимание и чувство музыкальных мотивов, и княгиня Дондукова говорила, слушая меня: «Как это странно, она играет, как большая». Некоторые из моих пьес мой отец заставлял меня повторять до пяти раз кряду, так нравилось ему мое исполнение.
Надо сказать, что музыка служила мне в то время проводником смутных волнений, наполнявших мою душу непонятной тревогой. Я читала с моей матерью мой первый роман. Это был добродетельный девический роман – но все-таки роман, и он открыл неисчерпаемый источник мечтаний и желаний какого-то неописуемого счастья. Досуга для мечтаний и самосозерцания у нас было мало, так как правило моей матери было то, что девочки должны быть настолько заняты, чтобы не иметь времени думать. Но в перерывах между уроками я бегала в сад, садилась на качели и, мягко покачиваясь, предавалась своим грезам. Что понимала я в любви?.. Конечно, ничего; так как нельзя было иметь воображения более чистого и невиннее моего. Но мне казалось, что это таинственное слово открывает доступ ко всем блаженствам мира, подобно тому, как другое слово – смерть, в моем представлении, должно было приподнять завесу на все блаженства другого мира. Это последнее впечатление родилось во мне давно. Читая в любимой мной хрестоматии Галахова письмо Жуковского о смерти Пушкина, когда перед его застывшим навсегда ликом он готов спросить у него: «Что видишь, друг?» И над этим вопросом мое воображение напрягало все усилия, стараясь проникнуть в неразрешимую тайну. Любви я не знала и смерти еще никогда не видела, и мечты мои роились в пустом пространстве моей не начинавшейся еще жизни.
Около того времени родилась у графини Кутузовой дочь Мария[196 - М.В. Голенищева-Кутузова.]. Теперь она состоит камер-фрейлиной Императрицы Марии Федоровны. Мой отец был восприемником вместе с графиней Brassier, и мы, дети, присутствовали при крестинах. В этом же году приехало в Париж семейство Паниных[197 - В.Н. Панин, граф, его жена Наталья Павловна и их дети: Ольга, Евгения, Леонилла, Владимир, Наталья.], близких друзей моих родителей. Граф Виктор Никитич слишком известный государственный человек, чтоб я о нем распространялась. Он был тогда министром юстиции. Графиня была слаба здоровьем и по этой причине осталась два года в Париже с детьми – четырьмя дочерьми и сыном. Мы сблизились с ними на всю жизнь. Моя подруга была вторая дочь Eugеniе, прелестное существо, похищенное смертью от чахотки в 1869 году[198 - Ошибка: Е.В. Панина умерла 11 декабря 1868 г. (см.: Саитов В.И. Петербургский некрополь. СПб., 1912. Т. 3. С. 354).]. Старшая, Ольга, впоследствии графиня Левашева, была блистательного ума и недюжинных способностей. На курсе М. Rеmy, куда они поступили, следуя нашему примеру, она была впереди всех и была объявлена hors de concours[199 - вне конкуренции (фр.).]. Они были старше меня и потому ходили на курсы высшие, чем мои, а две последние – на низшие. Графиня Левашева хорошо памятна всему Петербургу. Ее приемы в собственном доме на Фонтанке и в прелестном загородном имении Осиновая Роща[200 - Мыза Осиновая Роща была расположена в 23 км от Санкт-Петербурга, на развилке Выборгского и Приозерского шоссе. В первой половине XIX в. перешла к киевскому, волынскому и подольскому губернатору, генерал-лейтенанту В.В. Левашеву. В имении был построен дворец по проекту архитектора В.И. Беретти. В 1991 г. дворец был уничтожен пожаром, сохранились только флигели и часть галереи.] собирали вокруг нее лучшие силы петербургского общества. Она много читала и была более других в курсе современной политики. Ее правдивость, горячность убеждений приобрели ей несколько искренних друзей и заставляли уважать ее даже тех, которые не разделяли ее слишком либеральных мнений. Она скончалась весной 1904 года после короткой болезни, в которой она проявила всю силу духа и христианскую непоколебимую веру. Ее смерть горестно отозвалась в моем сердце. Более пятидесяти лет постоянных дружеских отношений связали нас неразрывными узами. Из всей многочисленной семьи Паниных осталась теперь третья дочь, графиня Комаровская, и вдова сына, графа Владимира Викторовича, вышедшая замуж вторым браком за Петрункевича[201 - А.С. Панина.]. Единственная наследница огромного состояния Паниных, дочь ее, вышедшая замуж за Половцова и после развода с ним принявшая опять свою девичью фамилию, графиня Софья Владимировна Панина употребляет все свое богатство и молодую жизнь на дела широкой социальной благотворительности. Зимой мы часто виделись с Паниными. Куракины взяли квартиру в нашем доме. У них, у нас, у Паниных, у Кутузовых бывали детские балы. Как мы веселились на этих незатейливых вечерах и как усердно танцевали под звуки музыки неизменного нашего тапера поляка Шиманского! На одном из них я помню молодого кавалергарда Пашкова, приглашенного старшим его товарищем, моим дядей князем Александром Борисовичем. Из учтивости он сделал со мной и двоюродной сестрой Лизой[202 - Имеется в виду княжна Е.А. Куракина.] несколько туров вальса. Впоследствии я его знала проповедником христианского учения и основателем секты пашковцев. Но об этом после. Между многочисленными нашими обычными гостями княгиня Меньшикова выделялась своим блестящим умом. Мой отец любил с ней разговаривать и смеяться. Блестки остроумия каждого из них составляли фейерверк живых речей. Чтобы не мешать их перекрестному огню, когда княгиня Меньшикова у нас обедала, мама нас отправляла наверх, что также было заведено, когда давали званые обеды. В эти дни мы появлялись в гостиной после десерта. Был тоже веселый и остроумный двоюродный брат моей матери князь Сергей Григорьевич Голицын, прозванный Фирсом, со своей женой, рожденной графиней Езерской. Мы были дружны с его сыном Гри-Гри и с дочерьми Жюли и Мари[203 - Упомянуты С.Г. Голицын, его жена Мария Ивановна и их дети: Григорий (Гри-Гри), Юлия (Жюли), Мария.]. Они были воспитаны в религии и национальности их матери[204 - Полька по национальности, она была католичкой.], тогда как сыновья были православные и воспитывались в России. Кузины приходили к нам на уроки рисования. У нас был отличный учитель Damеry школы Paul Delаroche. Князь сочинял стихи, романсы и был прекрасным музыкантом. Нередко после обеда он брал аккорды на фортепиано, находил по слуху аккомпанемент к русским романсам и направлял хор, в котором участвовали он сам, его жена, графиня Брассье и графиня Кутузова, и все было гармонично и мило. Меня русские мотивы приводили в восторг. Лето мы проводили в окрестностях С[ен]-Жермена на даче под названием Maison Verte[205 - Зеленый дом (фр.).]. У нас был очень большой сад с горкой, откуда открывался прелестный вид на покатую плантацию виноградников и на широкую даль. В саду был павильон, служащий нам учебной комнатой. От него спускался огород, куда разрешалось нам бегать между уроками. Из-за нас поселилась в это лето в С[ен]-Жермене княгиня Марья Аркадьевна Вяземская со своими детьми. Муж ее, князь Павел Петрович, сын знаменитого поэта, князя Петра Андреевича, был членом посольства в Гааге. Она должна была оставить этот город вследствие погрешности в этикете, которую она, по рассеянности, совершила, именно: на Пасхальной заутрени она подошла к кресту прежде Королевы Анны Павловны. По придворным и дипломатическим понятиям это составляет une еnormitе[206 - недопустимый поступок (фр.). Об этом случае см.: Заметки и дневники Л.В. Дуббельта // Российский архив. М. 1995. Т. 6. С. 169.]. Королева была так ошеломлена этим поступком, что потеряла обычное у царственных лиц самообладание и громко ей сделала выговор. Вследствие сего княгиня уехала из Гааги, а князь там остался до передачи места своему преемнику. Впоследствии я была готова благословлять Королеву за этот инцидент, так как он привел меня к сближению со старшей дочерью княгини от первого ее брака, Марией Бек. Это была моя первая сознательная дружба, которой я предавалась со всей восторженностью моей натуры, встретивши наконец в другой душе отголосок всех своих пламенных мечтаний. Мери, как ее звали, была редко одаренная личность. Очень молодой она вышла замуж за графа Ламздорфа и умерла 27 лет от роду, оставляя за собой долгий след поэтических воспоминаний. Князь Петр Андреевич посвятил ей некоторые из своих лучших стихов[207 - См.: Вяземский П.А. Памяти графини М.И. Ламздорф. Стихотворения, посвященные ей. СПб., 1890.], о ней писали некрологи, и память ее является как бы окруженной ореолом поэзии и грусти. Тогда она была милая девочка 13 лет, веселая и живая, одетая очень просто, как и мы, и без всяких претензий на светскость. Только в наших интимных беседах, когда мы вместе упивались стихами Ламартина и некоторых английских поэтов, можно было узнать ее природное настроение. Сестра ее, Вера, была более terre ? terre[208 - посредственной (фр.).]. Она подружилась с моей сестрой, и дружба эта длится до сих пор, несмотря на то, что она почти всегда живет за границей, поселившаяся здоровья ради в Арко[209 - Арко – небольшой городок в северной оконечности озера Гарда. Благодаря мягкому климату в 1872—1925 гг. был известным курортом.], на берегу Гардского озера[210 - Гарда (Lago di Garda) – самое большое озеро в Италии, расположенное на севере страны, у южного подножия Альп.]. Она вышла за князя Горчакова[211 - Имеется в виду Д.С. Горчаков.], и сын ее успел уже жениться, развестись с женой[212 - Княгиня С.Д. Горчакова.] и жениться во второй раз. Мери и Вера были дети первого брака Марии Аркадьевны, рожденной Столыпиной и родной сестры Веры Аркадьевны, сделавшейся моей тетей по выходе замуж за брата моей матери князя Давида Федоровича Голицына. Они обе были выдающейся красоты, равно как и третья сестра, Екатерина Аркадьевна Кочубей, умершая в молодых годах. От второго брака были тогда две миленькие девочки, одна будущая графиня Шереметева[213 - Графиня Е.П. Шереметева.], а другая Александра Павловна Сипягина. Мы виделись каждый день, устраивали спектакли с ними и с другим семейством, англичанами Blount, с которыми мы были давно дружны и которые жили летом в С[ен]-Жермене. Было большое удовольствие выбирать пьесы, распределять роли, сходиться на репетициях. В верхнем этаже нашего дома была комната под библиотеку, где было удобно устраивать сцену. Мы писали декорации с помощью одного художника M. Bunout. Все это было страшно весело. После одного из таких представлений у нас был настоящий бал, где мы, подростки, танцевали вместе с взрослыми. Была иллюминация, фейерверк, ужин. Между гостями был князь Лобанов, очень приятный и умный моряк, сделавший кругосветное путешествие на своей яхте и принесший с собой интересный альбом с рисунками собственного изделия. Его яхта стояла в Гавре, и он устроил на ней pаrtie de plaisir[214 - увеселительную прогулку (фр.).], на которую пригласил несколько дам, в том числе мою мать, но она отказалась от этой поездки, и мой отец отправился один. Помню умный разговор князя Лобанова, когда он сидел с нашей матерью, в нашем саду под роскошной сенью векового дуба, распустившегося перед домом. В это лето я начала два раза в неделю ездить верхом. Это было и долго оставалось для меня первым удовольствием. Мы ездили втроем: мои оба брата и я. У Бориса была своя лошадь, которая выделывала удивительные прыжки. Для меня и для Феди нанимали лошади в man?ge d’amateurs[215 - любительском манеже (фр.).] некоего Ravelet на террасе. Мы ездили одни, без всякого присмотра и исчезали в огромном for?t на два часа и более. Удивляюсь, что наша мать не боялась отпустить нас таким образом, не зная даже, в какую сторону мы поедем. Иногда ездили до Malmaison[216 - Мальмезон – замок в 14 км от Парижа, резиденция Наполеона I Бонапарта и императрицы Жозефины, которая там похоронена.], иногда до маленького города Poissy[217 - Пуасси – парижское предместье.], откуда привозили коробки с известным местным лакомством, называемым sucre-tors[218 - витой сахар (фр.).]. Коробки эти купцы привязывали к нашим седлам. Как мы любили наши поездки. Нам было так безгранично весело, что они оставили во мне яркое воспоминание до сих пор. Гигантские деревья, окаймляющие зеленые и широкие дороги, по которым было так удобно и мягко скакать галопом, простирались далеко, далеко, исчезая в синеве как бы океана деревьев. Не очень давно, в 1901 году, сопровождая их величества в их поездке в Компиен[219 - С 18 по 21 сентября 1901 г. император Николай II c императрицей Александрой Федоровной пребывали с официальным визитом во Франции, посетив Реймс, Дюнкерк и Компьень, присутствовали на маневрах армии и флота.], я получила то же впечатление от тамошнего леса, который напомнил мне столь знакомую моему детству For?t de St.-Germain[220 - Сен-Жерменский лес (фр.).]. Вблизи от него был прекрасный Сh?teau Du Val[221 - Замок Дюваль был построен в 1669 г.], принадлежащий герцогине De Poix. Катаясь с нашей матерью в коляске, мы заезжали к ней и любовались ее роскошными цветами. Бывали также в Chambourcy[222 - Шамбурси – владение в 25 км к западу от Парижа, в 1848 г. было приобретено министром иностранных дел при Наполеоне III, герцогом Антуаном де Грамоном.] у герцогини De Gramont, очень важной, красивой и ласковой дамы, приятельницы моей матери. Наша гувернантка Mrs. Hall была прежде при ее уже взрослых дочерях[223 - Герцогини Аглая и Леонтина де Грамон.]. Это составляло род связи между нами, несмотря на большую разницу в годах. Графиня Кутузова провела у нас с детьми несколько недель во время отсутствия своего мужа. Ее присутствие всегда приносило оживление и музыкальный элемент. Я так желала петь и так обрадовалась, когда она, испробовав мой голос, обнадежила меня, сказав, что он годится для пения. Но, увы, ничего из него не вышло. Думаю, что я испортила зачаток его, если он и существовал, утомив его прежде времени. Бегая к фортепиано во все свободные минуты, я пела все большие арии и романсы, которые мне попадались, у нас их была большая коллекция, и я вдохновлялась словами столько же, как и мотивами. В моем изучении французского языка я в то время дошла до сложных правил стихотворения. Это познание было мне очень полезным, так как оно дало рамки моим поэтическим «творениям», и я стала выражать свои мечты в правильной форме. Осенью к нам приехала подруга детства моей матери Марья Сергеевна Бутурлина, рожденная княжна Гагарина, с детьми[224 - Дети С.П. и М.С. Бутурлиных: Сергей, Александр, Дмитрий, Софья. Дочь Варвара умерла в детстве.]. Они были воспитаны на русский лад, т.е. были разнузданны, недисциплинированны и непослушны донельзя. Но были добрые дети, особенно Сергей, старший и любимец матери. Они гостили у нас некоторое время.
Между тем политическая жизнь не останавливалась. Уже 2 декабря 1851 года принц Наполеон совершил свой coup d’еtat[225 - государственный переворот (фр.).] и провозгласил себя пожизненным президентом. По странной случайности, как и накануне февральской революции, мои родители провели в Елисейском дворце вечер 1 декабря. Президент оставлял по временам своих гостей и уходил в свой кабинет, где, как оказалось, он давал распоряжения на следующий день. Потом возвращался в залы и разыгрывал роль любезного хозяина. Самообладание его было удивительное. Никто не имел ни малейшего подозрения о готовящемся событии. На другой день было масса арестов, и войска энергично и жестоко подавляли несуществующий бунт, признак которого был нужен президенту как предлог, чтобы сбросить все ограничения и утвердить свою власть. От пожизненного президентства до империи – шаг был невелик, и мало-помалу правительство подготовляло общество к этой мысли. Наш посланник Николай Дмитриевич Киселев был вызван в Петербург для личного доклада и совместных соображений, и мой отец остался в Париже как поверенный в делах. Осенью 1852 года президент предпринял путешествие по югу Франции. Почва была подготовлена, и его всюду встречали с энтузиазмом и криком «Vive l’Empereur!»[226 - «Да здравствует император!» (фр.).] Въезд его в Париж был настоящим триумфом. Он принимал все овации с видимым удовольствием и довершил общий восторг провозглашением, что «l’Empire c’est la рaix»[227 - «Империя – это мир» (фр.).]. Никогда слово, которое, по выражению Талейрана, дано человеку для того, чтобы скрывать свою мысль, не оправдало более этого назначения и не выражало менее правды. Вместо обещанного мира, со времени наступления империи, беспрерывные войны привели Францию к большому триумфу сначала и к Седанской катастрофе впоследствии[228 - Франция участвовала в Крымской войне с Россией в 1853—1856 гг., в 1859 г. в результате войны с Австрией она получила Ниццу и Савойю, предприняла удачные экспедиции в Китай (1857—1860), Японию (1858), Аннам (Вьетнам) (1858—1862) и Сирию (1860—1861). Но во время развязанной Наполеоном III Франко-прусской войны 1870—1871 гг. французская армия была разгромлена 2 сентября в битве при Седане, а Наполеон III сдался в плен. В сентябре император был низложен и провозглашена Третья республика.]. По принятии императорской короны вопрос поднялся, под каким именем будет царствовать новый обладатель Франции. Louis Napolеon I[229 - Луи-Наполеон I.] указывало бы на основание новой династии, что разрушило бы престиж наполеоновской идеи. С другой стороны, имя Наполеона III противоречило решению Венского конгресса, упразднившего навсегда династию Наполеонов, так как выбранная новым Императором цифра III подразумевала существование непосредственно после Наполеона I права на царство герцога Рейхштадтского, называемого Наполеоном II. Поэтому было немало толков и споров в дипломатическом мире и вокруг нас. Мой отец в своих депешах горячо ратовал за признание совершившегося факта и за дарование согласия на избранное новым Императором имя. Предстал вслед затем очень важный вопрос о титуловании его другими монархами. Перепишу по этому поводу несколько строк из моего дневника, написанного в 1854 году по возвращении нашем в Россию, по поводу разговоров о наступившей Крымской войне. «27 Septembre 1854. Hier soir on a causе au salon de la guerre. On aurait pu l’еviter avec la France, c’e?t еtе un ennemi de moins. Papa raconte qu’ ? un bal ? St. Cloud, Napolеon III ayant pris Kisselеff ? part dans l’embrasure d’une fen?tre lui dit: “Ecoutez, si votre ma?tre rеpond aux avances que je lui fais, s’il me donne le titre de fr?re, je suis pr?t ? ?tre pour lui un ami fid?le. Alors je m’arrangerai avec l’Angleterre pour laquelle j’ai de l’еloignement, mais s’il m’humilie, s’il me traite comme il a traitе mon prеdеcesseur, je me jette dans les bras de l’Angleterre et je ne rеponds plus des consеquences”. Kisselеff, pendant son sеjour ? Pеtersbourg, voulant plaire au comte Nesselrodе, qui ha?ssait les Bonaparte et avait combattu les bonnes dispositions de l’еmpereur Nicolas, et il avait conseillе de n’user que de politesse en lui donnant le titre d’ami. Le lendemain de sa conversation de St.-Cloud, il re?oit la dеp?che qui donnait ce titre ? l’еmpereur des Fran?ais. Il s’y attendait, puisque c’etait lui qui l’avait conseillе. Il en fut au dеsespoir, mais cela ne servit ? rien et il dut communiquer ? Napolеon l’ordre de son souverain dont toute la Russie dеplore les funestes consеquences»[230 - «27 сентября 1854. Вчера вечером в гостиной говорили о войне. Можно было бы избежать войны с Францией, и у нас стало бы одним врагом меньше. Папа рассказывает, как на балу в Сен-Клу Наполеон III, отведя Киселева в сторону к проему окна, сказал ему: “Послушайте, если ваш Государь ответит на предложения, которые я ему делаю, если он мне дарует звание брата, то я готов стать его верным другом. Тогда я улажу дело с Англией, к которой чувствую неприязнь, но если он меня оскорбит, если он будет со мной обращаться так, как обращался с моим предшественником, то я брошусь в объятия Англии и за последствия больше не отвечаю”. Киселев во время своего пребывания в Петербурге, желая понравиться графу Нессельроде, который ненавидел Бонапартов и боролся с добрыми намерениями Императора Николая, советовал в качестве дани вежливости даровать ему звание только друга. На следующий день после своего разговора в Сен-Клу он получил депешу, которая давала звание друга французскому Императору. Киселев ожидал этого, поскольку сам это посоветовал. Он был в отчаянии от этого, но все было бесполезно, и он обязан был передать Наполеону III приказ своего Государя, гибельные последствия которого оплакивает вся Россия» (фр.).].
Но мы забегаем вперед. Начинался образовываться двор, этикет, мундиры, волнение поэтому и выборы первых придворных чинов носили характер поспешности и какого-то водевильного переодевания. Придворные обычаи, если имеют какую-либо ценность, то в силу традиции и как символы чего-то установленного веками. Новоиспеченная важность заставляла улыбаться лиц, привыкших к старым монархиям, и критики и насмешек было много в первое время. Сравнивали новый двор с двором Императора Сулука и Королевы Томаре[231 - Правильно: Помаре.], царствовавшими над какими-то отдаленными африканскими островами и захотевшими устроить свои дворы по-европейски. Было много карикатур по этому счету. Однако Государь Николай Павлович, признав Наполеона, разрешил русским по желанию представляться к новому двору. Моя мать составляла списки дам и представляла их. В эту зиму приехало в Париж семейство Воронцовых. Графиня Александра Кирилловна[232 - Графиня А.К. Воронцова-Дашкова.], дочь Марии Яковлевны Нарышкиной, была подругой детства моей матери. С ней были ее дети: Илларион Иванович[233 - Граф Илларион Иванович Воронцов-Дашков (младший).], нынешний наместник Кавказа, тогда товарищ моего брата Бориса, и графиня Ирина Ивановна[234 - Графиня И.И. Воронцова-Дашкова.], только что помолвленная за кн. Паскевича. Моя мать предложила графине представиться и получила от нее следующий ответ, который я и теперь помню, как все помню: «Ma ch?re Julie, ni mon mari, ni moi, ni ma fille, ni ma ni?ce, ni le pr. Paskеvitch, nous ne voulons ?tre prеsentеs ? sa majestе Soulouque I»[235 - «Милая Жюли, ни мой муж, ни я, ни моя дочь, ни племянница, ни князь Паскевич не желаем быть представлены его величеству Сулуку I» (фр.).], и проч. и проч. в этом духе. Однако впоследствии она переменила намерение и пожелала поехать к Императору. Мама ее представила. Наполеон любезно сказал ей: «Vous arrivez de Berlin, madame. Comment avez-vous trouvе le roi de Prusse?» Она ответила: «Sire, c’est toujours la m?me chose, c’est une petite boule sur une grosse boule». Он улыбнулся и сказал: «Alors c’est une brioche?»[236 - «Вы прибыли из Берлина, мадам. Как вы нашли прусского короля?» – «Ваше величество, он все такой же: маленький шарик на большом шаре». – «Как сдобная булочка?» (фр.).] Ей так понравился этот ответ, что он сразу попал в число ее любимцев. С тех пор она везде его восхваляла, и о Сулуке не было больше речи. Вот какие пустяки способствуют общественному мнению.
Уже с предшествующего года приехала в Париж графиня Монтихо с дочерью. Она была вдова испанского гранда[237 - Имеется в виду Циприано де Палафокс и Понтокарреро, граф Теба, граф де Монтихо.], очень родовитого, но не знаю, по каким обстоятельствам лишившегося своего богатства. Сама была ирландка, не из особенно аристократической фамилии. Говорили про нее, что она умна и что она хочет пройти в парижское высшее общество. Дочь ее, молодая Евгения, была замечательной красоты. Ею уже восторгался герцог Омальский, когда он ездил в Испанию на бракосочетание брата своего герцога Монпансье с испанской инфантой[238 - Имеется в виду Луиза-Фернанда де Бурбон.] и написал с нее портрет верхом в андалузском костюме на фоне скалистых гор. Этот портрет впоследствии красовался в витринах всех магазинов художественных вещей. Она резко отличалась от типа современных ей парижских девиц. Она ездила верхом, вела дружбу с мужчинами и была близка с дамами довольно двусмысленной репутации. Между ними главная ее подруга была маркиза de Contades, дочь фельдмаршала de Castellane, оставившего интересные мемуары[239 - См.: [Castellane V.-B. de]. Journal de marechal de Castellane 1804—1862. [Дневник маршала де Кастеллана 1804—1862]. P., 1895—1897. V. 1—5. Издание подготовила дочь Кастеллана Софи де Контад.] за долгий период времени, начиная с кампании 12-го года. Она имела вообще огромный успех. Приглашенная с матерью на пребывание в замке Compi?gne[240 - Компьень – замок, расположенный в 80 км к северо-востоку от Парижа, в середине XIX в. – любимая загородная резиденция Наполеона III.], она была центром внимания особенно Императора Наполеона, который сильно влюбился в нее. Не решаясь жениться на ней, так как он не терял еще надежды связать себя родственно с царскими домами, он сделал ей предложение, которое она с негодованием отвергла. Ее друг M-me de Contades, которой она поверила этот эпизод, высказала ей свое неодобрение, прибавив: «Eh, ma ch?re, il vaut mieux avoir un remords qu’un regret»[241 - «Ах, милая, лучше иметь угрызения совести, чем сожаления» (фр.).]. Но события показали, что ей не о чем было сожалеть, так как скоро потом манифестом было объявлено о помолвке ее с Императором. Ей было тогда 26 лет. Решение Наполеона и его прокламация, где он назвал себя «parvenu»[242 - «выскочкой» (фр.).], чтобы сравняться с избранной его сердца, произвели огромную сенсацию. Бракосочетание совершилось в соборе Notre-Dame. Мои родители, конечно, присутствовали при церемонии. Мы же смотрели кортеж из Лувра, куда нам даны были билеты, и видели в окно парадной кареты молодую Императрицу, бледную от волнения и прекрасную в своем белом платье, сидящую рядом со своим супругом в генеральском мундире.
Из впечатлений этой последней зимы, проведенной в Париже, хочу отметить еще мое глубокое восхищение от игры знаменитой Рашель. Меня повезли смотреть ее в трагедии «Marie Stuart» Lebrun (подражание шиллеровской трагедии)[243 - Романтическая пьеса П.-А. Лебрена «Мария Стюарт», явившаяся переработкой драмы Шиллера, была впервые поставлена в марте 1820 г. Пьеса пользовалась большим успехом, однако стихи Лебрена были весьма слабыми, о чем писал Стендаль в трактате «Расин и Шекспир» (см.: Стендаль. Расин и Шекспир // Литературные манифесты западноевропейских романтиков. М., 1980. С. 475).]. Как мне выразить мой восторг! Я впивалась в нее глазами, следила за ее движениями и жестами. Передо мной воскресала, как живая, поэтическая Королева Шотландии, ее сцена с Елизаветой, вначале сдержанная и перешедшая в бурный поток негодования, кончившаяся нравственным унижением властной соперницы и словами: «Leicester еtait l?, j’еtais reine ? ses yeux»[244 - «Там Лестер был, в его глазах была я королевой» (фр.).]. А вслед за тем месть, заключение, Мария Стюарт вся в черном, палач, эшафот – все это произвело на меня неизгладимое впечатление. В последнем акте я плакала. Я страстно всегда любила драматические представления.
Однако мало-помалу грозные тучи собирались на политическом горизонте. Крымская война надвигалась. Конференции для отвращения ее не увенчались успехом. В нашей семейной обстановке совершались также перемены. К крайнему нашему удивлению, великая княгиня Елена Павловна предложила моей матери через графа Рибопьера назначение гофмейстериной при дочери ее, великой княгине Екатерине Михайловне. В самом деле было странно, что великая княгиня, которую моя мать так давно не видела и никогда близко не знала, так как все придворные милости исходили от большого двора и личных отношений с Императрицей Александрой Федоровной, вдруг вспомнила о так далеко проводящей свою жизнь супруге парижского секретаря посольства. На выраженное ее высочеству в этом смысле замечание моей тетушкой княгиней Чернышевой, великая княгиня ответила: «Il y a longtemps que je l’espionne»[245 - «Я уже давно за ней слежу» (фр.).]. В дипломатической карьере моего отца совершался также перелом. Ему предлагали один из двух постов: посланника в Гааге или в Лиссабоне. Пришлось бы, во всяком случае, оставить Париж и, может быть, закабалить себя за границей на долгие годы. Вместе с этим наследство после моего деда, значительное, но запутанное и обремененное огромными долгами, равно как и необходимость дать русское образование моему брату Борису, указывали на неотложность возвращения в Россию. Ответ на предложение великой княгини был тот, что, не предрешая еще его в окончательной форме, мы приедем летом в Петербург для выяснения этого и прочих вопросов, связанных с нашим дальнейшим местопребыванием. И вот, при полной неопределенности будущего, одно только стало для нас ясно, это неизбежность разрыва с прошедшим и с настоящим. Я чувствовала нетерпение и любопытство к будущему, но сердце мое сжималось от тоски при мысли, что все, что я знала, к чему привыкла и что составляло мою жизнь, исчезнет бесследно. Мне трудно даже было реализовать такую перемену. В двух наших поездках в Россию мы были в гостях. Наш home[246 - дом (англ.).] со своими привязанностями и корнями был в Париже. И будем ли мы еще жить в России, куда нас влекло наше патриотическое чувство, или в новой какой-нибудь стране, где все чужое и ничто нас не прельщало?
Мы уехали 11/23 июня 1853 года. Чтобы передать мои чувства, выпишу опять несколько строк из моего дневника, написанного в Петербурге, спустя три года после этого дня. «Lundi, 11 Juin 1856. – Voil? aujourd’ hui trois ans que nous avons quittе Paris. Et cette idеe me m?ne droit au souvenir de cette journеe pleine d’agitation, de joie, de regret. Je me vois assise dans бeседка de notre jardin pensant comme je fixe les yeux sur la maison o? nous avons vеcu tant d’annеes que je ne la reverrai peut-?tre plus jamais de la vie. Et puis cette foule de personnes qui vont et viennent pour prendre congе de nous, l’arrivеe au chemin de fer avec papa et le baron Felkersam qui nous ont reconduits et, enfin, le dernier sifflet, le signe du dеpart et le souvenir du sentiment amer qui crispa mon coeur pendant que chaque secousse de la locomotive nous еloignait de Paris, Paris ville charmante, qui a еtе tеmoin de mon enfance, qui renferme tous mes souvenirs les plus vagues, les plus lointains, ne te reverrais-je jamais?.. Parfois, j’esp?re, parfois je crois ce bonheur impossible et toujours apr?s у avoir pensе, j’anticipe sur la rеalisation de ce dеsir, l’un des plus chers de mon coeur et je me figure alors ce que je ferais journellement si la joie de dеbarquer ? Paris pouvait m’arriver»[247 - «Понедельник, 11 июня 1856. – Вот уже три года, как мы покинули Париж. Мысль об этом заставляет меня вспомнить тот день, полный волнения, радости, сожаления. Представляю, как я сижу в беседке нашего сада и думаю, пристально глядя на наш дом, где мы прожили столько лет, что я, быть может, больше никогда в жизни не увижу его. И потом эта толпа людей, которые хотят прийти проститься с нами, прибытие на железную дорогу вместе с папой и бароном Фелькерзамом, которые нас провожают, и, наконец, последний свисток, знак отправления, и память о горьком чувстве, которое сжимает мне сердце в то время, как каждый толчок паровоза отдаляет нас от Парижа, милого города Парижа, который был свидетелем моего детства, в котором были заключены все мои самые смутные, самые отдаленные воспоминания, неужели же я никогда не увижу его? Иногда я надеюсь, иногда я верю, что это счастье возможно, и всякий раз после того, как я подумаю об этом, я опережаю осуществление моего желания, одного из самых дорогих моему сердцу, и я воображаю тогда, что бы я ежедневно делала, если б мне выпало счастье оказаться в Париже» (фр.).]. Да, хорошо помню этот день, и как я выбежала в сад, и сидела в беседке, и с грустью смотрела на наш милый дом, которого уже я не видела более, так как я нашла его срытым и перестроенным, когда впоследствии навестила старое место. Я сорвала в эту последнюю минуту ветку пеларгонии и бережно взяла ее с собой, до сих пор сохраняя ее как последнюю реликвию моего счастливого детства. О мое милое детство! Вспоминаю о тебе с благодарностью и любовью. Много оно дало мне, много заложило во мне того, что помогло мне впоследствии, когда жизнь, к которой моя страстная натура стремилась с таким увлечением и такими требованиями счастья, открылась мне в своей реальной действительности и со своими преградами. Благодаря насаждениям в детстве привычки к нравственной дисциплине, культивированию совести и воли, не в смысле упрямого своеволия, но как силы, доходящей, если нужно, до самоотречения, я достигла того, что к концу моей жизни я могу передать моим детям без изъяна ту монументальную репутацию моей матери и моей бабушки, под сенью которой я начала свою самостоятельную жизнь. В Париже у нас была картина, писанная пастелью моей матерью. Я ее очень любила и засматривалась на нее. Она изображала женскую фигуру, задумчиво сидящую на берегу моря при закате солнца. Это была копия с картины современного художника, не помню его имени, и носила заглавие «Mеlancolie»[248 - «Меланхолия» (фр.).]. Я всегда старалась угадывать предметы дум этой мечтательницы в зеленом шарфе. Много позднее, в Петербурге, когда мне было 18 или 19 лет, переживая впечатления детства, я вспомнила об этой любимой мною картине и написала следующие стихи:
J’aime le soir la r?verie
Au bruit des flots
Lorsque l’?me se sent saisie
D’un doux repos,
A l’heure p?le o? la nuit sombre
Couvrant les eaux
Rеpand son silence et son ombre
Sur les coteaux,
Alors de mon ?me s’envole
Un long soupir
Echo plaintif, douce aurеole
Du souvenir
Et du passе l’aimе visage
S’offre ? mes yeux,
Illusion, charmant mirage
Don prеcieux,
Qu’ avec bonheur mon r?ve accueille.
Ses premiers ans
Fleur charmante, mais qui s’effeuille
Presqu’en naissant
O? l’enfant l?ve sur la vie
Son regard pur
Plein du reflet de poеsie
D’un ciel d’azur,
O? de sa limpide innocence
La blanche fleur
S’allie avec la jouissance
De son bonheur.
Et j’aime errer dans ce domaine
De puretе
Pour oublier la lourde cha?ne
Rеalitе.
Alors mon ?me libre, heureuse,
Sort de prison
Et dans sa course aventureuse
Fuit la raison.
De l’ange de la poеsie
J’entends l’accord
Et mon ?me se sent saisie
D’un doux transport.
Oh! laissez-moi la ch?re ivresse
D’un r?ve aimе,
Laissez-le envelopper sans cesse
Mon coeur charmе, —
Et lorsqu’? la tristesse obscure
Il est dispos
Qu’il vienne ou?r ce que murmure
Le bruit des flots[249 - Люблю вечерние грезы под говор волн, когда душа чувствует себя охваченной сладостным покоем, в поздний час, когда ночь, покрывая тьмой воды, распространяет тишину и мрак на холмы, – тогда из глубины моего сердца вырывается долгий вздох – жалобное эхо, тихий отблеск воспоминания. И образ милого прошлого открывается предо мной как иллюзия, чудесный мираж, драгоценный подарок, который мои грезы с благодарностью принимают. Мои детские годы как чудный цветок, который осыпается, едва успев распуститься, тогда, когда дитя вступает в жизнь и его чистый взгляд полон отблеска поэтичности лазурного неба, когда белый цветок чистой невинности соединяется с наслаждением блаженства. И я люблю блуждать в этом царстве невинности, чтоб позабыть тяжелые цепи реальности. Тогда моя счастливая и свободная душа покидает оковы и в своем отважном полете бежит благоразумия. Я слышу гармонию ангела поэзии, и моей душой овладевает чувство сладкого восторга. О! Оставьте мне дорогое упоение любимой грезой, позвольте беспрестанно увлекать ею мое очарованное сердце, – и когда оно расположено к неясной грусти, тогда пусть приходит слушать рокот волн (фр.).].
И теперь, с большим правом, чем тогда, мне отрадно восстановить перед собою эти первые страницы моей многозаботной жизни и перенестись от современной тяжкой действительности к смеющимся, ласкающим воспоминаниям о первых годах моего бытия.
ГЛАВА II
Итак, мы уехали из Парижа. Наша первая довольно длинная остановка была в Берлине, где только что скончалась на 31 году своей жизни прелестная наша тетя, княгиня Вера Аркадьевна Голицына. Дядя нуждался в утешении и поддержке сестры своей (нашей матери), с которой был особенно дружен с раннего детства. Мы вместе уехали в Штеттин, а оттуда морем в Петербург. Наши спутники на пароходе были, между прочими, вдова и дети только что скончавшегося поэта Жуковского[250 - Вдова В.А. Жуковского – Елизавета Евграфовна и их дети: Павел и Александра.]. Они были в большом трауре, как и мы. Г[оспо]жа Жуковская была очень ко мне добра и много со мной разговаривала. Впоследствии я часто встречалась с детьми, так беззаботно игравшими на палубе парохода. Как разыгралась жизнь их, расскажу, если придется довести мои записки до времени, когда жизнь нас снова соединила. Другим путешественником был Андрей Николаевич Карамзин, муж прекрасной финляндки M-me Aurore[251 - А.К. Карамзина.], бывшей в первом замужестве за богачом Демидовым. Он был блестящ и приятен и говорил изящным русским языком, к чему я не привыкла, так как светский разговор я до сих пор всегда слышала французский. Полтора года спустя он погиб в сражении с турками под Силистриею в одной несчастной рекогносцировке, куда завлекла его отвага, может быть, недостаточно проверенная техническим знанием. Чувствовалось и тогда приближение тяжелой войны. Одна из неудавшихся попыток к устранению ее была, между прочим, австрийская миссия графа Guilay[252 - Правильно: Gyulay.], ехавшего одновременно с нами, со всем своим штабом, с целью предложить Государю посредничество Австрии для улаживания конфликта. Все эти австрийцы были в высшей степени элегантны в своих светлых блестящих мундирах. Мама знала некоторых из них и самого графа со времени венского нашего пребывания, поэтому было много разговоров на тему общих воспоминаний, причем избегались жгучие вопросы политики. На этот раз приезд наш на родину был скромнее предыдущих. Все уже разъехались на летнее пребывание. Мы, остановившись на несколько часов в пустом доме Татьяны Борисовны Потемкиной (сама она была в Святых Горах), потом отправились в Павловск, где ожидала нас бабушка. Приезд наш, как и все это лето, имеет в моих воспоминаниях серенький, тусклый оттенок. После наших дивных летних местопребываний в окрестностях Парижа деревянная дачка, занимаемая бабушкой, показалась нам страшно мизерной. Было тесно, неуютно, неизящно, несвободно, так как мы все время были на глазах, и бабушка слышала каждую фальшивую ноту моих музыкальных упражнений. Рояль стоял в ее гостиной, что меня страшно стесняло. Мы вяло учились с Александром Ивановичем[253 - Поповицким.], так как не имели учебной комнаты, и он сам был рассеян заботами об устройстве служебного положения. Собственно, он не был педагогом. Его единственный предмет был литература, что, впрочем, вполне совпадало с моими вкусами. Мы проходили с ним теорию словесности Чистякова и историю словесности по Плаксину[254 - См.: Чистяков М.Б. Курс теории словесности. СПб., 1847. Ч. 1—2; Плаксин В.Т. Учебный курс словесности. СПб., 1843—1844. Кн. 1—2.]. Там было много выдержек разных сочинений, и поэтому руководство это мне нравилось. Только эти два пункта выступают светлыми точками в общем тумане, покрывающем для меня это время. Единственным развлечением нашим были нескончаемые прогулки пешком от 8 до 10 часов утра с бабушкой и столько же вечером с мама. Где была наша лошадка, наш осел, где наши удовольствия, комедии, верховая езда, где были все наши милые друзья! Мы были совершенно одни, никого не знали и не видели, день следовал за днем в бессодержательном однообразии. Куракины были в Пиренеях, где тетя лечилась на водах. Все прочие наши товарищи на своих местах. Осенью стало еще хуже, было холодно, сыро, неприглядно, и мы были рады, когда переехали в октябре в Петербург, где мои родители решили поселиться, приняв предложение великой княгини. Я с нетерпением ждала, когда устроится наша жизнь, но, увы, на первых порах действительность не оправдала моих надежд. Была взята большая квартира на Царицыном лугу в доме, ныне принадлежащем принцу Ольденбургскому. До переделки его мы занимали весь бельэтаж во всю длину дома. Комнаты были большие, но до крайности холодные и все были проходные, составляющие длинную анфиладу. Мой отец мало обращал внимания на неудобства для вседневной жизни и был доволен тем, что места было много для развешивания картин. Мой брат Борис помещался в бальном зале, вся из faux marbre[255 - фальшивого мрамора (фр.).] с лепными работами, разделенном на две половины ситцевыми занавесками. Занятия мои вместе с ним прекратились, и потеря его сообщества была для меня большим лишением. Естественно, что жизнь наша не могла войти разом в свою колею. Моя мать должна была освоиться с придворной жизнью, очень содержательной в то время, особенно в Михайловском дворце, возобновить прежние знакомства, сделать массу новых, вступить опять в среду обширного родства, отбывать так называемые devoirs de famille[256 - семейные обязанности (фр.).], между которыми бабушка занимала первое место. Дела были запутанны, наследство обременено большими долгами, между тем переселение наше, устройство всего дома требовало сильных расходов; к тому же, необходимо было безотлагательно установить уроки моих братьев в виду всей их будущности. К нам же поступила Елизавета Алексеевна Гусева или Goussette, как мы ее звали. Воспитание свое она получила в институте, основанном прабабушкой моей княгиней Голицыной в имении своем Зубриловке (Саратовской губернии) для дочерей местных дворян[257 - Школа в имении Зубриловка Балашовского уезда Саратовской губернии, принадлежавшем С.Ф. Голицыну, была основана его женой княгиней В.В. Голицыной – прабабкой Е.А. Нарышкиной. Впоследствии их сын Ф.С. Голицын (1781—1826) учредил в 1821 г. под патронажем своей супруги А.А. Голицыной пансион для дворянских детей, которым руководила француженка мадам Монсар. Для него было построено два двухэтажных здания, в одном из них помещались 36 мальчиков, в другом – 46 девочек. После смерти Голицына пансион был закрыт.]. Поэтому она сохранила большую преданность бабушке, рекомендовавшей ее моей матери. Она была очень добрая и религиозная женщина, и мы ее любили, но весь склад ее ума, воспитанного в средней чиновничьей среде, был до того чужд нам, что мы постоянно впадали в недоумение от ее взгляда на вещи. Мы ходили в ней каждый день гулять по улицам Петербурга, которые казались нам такими пустынными и скучными после оживления парижских, так что мало извлекали удовольствия от наших прогулок. Холод казался мне нестерпимым, вообще мы плохо переносили перемену климата и часто болели первое время.
Мало-помалу я разочаровалась в моем прежнем восхищении Петербургом. Первое разочарование касалось области церкви. Мы знали только один храм и одного священника, облеченного, в наших глазах, всем престижем своего высокого служения. Здесь я была поражена пренебрежительным тоном, с которым говорили о духовных лицах, вульгарностью их самих, открытыми разговорами о требах (о которых мы не имели понятия), общей халатностью в отправлении богослужения, возней с просфорами и свечами, бесцеремонным хождением взад и вперед сторожей во время службы и массой незнакомых мне обрядов и обычаев, которые считались как бы сутью религии, а для меня они были соблазн, так как много позднее я поняла их смысл и значение. Второе разочарование касалось отношения к людям. Крепостное право существовало в полности. Помню, как после одного семейного обеда один из моих дядей сказал мимоходом другому: «Я купил повара». Тот спросил самым невозмутимым образом: «С семьей?» Первый подтвердил: «С семьей», и все тут… Я не верила своим ушам. Как? Неужели такие вещи произносятся и делаются в России, на Святой земле русской? До нашего отъезда из Парижа появилась наделавшая много шума книга «Хижина дяди Тома»[258 - Книга Гарриет Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома», впервые изданная в 1852 г. в Бостоне, многократно переиздавалась.]. Из романа составлена была драма, и мой отец повез на нее брата Бориса. Много по этому поводу приходилось нам слышать разговоров, единодушно клеймивших рабство, и вот, у нас, среди нас, такое же рабство существует. Однородное с этим впечатление я испытала, когда в самый день Рождества Христова пронесся слух, что предводитель дворянства был ночью убит своими крепостными людьми за его крайне жестокое обращение с ними. Несчастные шли на лютую казнь, принеся себя в жертву, чтобы освободить прочих от свирепости своего господина. Что же могла быть за жестокость, вынудившая этих смирных людей на такой поступок? Наконец в апреле, когда снег сошел с Марсова поля, я увидела из окон происходившее на нем учение солдат и рекрут. Боже мой, что это было за зрелище! Я до того никогда не видела, чтобы били людей; выразить мое негодование, отчаяние, позор нет слов. Я бросилась в другую комнату, закрыла лицо в подушки дивана, не хотела поднять лица на свет Божий. Итак, вот христолюбивое воинство. Вот православная Россия, вот моя фаланга воинов Христовых. Весь мой патриотизм исчез, и я стала думать о милом Париже как об утраченном рае…
Внешняя наша жизнь постепенно устраивалась. Для развития моих музыкальных способностей решено было пригласить знаменитого учителя Гензельта. Он приехал к нам в один вечер и, видя перед собой застенчивую девочку, сначала сказал, что пошлет одного из своих учеников, чтобы подготовить меня для его уроков. Однако пожелал послушать меня. Я играла, как всегда, наизусть, но дурно, потому что волновалась. Несмотря на то, он нашел, вероятно, во мне признаки таланта и сразу решил заняться со мной сам. Уроки начались со следующей недели и продолжались четыре года. Я была горда моим учителем, но как трепетала в ожидании его уроков, с каким старанием разыгрывала трудные этюды и пьесы! Как счастлива была, когда он меня хвалил! Я не могла выносить, когда он сидел около меня и, нахмуренный, следил за моими пальцами, изредка покрикивая: «Falsch!»[259 - «Фальшиво!» (нем.).] или «Legato»[260 - «Легато» (ит.).], тогда я отвратительно играла, как самая бездарная ученица; зато, когда он расхаживал по комнате и, улыбаясь, поговаривал: «Tr?s bien, charmant»[261 - «Очень хорошо, прелестно» (фр.).] и особенно когда он заявлял, что ему доставляет удовольствие слышать мое исполнение его собственных сочинений, я была вне себя от восторга и чувствовала сама, что играю уверенно и со смыслом. Раза два в год Гензельт устраивал у себя концерты, в которых мы с ним являлись единственными исполнителями. Я играла первую партию, а он на другом рояле партию оркестра. Так исполняли мы: Concert-St?ck Вебера[262 - Имеется в виду концертино для фортепиано с оркестром (соч. 79).], концерты Мендельсона[263 - Здесь имеются в виду два концерта для фортепиано с оркестром (соч. 25 и 40).], Quintette и Septuor Hummel[264 - Здесь речь идет о квинтете для фортепиано, скрипки, альта, виолончели и контрабаса ми-бемоль минор и септете для фортепиано, флейты, гобоя, валторны, альта, виолончели и контрабаса ре минор.], этюды Краммера, Moschelеs, Шопена и пьесы самого Гензельта: «Si oiseau j’еtais», «Po?me d’Amour»[265 - «Если б я был птичкой», «Поэма любви» (фр.).] и другие. Собирался ареопаг знатоков музыки из числа моих родных. Эти концерты были праздником для моего отца. Я же страшно волновалась, и дни и ночи до концерта при моей нервности были прямо мучительны. Но потом как довольна я была, видя радость Гензельта при моих успехах и принимая похвалы и критику моих слушателей! Между ними один из наиболее авторитетных для меня был князь Юрий Николаевич Голицын, двоюродный брат моего отца. Он прославился своим хором певчих, которых образовал из своих крепостных. Действительно, он достиг с ними поразительных результатов. К сожалению, он был равно известен своим необузданным нравом и сумасбродными выходками, от которых страдала его семья и он сам, так как, несмотря на большое состояние, с которым он начал жизнь, одно время он был принужден выступать перед публикой в качестве дирижера оркестра[266 - На современников князь Ю.Н. Голицын производил сильное впечатление. Так, П.Д. Боборыкин писал: «Красовалась и крупная, породистая фигура красавца губернского предводителя князя Юрия Голицына, впоследствии очутившегося в Лондоне вроде полуэмигранта и кончившего карьеру начальником хора, предшественником Славянского. Тогда носил он камергерский ключ и держал себя как типичный барин-вивер николаевского времени, мот и женолюб, способный на пылкие юношеские увлечения, будучи уже отцом семейства. Вся губерния гудела толками о его последнем увлечении девицей К[олемино]й, с которой он позднее убежал за границу от жены и детей и прошел в Лондоне через всякие мытарства, вплоть до сидения в долговой тюрьме, откуда импресарио возил его в концертную залу и ссужал фраком с капельмейстерской палочкой, после чего его опять отвозили в “яму”» (Боборыкин П.Д. Воспоминания. М., 1965. Т. 1. С. 118). Н.А. Тучкова-Огарева писала: «Вспоминаю с восторгом до сих пор слышанные мною вариации на тему “Камаринской” Глинки и девятую симфонию Бетховена с женским хором в 400 голосов: это было великолепно; князь дирижировал необыкновенно хорошо, со всеми малейшими оттенками страстного и понимающего музыканта. Зала была полна, изумление, восхищение читалось на всех лицах» (Тучкова-Огарева Н.А. Воспоминания. М., 1959. С. 161). См. также автобиографические воспоминания Ю.Н. Голицына «Прошедшее и настоящее» (СПб., 1870).]. Герцен верно рисует его физиономию в своих мемуарах, называя Юпитером Олимпийским[267 - Неточно: в 7-й части воспоминаний «Былое и думы» Герцен, давая князю Ю.Н. Голицыну колоритную характеристику, называет его «ассирийским богом, тучным Аполлоном-волом» (Герцен А.И. Собр. соч. М., 1957. Т. 11. С. 313).] из-за великолепной классической головы его, которая возвышалась над колоссальной фигурой.
К нашей общей радости, Панины также воротились этой осенью в Петербург. Их дом на Караванной не был окончательно устроен, и они провели эту зиму в доме Министерства юстиции. С ними мы могли говорить о милой парижской жизни, и они были единственные наши старые друзья посреди всех новых знакомств. Между последними мы сблизились тесной дружбой с Давыдовыми, или, как они стали называться два года спустя, Орловыми-Давыдовыми. Наши подруги были Мария и Евгения, или Женинька, как мы ее звали. Последняя вышла очень рано замуж за Петра Алексеевича Васильчикова и скончалась еще очень молодой, оставив своих пятерых дочерей[268 - Дочери П.А. и Е.В. Васильчиковых: Мария, Александра, Екатерина, Евгения, Ольга. Князь С.М. Волконский писал о них: «Удивительная эта семья из пяти сестер. Оставшись без матери на попечении тетки, графини Марии Владимировны Орловой-Давыдовой, впоследствии игуменьи основанного ею монастыря Добрынихи, эти девушки, воспитанные в холе и роскоши, казалось бы, вдали от жизни, явили впоследствии, каждая в своем роде и под разным воздействием житейских условий, наилучший тип настоящей русской женщины. От детства к старости, от рождения к смерти шествуют они сквозь жизнь, ничего не обронив, ни от чего не отказавшись и все время утверждаясь, все время обогащаясь…» (Волконский С.М. Мои воспоминания. М., 1992. Т. 2. С. 77).] на попечение матери своей, графини Ольги Ивановны. Старшая Мария олицетворяла с ранних лет тип христианской отроковицы, и этот характер она сохранила в последующем развитии ее жизни. Благодаря общественному положению ее родителей и их богатству, дом их был нередко открыт для блестящих светских приемов. Бывали у них балы и великолепные концерты с итальянскими певцами. Marie являлась на эти вечера кроткая и со всеми любезная, без застенчивости, со спокойным достоинством, окруженная как бы ореолом нравственной чистоты, и чувствовалось, что она была в мире, но не от мира. Действительно, вся жизнь ее была уже сосредоточена в любви к Богу и к ближним. Широкая благотворительность ее бабушки, княгини Барятинской, создала известную общину сестер милосердия ее имени[269 - Княгиня М.Ф. Барятинская основала в 1844 г. в Петербурге Общину сестер милосердия Литейной части, позже переименованную в Общину во имя Христа, которая оказывала медицинскую помощь и осуществляла уход за больными женщинами и детьми.]. Графиня Ольга Ивановна приняла по наследству попечение об этой общине и много расширила ее, находя в дочери деятельную помощницу в исполнении своих предначертаний. Кроме того, пользуясь, по разумной доброте своих родителей, обширными личными средствами, она имела свое независимое поле действий в области многосторонней благотворительности. Все стороны ее жизни, даже занятия искусствами, пение, живопись, имели одно общее направление, которое придавало всему строю пленительную для меня цельность. Во мне также религиозная нота была развита, но я ее не всегда слышала в бушевании всех притягивавших меня других голосов, смысл которых был неизменен – стремление к земному счастью. В атмосфере, окружающей Marie, я искала и находила поддержку этой бедной заглушаемой нотки, и моя, тогда тревожная, душа успокаивалась на время. Само собой разумеется, что эти чувства развились вполне с последующими годами – тогда нас только влекла друг к другу взаимная симпатия. В доме каждый из членов нашей семьи находил соответствующего себе товарища. Борис был дружен с сыновьями-близнецами Владимиром и Анатолием. Они все трое поступили вместе юнкерами в Кавалергардский полк и вместе были произведены в офицеры. Мой отец был приятелем графа, а моя мать со времени первой молодости была близка с графиней, сестрой княгини Витгенштейн[270 - Речь идет о княгине Л.И. Сайн-Витгенштейн.], которую мы так часто видели в Париже. Кроме долголетних дружеских отношений их соединяла общность основных принципов, руководящих жизнью каждой из них. Изредка нас возили на детские балы. Нас всюду звали, по дружбе и уважению к моей матери. Девочки, которых мы встречали, представляли для меня собой новый тип. Они были элегантны и нарядны, как настоящие маленькие дамы, и умели говорить светским жаргоном о светских вещах. В этом отношении я сознавала их безусловное превосходство надо мной; их апломб, миленькие манеры, легкий флирт с пажами, рассказы и смешки были для меня недосягаемы, и вместе с тем я чувствовала, что никогда не заговорила бы при них о том, что наполняло мою голову и мое сердце, так что моя роль с ними была довольно пассивна. Я даже не умела отчетливо отвечать на их вопросы о том, что происходит в Михайловском дворце, так как до сих пор мало этим интересовалась. Впрочем, мы скоро познакомились и с придворной обстановкой.
Великая княгиня Елена Павловна, заинтересовавшаяся уже, как я выше сказала, нашими уроками, пожелала видеть нас самих. По ее приглашению мама привезла нас с сестрой в верхнюю церковь дворца ко всенощной в Страстную пятницу. По окончании службы мы были представлены и после короткого разговора получили приглашение приехать к пасхальной заутрене. Со времени смерти Михаила Павловича великая княгиня не ездила на обычные большие выходы в Зимнем дворце. Вот почему служили пасхальное богослужение у себя дома. Великая княгиня Екатерина Михайловна должна была особенно беречь себя и осталась с матерью. Служба началась в 10? часов заутреней в музыкальной гостиной. Присутствовали обе великие княгини, лица свиты, потом священник отправлял ту же службу в верхней церкви, по окончании чего, в сопровождении всех присутствующих, наполнявших храм, он спускался в нижнюю церковь, куда к обедне являлись великие княгини. В этот промежуток времени мы сидели в роскошных гостиных, пили чай и разговаривали. После обедни великая княгиня обошла все столы, приготовленные для служащих и их семейств на всем протяжении галереи, окружающей монументальную лестницу. За ней несли большие блюда с фарфоровыми яйцами, которые она раздавала по пути, а перед ней шел священник, окропляя святой водой приготовленное разговенье. После этого мы сели за стол. Меня вся эта придворная пышность поразила своей внушительностью и грандиозностью, и это впечатление было вполне справедливо, так как Михайловский дворец сохранил дольше других дворцов величавые традиции прежнего времени.
Весной мой отец уехал с братьями в деревню, куда мы с мама должны были прибыть после ожидаемого великой княгиней Екатериной Михайловной рождения ее первого ребенка. Это событие произошло 29 июня, но, к глубокому горю молодой матери, роды были крайне тяжелы, и маленький принц Николай умер спустя несколько часов после своего появления на свет. Мы оставались в городе до половины июля. Мама уезжала на целый день на Каменный остров – мы обыкновенно приезжали за ней, и иногда великая княгиня предоставляла в наше распоряжение свой большой катер, на котором мы объезжали красивые острова, окаймляющие Неву своей свежей зеленью. Так как в то время пароходы еще не сновали по всем направлениям, то катер наш, управляемый опытными гребцами-матросами, следовал без препятствий и без опасности для своего пути. Эти вечерние речные катания были дивно хороши, особенно когда с Елагинской Pointe[271 - Точки (фр.).] открывалось широкое пространство, освещенное блеском солнечного заката. В это лето мы познакомились с фрейлинами: баронессой Эдитой Федоровной Раден, Елизаветой Павловной Эйлер и Hеl?nе Staal. Последняя была, по красоте своей, украшением Михайловского дворца, равно как и другая красавица, фрейлина великой княгини Екатерины Михайловны Элен Штрандман (впоследствии графиня Толь), их звали «die beiden Helenen»[272 - «обе Елены» (нем.).]. Были еще две певицы, состоявшие при великой княгине: Анна Карловна Фридбург, вышедшая замуж через несколько лет за пианиста Лешитицкого, и Александра Доримидонтовна Соколова, дочь нашего священника в Берлине. Голос первой был дивный по timbr’y контральто, у второй был звучный сопрано. Обе получили законченное музыкальное образование, и их чудные голоса в дуэтах или соло доставляли истинное артистическое наслаждение слушателям. Над всеми этими девицами была пожилая дама г-жа Гельмерсон, которую звали la gouvernante des demoiselles d’honneur[273 - гувернанткой фрейлин (фр.).]. У нее собирались к обеду и иногда вечером. Нам приходилось бывать у нее часто, когда приезжали за мама и ожидали, пока она не освободится. Они все были добры и внимательны к нам, так что я перед ними не стеснялась, играла мои пьесы на фортепьянах и нередко с восхищением слушала пение, которое репетировалось для исполнения в присутствии великой княгини. В это лето Рубинштейн сочинил на всех дам ряд музыкальных пьес-портретов их. Коллекция эта составляет «Album de Kamenno? Ostrof»[274 - «Альбом Каменный остров» (фр.). Фортепианный цикл, состоящий из 24 женских портретов (императрицы Александры Федоровны, цесаревны Марии Александровны, великих княгинь: Елены Павловны, Екатерины Михайловны, Марии Николаевны, Ольги Николаевны, Александры Петровны, Ольги Федоровны, Александры Иосифовны; фрейлин и дам из окружения великой княгини Елены Павловны: баронессы Э.Ф. Раден, Е.К. Штрандман, Э.Р. Гельмерсен, Е.К. Стааль, А.Д. Блудовой, Б.Р. де Прен, княгини М.Ф. Барятинской, С.П. Апраксиной, баронессы М.Л. Веймарн, Л.К. Нарышкиной, Л.Х. Хрущевой, сестер Ю.Л. и И.Л. Грюнберг, певиц А.К. Фридбург и А.Д. Соколовой). Альбом был напечатан в Берлине в 1856 г., переиздан только в 2006—2008 гг. (Рубинштейн А.Г. Каменный остров: Альбом портретов для фортепиано. Opus 10. Тетради 1—4. / Ред. и сост. В.Г. Соловьев. СПб., 2006—2008), и входящие в него произведения стали исполняться публично.].
В июле мы с большой радостью уехали в наше тверское имение Степановское[275 - Усадьба Куракиных Степановское-Волосово Зубцовского уезда Тверской губернии. Проект главного здания принадлежит Дж. Кваренги. Рядом с главным домом был построен целый городок из четырех кварталов, разделенных проспектами. Здесь располагались театр, пожарная каланча, увеселительные заведения. Неподалеку находились «готический замок» и пруд с пристанями и беседками. В 2005 г. пожар уничтожил кровлю и почти весь второй этаж главного дома. Не сохранилась домовая церковь, где ряд икон был написан отцом Е.А. Нарышкиной князем А.Б. Куракиным, автором серии видов Степановского, датированных 1839 годом (ныне в собрании ГИМ).]. Из Твери пришлось ехать 80 верст по отвратительным дорогам. За нами посланы были две подставы, и, несмотря на то что остановки нигде не было, путь наш показался бесконечным и утомительным. Но зато какое приятное родное впечатление мы получили, прибыв на место! Уже на границе нашего имения отец наш встретил нас с братьями, управляющим и служащими и, взяв мама в свой экипаж, открыл дорогу к дому, которого еще не видно было за густыми деревьями парка. Борис сел в нашу карету и, сообщив мне, что он нашел для меня верховую лошадь, указывал нам местность по пути. Вот широкий пруд, на нем стоит яхта, украшенная трехцветными значками. У пристани несколько лодок разной формы, вдали виднеются мосты с китайскими павильонами, потом, огибая парк, проезжаем мимо широкой еловой аллеи, в конце которой мелькает дом, а над ним флаг с нашим гербом. Усталые лошади скачут мимо оранжерей и других построек и наконец, завернув в большой двор, останавливаются у каменного подъезда. Масса народа нас встречает и кидается к нам с приветствиями. Это все дворовые, очень многочисленные в этом имении, хотя их было менее, однако, чем в Куракине, где жил мой дед. Потом отец водит нас по всему дому. Мы в восторге. Столько простора, изящества, столько фамильных портретов, огромная библиотека, и все хлопочут вокруг нас и любят нас, не зная еще нас, в силу какой-то связи, установленной трехвековыми постоянными добрыми отношениями. Мы, со своей стороны, идем навстречу им всем сердцем. И это впечатление не было мимолетным. Чем дольше мы жили в деревне, тем глубже мы чувствовали эту связь. Я ощущала наконец то родное представление об отечестве, в котором так была обманута в Петербурге. Со времени отъезда нашего из Парижа я могла сравнить себя с деревцем, вырванным с корнями из своей почвы и дрожащим в сухой холодной атмосфере. Здесь же деревце нашло свое питание, и корни его принялись в родной земле. Одной из первых забот моего отца было устройство школы, для чего он привез книг и разных приспособлений для взаимного обучения по ланкастерскому методу[276 - Имеется в виду созданная в 1798 г. в Великобритании Дж. Ланкастером и Э. Беллом система взаимного обучения, согласно которой старшие ученики обучают младших.]. Школа была основана, но все таблицы и проч. остались без употребления, так как учитель, конторский писарь Константин Ворошнин, не понимал обучения иначе, как по азам. Священник был приглашен для уроков по Закону Божию, и, как бы то ни было, дети все-таки получали образование. Мы очень интересовались этим делом и потому невыразимо были поражены, когда приехавшие однажды к нам из Зубцова предводители дворянства и судья высказали, что грамота мужику не только не нужна, но и вредна, и что не следует образовывать его. Такое рассуждение мы слышали в первый раз, но, увы, не в последний! Мы перестали удивляться, но остались при своем мнении и продолжали действовать согласно ему.
Война между тем разыгрывалась, тяжелая, грозная, полная неожиданных разочарований. Наша военная мощь таяла перед удивленными взорами Европы и нашим собственным недоумением. Боже мой, какие страдания пришлось испытать нашему бедному серому войску, дурно вооруженному, дурно содержимому, дурно предводительствуемому, беззаветно отдающему свои силы и жизнь. Двор был в Гатчине в эту осень. С тревогой ожидалось приездов фельдъегерей, скакавших день и ночь на перекладных по непроездным дорогам, чтобы привезти известия о наших поражениях. Один флот поддерживал старую славу русского оружия. Имена черноморских адмиралов Лазарева, Корнилова, Нахимова произносились с патриотической гордостью. Государь страдал неимоверно. Он страшно переменился за последнее время. Молодые великие князья Николай и Михаил Николаевичи были посланы на войну. Отпуская их, Императрица грустно говорила: «Toutes les familles ont l? tout ce qu’elles ont de plus cher. Nous devons aussi y envoyer les n?tres»[277 - «Все семейства отправили туда своих самых близких, мы тоже обязаны послать наших» (фр.).]. Грусть царила в Петербурге. В гостиных обличали, спорили, судили и рядили, повторяя: «Voil? l’еducation du corps des Pages et du Champ de Mars»[278 - «Вот воспитание Пажеского корпуса и Марсова поля» (фр.).] и цитировали слова великого князя Константина Павловича, который говорил, что война портит солдата, назначение которого, по его мнению, было, вероятно, выделывать удивительную шагистику на парадах.
Великая княгиня Елена Павловна не предавалась бесплодному нытью. Ее живой ум и горячее сердце искали средства к уменьшению страданий. Узнав об ужасном состоянии наших военных госпиталей, она задумала окружить наших мучеников христианским культурным элементом взамен единственной помощи, имеющейся у них в лице грубых военных фельдшеров. Так зародилась Крестовоздвиженская община сестер милосердия[279 - Община была открыта 5 ноября 1854 г. (день праздника Воздвижения Креста Господня) в церкви Михайловского дворца.]. Только при ее исключительно высоком положении и счастливом сочетании с ним ее широкого ума, при ее неутомимой энергии и стойкой воле удалось ей преодолеть все препятствия, которые она встретила на пути, главным образом со стороны военной администрации. Ближайшим ее советником и руководителем в этом деле был Николай Иванович Пирогов, а помощницей в исполнении ее предначертаний – ее фрейлина баронесса Раден. Этот первый почин деятельности сестер милосердия на театре войны уяснил необходимость присутствия женского элемента в тяжелые минуты народной жизни и получил широкое и блестящее развитие, справедливо прославившее русскую женщину. Переносясь в эту, уже отдаленную от нас, эпоху, я поражаюсь той огромной эволюции в идеях, совершившейся за этот промежуток времени, а в данном случае в сфере столь естественной для женщины, как оказание помощи ближним. Двоюродный брат моей матери, князь Александр Владимирович Голицын, находился со своим полком на войне. Его молодая жена[280 - Княгиня М.И. Голицына. О ней писали впоследствии: «…молодая обаятельная княгиня пользовалась большим успехом. Поездки верхом, блестящие балы, с одной стороны, а с другой – выстаивание долгих служб по пять часов – все это сочеталось в ней. Она ко всему относилась с рвением. На Кавказе появилась холера, и молодая княгиня самоотверженно обходила больных по саклям, сама давала лекарства и растирала щетками заболевших, не думая о себе и не боясь заразы. Она не была счастлива с первым мужем, овдовев, решила идти в монастырь, но, влюбившись в своего зятя, вышла за него замуж. Ее вторым мужем стал дипломат Константин Михайлович Веригин, который Марию Ивановну любил горячо» (см.: На переломе: Три поколения одной московской семьи: Семейная хроника Зерновых (1812—1921) / Под ред. Н.М. Зернова. М., 2001. С. 102).], узнав о формировании отрядов крестовоздвиженских сестер, обратилась к великой княгине за разрешением присоединиться к ним. Действительно, после обычного испытания она отправилась в качестве сестры и проработала в Севастополе до конца. Надо было слышать все вопли негодования, вызванные в обществе ее поступком. Находили его неприличным, упрекали ее за то, что она бросила «un devoir direct»[281 - «прямой долг» (фр.).], гоняясь за приключениями. Надо сказать, что этот пресловутый devoir состоял в ухаживании за своей belle-mеre[282 - свекровью (фр.).], больной в течение 20 лет хроническим ревматизмом, окруженной в своем доме нежным попечением дочери[283 - Княжна А.В. Голицына.] и уходом целого сонма разных компаньонок. Детей же у молодой княгини не было, вследствие чего, получив согласие своего мужа, она считала себя вправе располагать несколькими месяцами своей жизни. Но не так судило общество и, к удивлению моему, много очень достойных, добрых и религиозных членов семьи. Когда она воротилась, о ней говорили как о женщине, совершившей проступок. Она не отвечала и не оправдывалась, только иногда приговаривала: «Позор мой – крест мой». Я должна сказать, что мать моя не присоединяла своего голоса к общему гвалту и даже помогла ей завязать необходимые для нее сношения с Михайловским дворцом. Я же возмущалась ее преследователями и считала ее за героиню. Теперь трудно поверить, что такое обычное явление, как вступление в ряды сестер милосердия, могло вызвать подобный протест. В идеях совершается прогрессивная эволюция, а жизнь человека есть воплощение его идей; вот почему так важна строгая проверка источника этих руководящих идей и освещение их не временным, но вечным мировоззрением.
Этой зимой скончался Государь Николай Павлович. Его исполинская натура, подкошенная неутешным горем, не выдержала напора короткой болезни – бронхита, и 18 февраля его царское страдальческое сердце умолкло навсегда. Приведу опять несколько строк из моего дневника, написанного в этот день. «Vendredi 18 Fеvrier 1855. Quel dеsastre! Quel coup de foudre vient fondre sur nous, sur la Russie enti?re! On est encore ? se demander: est-il vrai que l’еmpereur soit mort? Mon Dieu est-ce possible? Est-ce comprеhensible? Ce coup si inattendu est un de ceux qui nous apprennent le mieux ? ne pas compter sur notre fragilitе humaine… Nous avons appris cette catastrophe de la mani?re la plus subite. Ce matin en allant nous promener, nous avons passе chez grand-maman. “Savez-vous, nous dit-elle, que l’еmpereur est fort mal?” Nous ne nous en doutions pas, – nous savions il est vrai, que l’еmpereur еtait grippе depuis quelques jours, mais l’idеe du danger ne se prеsentait m?me pas ? notre esprit. La veille nous avions d?nе chez les demoiselles d’honneur du palais Michel et elles n’avaient pas la moindre inquiеtude. Le bulletin que grand-maman nous montra disait: “Положение его величества весьма опасно”. Nous quitt?mes grand-maman le cCur plein de tristesse et nous nous entretenions en marchant sur le quai de ce triste sujet. Arrivеes ? la hauteur du palais, nous retourn?mes sur nos pas, ? peine en avions nous fait quelques-uns dans cette direction que nous v?mes un jeune officier sortir du palais en tra?neau de louage, troublе, le visage plein de larmes, en descendant sur la Nеva, il cria au будочник qui se trouvait ? c?tе de nous: “Государь сейчас скончался”. Il еtait midi et demi, l’?me de l’еmpereur Nicolas avait quittе son corps depuis 10 minutes. Longtemps les paroles que nous venions d’entendre nous parurent incomprеhensibles – nous restions ? nous quatre immobiles comme des statues. Enfin le будочник rompit le silence, il fit le signe de la croix et dit: “Государь помер, дай Бог ему Царство Небесное”, et il alla ? sa будка communiquer la nouvelle ? son camarade. Nos pleurs coul?rent. Pauvre еmpereur, il a fallu que bien des tourments aient minе ce corps si robuste pour qu’une grippe l’ait menе ? la mort. Nous pass?mes chez grand-maman pour lui dire ce que nous savions, nous essayions de croire que nous avions mal entendu, – bient?t Boris arrivе de son rеgiment ne nous laissa plus de doutes. M-lle Euler nous donna des dеtails sur les derniers moments de l’еmpereur. Il s’est senti mal hier soir ? 11 heures. A 4 h. du matin, il a re?u l’extreme onction. La grande-duchesse Hеl?ne que le c[om]te Adlerberg еtait venu avertir est allеe au Palais ? 5 heures. D?s que l’Empereur ? su qu’elle еtait arrivеe il la fait appeler, et lui a dit. “Ah! M-me Michel, merci, merci d’?tre venue” et il lui a fait un signe avec la main pour lui dire qu’il s’en allait. Plus tard quand il ne pouvait plus parler, quelques minutes avant sa mort, alors que toute l’auguste famille еtait rassemblеe, il regarda la grande-duchesse hеriti?re et reporta ensuite ce regard sur l’impеratrice. Il ne dit pas un mot, mais l’expression de ce regard еtait telle que toute l’assemblеe en frеmit»[284 - «Пятница 18 февраля 1855. Какая катастрофа! Какой удар обрушился на нас, на всю Россию! Вопрошают себя снова и снова: неужели правда, что Император мертв? Господи, возможно ли это? Так ли это? Этот столь неожиданный удар – один из тех, которые лучше всего учат нас не полагаться на человеческую бренность. Мы узнали об этой катастрофе весьма неожиданно. Гуляя этим утром, мы зашли к бабушке. “Знаете, – говорит она, – что Император очень болен?” Мы не подозревали об этом, – мы знали, правда, что Император уже несколько дней болен гриппом, но мысль об опасности совсем не приходила нам в голову. Накануне вечером мы обедали у фрейлин в Михайловском дворце, и они не проявляли ни малейшего беспокойства. Бюллетень, который бабушка нам показала, гласил: “Положение его величества весьма опасно”. Мы оставили бабушку с сердцем, полным печали, и, идя по набережной, разговаривали об этом грустном событии. Дойдя до дворца, мы повернули назад, но сделали лишь несколько шагов в обратном направлении, вдруг видим: молодой офицер выходит из дворца, он взволнован, лицо его в слезах, и, спускаясь к Неве в наемных санях, он кричит будочнику, который стоял рядом с нами: “Государь сейчас скончался”. Было полпервого дня, душа Императора Николая уже 10 минут как покинула его тело. Мы долго не могли понять только что услышанные слова – мы, четверо, оставались недвижимы, как статуи. Наконец будочник прервал молчание – он перекрестился и сказал: “Государь помер, дай Бог ему царство Небесное” – и отправился в свою будку поделиться новостью с товарищем. У нас потекли слезы. Бедный Император, нужно было многими мучениями подточить его сильное тело до такой степени, чтобы какой-то грипп привел к смерти. Мы отправились к бабушке, чтобы сообщить то, что узнали, мы старались думать, что неправильно расслышали, но прибывший вскоре из своего полка Борис не оставил нам сомнений. Мадемуазель Эйлер описала нам последние минуты Императора. Он почувствовал себя плохо вчера в 11 часов вечера. В 4 утра он соборовался. Великая княгиня Елена, которую отправился предупредить граф Адлерберг, прибыла во дворец в 5 часов. Как только Император узнал, что она пришла, он позвал ее и сказал: “Ах! Мадам Мишель, благодарю, благодарю, что пришли” – и подал знак рукой, чтобы сказать ей, что умирает. Позже, когда он уже не мог больше говорить, за несколько минут до смерти, когда собралась вся августейшая семья, он посмотрел на жену наследника, великую княгиню, и потом перевел взгляд на Императрицу. Он не сказал ни слова, но выражение его взгляда было таким, что все собравшиеся содрогнулись» (фр.).]. Мама была в то время с великой княгиней Екатериной Михайловной в Мекленбург-Стрелицке, откуда они поспешили приехать при известии о несчастье.
Новое царствование открывалось при тяжелых обстоятельствах. Симпатичный образ молодого Государя давал всем надежды на более либеральное течение в правительственных сферах. Еще ничего не было предпринято, но говорилось уже свободнее, указывали на все прорехи, на невозможный архаизм наших учреждений, и прежде всего, на необходимость отмены крепостного права. «Колокол» Герцена начинал проникать всюду и волновать умы. Между тем Севастополь продолжал бороться на жизнь или на смерть. Почти одновременно с общим трауром нас постигло новое семейное горе. В начале марта дядя князь Давид Федорович Голицын уехал в свое саратовское имение Зубриловку. После холодной снежной зимы оттепель сразу наступила и превратила дороги в сплошную непролазную грязь, а тронувшиеся реки в бурные потоки или даже озера. Сопровождал дядю камердинер его Михаил Кирсанов. Доехав с невыразимыми усилиями до речки Прони Рязанской губернии, путешественники с недоумением увидели, что речка эта широко разлилась, снеся все мосты, и что устроена тут была лодочная переправа. Дул сильный ветер, и смеркалось. Лодочник не советовал пускаться в путь при такой непогоде. Пока они советовались, подоспел другой экипаж, в котором сидели муж, жена и ребенок с кормилицей и лакеем на козлах. На пустом берегу не было пристанища – путешественники решили не останавливаться и приказали лодочнику приготовляться. Все сели в лодку. Что случилось потом, мы точно никогда не могли узнать. На противоположном берегу сквозь сгустившиеся сумерки заметили, что лодка опрокинулась. Крестьяне спустили свою лодку и стали грести по направлению к месту катастрофы. Долго искали они тщетно, наконец нашли окоченевшего от холода человека. Он был в обмороке, его привели в избу и положили на печь. Когда через некоторое время он пришел в себя, то первые слова его были: «А где другие?» И на вопрос: «Разве еще есть?» – он ответил: «Их было много». Несмотря на темную, наступившую уже ночь, отправились на новые поиски, но безуспешно. Утром опять вышли на реку, и вот у холмика, выступавшего посреди разлива, нашли наконец тела погибших, волна их привела всех вместе к их общей могиле. Это случилось 18 марта 1855 года. Понятно горе всей нашей семьи, особенно бедной бабушки, которая теряла второго сына в неожиданной катастрофе. Сообщения были медленны тогда; мы узнали о совершившемся только спустя несколько дней. Мои дяди выехали на место происшествия, чтобы принять необходимые меры и собрать те скудные подробности, которые можно было получить от местных жителей. При покойном был найден портрет его жены, писанный масляными красками ею самою, с которым он никогда не расставался, но портфель с крупной суммой денег исчез – между тем, по свидетельству главного управляющего, он вез с собой 60 000 рублей. Вместе с сим, разговаривая с представителем полиции, князь Борис Федорович вдруг увидел на руке своего собеседника кольцо, принадлежавшее его покойному брату. На замечание его о сем, тот смутился, тотчас же снял кольцо с пальца и, передавая его, объяснил, что он нарочно надел его, чтобы не потерять и возвратить по принадлежности. Чтобы утешить бедную бабушку в ее тяжелом горе, мама решила провести лето с ней, и так как придворные ее обязанности притягивали ее к Каменному острову, то взята была поблизости дача в Лесном. Мой отец ездил по имениям. Брат Борис был в первый раз в лагерном сборе с полком, и Федя[285 - Князь Ф.А. Куракин.] был частью в пансионе, частью с ним.
Не могу сказать, что это пребывание имело для меня много прелести. Дача была посредственная. Красот природы в Лесном мало, жизнь была однообразная и для нас, девочек, одинокая. Но для меня внешняя форма ее имела второстепенное значение. Моя жизненность была так велика, что она создавала свою область фантазии и мечты помимо всего окружающего. С этого времени, как мне кажется, начинается то раздвоение жизни, которое было моим уделом в течение долгих лет до той поры, пока, достигши наконец пристани, я могла собрать аккорд из бывших так часто болезненных диссонансов. Вот что я писала по этому поводу в моем дневнике: «25 Juin 1855. Quelles dеlices je trouve ? r?ver toute еveillеe! On se laisse emporter par 1’imagination dans les champs brillants de l’avenir, du passе, on se crеe mille images riantes ou tristes selon la disposition du moment. On se figure des situations, des mots, des gestes, des sourires, des expressions, des contenances, l’illusion est si parfaite qu’on en rit ou on en pleure selon les sujets et on aime ? у rester tant il у a de charmes dans les vagues tableaux qu’on se reprеsente dont on fait partie, et quand ils s’envolent, l’imagination en crеe d’autres aussi brillants aussi illusoires. D’autres ont-ils senti comme moi ce charme mystеrieux? Voil? une question, que je me pose souvent et que je ne saurais rеsoudre, je crois que oui, car je ne suis ni plus folle, ni plus po?te que d’autres. Avec l’?ge je suis bien s?re que mes chim?res s’envoleront quand des intеr?ts sеrieux viendront occuper mon esprit. – Pourquoi ne pas en jouir avec dеlices maintenant qu’elles me restent encore. J’ai lu autrefois un conte de Lеlio intitulе “La reine Mab”[286 - Речь идет о сказке «Королева Маб» («La Reine Mab»), опубликованной младшей сестрой О. де Бальзака Лорой Сюрвиль под псевдонимом Лелио в 1843 г. в парижском детском журнале «Journal des enfants».]. C’est cette reine qui appara?t toutes les nuits ? une pensionnaire nommеe Lina et qui la m?ne au milieu de toutes les splendeurs, que peut enfanter la plus riche imagination. Ma fеe ? moi: c’est l’illusion rev?tue des couleurs de la vеritе et c’est elle qui me prеsente des images rеelles et charmantes»[287 - «25 июня 1855. Какое блаженство грезить наяву! Когда позволяешь воображению уноситься в блистающие области будущего, прошедшего, когда создаются тысячи веселых или грустных образов, смотря по минутному настроению. Представляешь себе ситуации, слова, жесты, улыбки, выражения, манеры; иллюзия эта настолько реальна, что смеешься или плачешь в зависимости от них, и нравится так оставаться, ведь так завораживающе очарование этих смутных картин, которые представляются воображению, в которых принимаешь участие, и когда они исчезают, воображение создает другие, столь же великолепные, столь же иллюзорные. Чувствовали ли, как я, другие люди это таинственное волшебство? Вот вопрос, который я часто задаю себе и на который не могу ответить, думаю, что да, потому что я не более сумасшедшая и не более поэт, чем другие. С возрастом я совершенно убедилась, что мои химеры исчезнут, когда мой ум займут серьезные интересы. Отчего же не насладиться ими теперь, когда они еще со мной. Я когда-то прочла сказку Лелио, озаглавленную “Королева Маб”. Эта королева являлась каждую ночь одной пансионерке по имени Лина и вела ее во дворец, полный таких сокровищ, какие только может представить самое богатое воображение. Моя фея – это иллюзия, облекшаяся в краски действительности, и именно она представляет мне реальные и прелестные образы» (фр.).]. Я мечтала о войне, я желала быть Jeanne d’Arc, чтобы спасти мою родину, или я представляла себе упоение властью над сердцами людей посредством музыки, поэзии, вдохновенного слова. Я читала запоем стихи Victor Hugo, чувствовала сама потребность стихотворствовать. Между массой забытых мною вспоминаю одно из моих сочинений, передающее довольно верно мое настроение. Вот оно.
Rapide est l’еclair qui sillonne
En dеchirant les sombres cieux.
Quand le tonnerre qui rеsonne
Accompagne ses feux,
Rapide elle est la jeune fille
Qui vole vers l’objet aimе,
Rapide est l’еtoile qui file
Dans l’ab?me insondе
Et le coursier que rien n’arr?te
Vole rapide au son du cor,
Mais le coup d’aile du po?te
Est plus rapide encore![288 - Стремительна молния, разрывающая тьму небес, когда гром сопровождает ее вспышки, стремительна молодая девушка, спешащая навстречу любимому, стремительна звезда, падающая в неизмеримую бездну, и конь, которого ничто не может остановить, стремительно несется при звуке рога. Но взмах поэтического крыла еще более стремителен (фр.).]
Я также читала с увлечением исторические книги, между прочим, обширный труд Чезаре Канту, переведенный с итальянского на французский язык: «История ста лет от 1750 до 1850 года»[289 - См.: Cant? C. Histoire de cent ans, de 1750 ? 1850 (histoire, sciences, littеrature, beaux-arts) / Tr. de l’italien, avec notes et observations, par Amеdеe Rеnеe. [История столетия с 1750 по 1850 год (история, наука, литература, изящные искусства) / Пер. с итальянского с комментариями и замечаниями Амедея Рене.] P., 1852—1854. V. 1—4.]. Эта книга произвела на меня сильное впечатление, чему служит доказательством то, что после 50 лет я ее еще хорошо помню. До тех пор я знала историю французской революции из учебников и современных мемуаров, где факты, конечно, передавались в исключительной окраске. В первый раз цельная картина ее внешней и внутренней стороны представилась моему сознанию, и я поняла глубокое значение этого всемирного кризиса.
В августе добрая великая княгиня Елена Павловна предложила моей матери привезти нас с собой в Ораниенбаум, куда двор перекочевал на несколько дней. Несмотря на мою мечтательность, я любила действительность еще более, когда она была привлекательна; четыре дня, проведенных мной в Ораниенбауме, были для меня восхитительны. Там мы нашли огромное общество, умное, приятное, артистическое. Князь и княгиня Одоевские[290 - Имеются в виду князь В.Ф. Одоевский и его жена О.С. Одоевская.], граф Владимир Соллогуб, граф Павел Дмитриевич Киселев, брат его Николай Дмитриевич, бывший начальник моего отца в Париже, барон Брунов, наш бывший посол в Лондоне, – все люди известные и блестящие собеседники. Die beiden Helenen[291 - Обе Елены (нем.).] были центром веселых групп, серьезные разговоры сосредоточились около баронессы Раден, а сентиментальные окружили Lise Euler; было много музыки и дивного пения. Мне было очень приятно попасть вдруг в число взрослых и пользоваться своей маленькой долей внимания. Дома я была безмолвной, застенчивой девочкой и никогда не смела проговориться о моих мыслях. Сидя по целым вечерам с работой в руках около стола, где восседала бабушка, я слышала сквозь обычные мечтания рассказы ее о былом времени, о тогдашнем придворном мире, об оригинальностях вельмож, с которыми наша семья состояла в родстве и традиционной дружбе. Благодаря моей редкой непроизвольной памяти, рассказы эти запечатлевались в ней механически, так что я, зная хронику этой отдаленной эпохи, как будто бы жила в ее время. Каково бы ни было содержание моей замкнутой жизни, на посторонних я, конечно, производила впечатление недоделанного подростка, потому понятно, что первое вступление мое в волшебный мир светского общения было для меня очаровательно. В то время устраивали для великой княгини Екатерины Михайловны прелестный Китайский дворец[292 - Китайский дворец в Ораниенбауме был построен для Екатерины II архитектором А. Ринальди в 1762—1768 гг.], где во время оно жила Императрица Екатерина II. С тех пор он пришел в упадок, ныне восстановлялся в прежней роскоши и артистическом вкусе, и на следующий год уже был готов для помещения в нем. Мы гуляли по широким аллеям грандиозного парка и восхищались видом на море с павильона Катальной горы[293 - Имеется в виду трехэтажный павильон Катальной горки, построенный по проекту архитектора А. Ринальди в 1762—1774 гг. для Екатерины II в Ораниенбауме. Непосредственно к павильону примыкали деревянные горки, по которым съезжали на резных колясках – одноколках. Наверх они поднимались на канатах по специальным желобам. В 1801 г. катание было запрещено из-за трещин в стенах, к 1860-м гг. Катальная горка была полностью разобрана. В 2008 г. частично восстановлена.], откуда уже при помощи телескопа можно было видеть за Кронштадтом неприятельские суда, стерегущие наши берега. Мы провели в Ораниенбауме день рождения великой княгини Екатерины Михайловны 16 августа. По этому случаю исполнена была кантата, слова которой сочинил граф Соллогуб, музыку князь Одоевский, пропета же она была певицами Фридберг и Соколовой с хором. Вот как она начиналась:
On dit que les arts d’Italie
Au nord s’en allant voyager
Crurent retrouver leur patrie
Sous les splendeurs d’un oranger.
Le sеjour de la poеsie
Au nord dit on donna raison
Le soleil seul par jalousie
Resta pour garder la maison[294 - «Говорят, что искусства Италии, собравшись путешествовать на север, полагали, что найдут там свою вторую родину под великолепными апельсиновыми деревьями. Говорят, что появление поэзии воскресило север, только солнце из ревности осталось [на юге] охранять дом» (фр.).], и проч. и проч.
(два последних стиха относятся к погоде, которая была дождливая). На следующий день мы отбыли, как и прибыли, на императорском пароходе до Елагинской пристани. Описав подробно все инциденты нашей поездки в своем дневнике, я кончаю так: «…nous voguons pas une vague n’agite la mer, M-r Arsеniеf (впоследствии адмирал Дмитрий Сергеевич) nous offre du thе, – nous en prenons avec plaisir, – on rit, on cause, on s’amuse. Notre aimable capitaine apporte plusieurs volumes de caricatures. On se les partage, on les regarde, on rit encore, on s’amuse toujours. Tout ? coup un matelot semblant sortir de dessous terre prеsente un plateau chargе des plus beaux fruits. On est enchantе, on s’еcrie – “Mais c’est une fеerie vraiment”. On mange des fruits, ils sont exquis. On remercie le galant capitaine. Tout ? coup on aper?oit Elaguine devant soi. Quoi, dеj?! s’еcrie-t-on. Oui dеja, la traversеe est finie, le beau r?ve aussi. En montant en cal?che, les grandes demoiselles d’Oranienbaum redeviennent les petites b?ches des Forestiers. Adieu grandeurs! Аdieu honneurs! Effacez-vous devant les le?ons, les exercices de Henselt et leur suite, еtonnеs d’?tre restеs quatre jours sans fonctionner!»[295 - «Мы плывем, и ни одна волна не колеблет море. Арсеньев <…> предлагает нам чай, – мы пьем его с удовольствием, смеемся, беседуем, развлекаемся. Наш любезный капитан приносит несколько томов карикатур. Делим их между собой, смотрим, снова смеемся, по-прежнему веселимся. Вдруг, будто появившийся из-под земли, матрос предлагает нам блюдо, наполненное самыми прекрасными фруктами. Все восхищены, восклицают: “Это, право, феерия!” Едим фрукты, они превосходны. Благодарим обходительного капитана. Неожиданно перед нами открывается Елагин остров. Все восклицают: “Как, уже!” Да, уже, переправа окончена, а с нею и прекрасное волшебство. Садясь в коляску, знатные девицы из Ораниенбаума вновь становятся маленькими поленьями в руках лесничих. Прощай, величие! Прощайте, почести! Исчезайте перед уроками, упражнениями Гензельта и ему подобных, удивленных тем, что четыре дня оставались без работы!» (фр.).]
Жестокая война все еще продолжалась. Малахов курган стоял последним отважным борцом за честь родины. Я читала только что появившиеся «Севастопольские рассказы» графа Л.Н. Толстого[296 - «Севастопольские рассказы» были опубликованы в журнале «Современник» (1855. № 6, 8; 1856. № 1).], и сердце сжималось от энтузиазма и от боли при описании этой геройской эпопеи. Наконец 26 августа войска удалились, оставив неприятелю одни окровавленные развалины, как писал в своем донесении князь Горчаков[297 - Князь М.Д. Горчаков.]. После этого события мир был близок, и, несмотря на угнетающую скорбь, чувствовалось облегчение вследствие прекращения стольких адских страданий. Что касается до меня, то жизнерадостность моя очень быстро взяла свое. В эту зиму мне было особенно весело. Мы постоянно виделись с нашими друзьями Орловыми-Давыдовыми, Паниными и Куракиными, давно уже возвратившимися в Петербург. Кроме них наше постоянное общество составляли Гри-Гри Голицын[298 - То есть Г.С. Голицын.] (уже камер-паж)[299 - Камер-паж – придворный чин. С 1800 г. камер-пажами являлись 16 лучших воспитанников Пажеского корпуса.], товарищ Бориса, юнкер Кавалергардского полка князь Долгорукий (родители коего были в Полтавской губернии)[300 - Князь Михаил Михайлович Долгоруков.] и студент университета Иван Иванович Рюмин. Мы играли комедию, что я любила больше всего. У Куракиных была устроена сцена, мы исполняли две пьесы Скриба: «La demoiselle ? marier» и «Le Menteur Vеridique»[301 - «Девица на выданье» и «Правдивый лгун» (фр.).]. После спектакля мы танцевали. Вообще часто бывали танцевальные вечера, на которых я безумно веселилась. За мной ухаживали, и это мне страшно нравилось, и моя голова была полна разговорами и воспоминаниями о бальных эпизодиках, которые я лихорадочно записывала в моем дневнике, не имея никого, кому могла бы поверить свои восторги. Великая княгиня Елена Павловна также приглашала меня на свои маленькие вечера. На одном из них была исполнена Kinder Symphonie[302 - Детская симфония (нем.).], род музыки, впервые вступившей тогда в моду. Основание составляло фортепьяно Лешетицкого с аккомпанементом квартета музыкантов, и при этом играл целый оркестр из детских инструментов, долженствовавших изображать пение птиц. Нужно было только знать счет и следить по нотам, чтобы выступить вовремя. Мне тогда дали какой-то инструмент, который должен был изображать перепелку, и пришлось руководить двумя моими соседками, которые не умели твердо считать такты. Пока я стояла за моим пюпитром, ко мне подошла дама, которая стала любезно говорить со мною. Сначала я ее не узнала, но в течение разговора поняла, что это была Императрица Мария Александровна. На этом же вечере я была представлена великим княгиням Александре Иосифовне и Марии Николаевне. Все были ко мне чрезвычайно ласковы и добры, так что я не чувствовала робости. Весной мы были приглашены на пребывание в Каменноостровский дворец. Мы там оставались несколько недель до переезда в Ораниенбаум, где Китайский дворец только что был отделан, а для свиты был построен Кавалерский дом при дворце. В этом доме помещались мы, фрейлина Штрандман, адъютанты герцога, состоявший при нем генерал Баумгарт, гофмейстер князь Мещерский[303 - Имеется в виду А.В. Мещерский.] (немного позже), и были устроены помещения для гостей. Весь дом блестел свежестью и отличался комфортом. Мы все завтракали и обедали вместе в кавалерской зале, где также происходили изредка вечерние собрания, на которые приезжала великая княгиня со своим супругом, а мама принимала. Анна Карловна Фридберг уже вышла замуж за Лешетицкого. Музыкальный элемент на этих вечерах состоял из пения г-жи Соколовой и моей игры, что меня всегда смущало, тем более что я играла наизусть. Но чаще всего собрания происходили в Китайском или Большом дворце у великой княгини Елены Павловны. Там общество было очень многолюдное и оживленное. Гостили поочередно князь Петр Андреевич Вяземский, некоторые дипломаты, граф Кейзерлинг, князь Павел Павлович Гагарин, граф Киселев, а постоянно пребывали: Одоевский, несколько немецких принцев из родни великой княгини, между ними веселый принц Николай Нассауский (впоследствии женившийся на дочери Пушкина г-же Дуббельт)[304 - Принц Николай-Вильгельм Нассауский женился морганатическим браком на дочери А.С. Пушкина Наталье Александровне (в первом браке за М.Л. Дубельтом), получившей титул графини Меренберг.], и также великая герцогиня Веймарская, Мария Павловна, приглашенная присутствовать на коронации, назначенной на 26 августа. Эта принцесса была другом юности моей бабушки княгини Голицыной, бывшей фрейлины Императрицы Марии Федоровны. Поэтому она пожелала видеть внучку ее старой подруги, и я была представлена ей на первом же вечере. Она также была в большой дружбе с нашим дедом князем Александром Борисовичем Куракиным[305 - Князь А.Б. Куракин (старший) – не дед, а двоюродный прадед Е.А. Нарышкиной.], который даже умер, гостя у ней в Веймаре. Тело его было перевезено, по желанию Императрицы, из Веймара в Павловск, где оно покоится в церкви под памятником, сооруженным ему Государыней, с надписью: «Другу супруга моего». Собрания в Большом дворце происходили в большой круглой зале, называемой Японской, оттого в шутку звали наши оба дворца «la Chine et le Japon»[306 - «Китай и Япония» (фр.).]. Я всегда была приглашаема на них и очень веселилась. Играли с большим оживлением в petits jeux[307 - салонные игры (фр.).]. Особенным успехом пользовалась игра под названием la Poste[308 - Почта (фр.).], где приходилось перебегать постоянно из одного места в другое. Кроме того, была музыка, и велись умные разговоры, к которым я прислушивалась с наслаждением. Довольно часто великая княгиня Екатерина Михайловна брала меня с собой, для обратной езды в «Китай». Тут началось мое сближение с этой высокой душой, которое никогда не прерывалось.
Меня решили не представлять еще официально ко двору во время коронации. Конечно, мне было жаль, тем более что мои ровесницы дебютировали в это время, и я не могла не сознавать, что по моему развитию я заслуживала того, чтобы меня не считали уже ребенком, но я так привыкла к дисциплине, что не смела роптать даже мысленно. Одной из причин этого решения была та, что по состоянию здоровья великой княгини Екатерины Михайловны неизвестно было еще, поедет ли она в Москву или нет? Если бы нашли эту поездку для нее опасной, то мама осталась бы при ней, и эта перемена отразилась бы также и на моей судьбе. Вообще, мы были дрессированы в безусловном повиновении. Приведу один пример. Однажды за завтраком один из наших кавалеров, зная мою страсть к верховой езде, предложил мне свою лошадь. С разрешения мама я с радостью приняла его предложение, и Элен Штрандман стала давать мне советы, как лучше, скорее и дешевле устроить мой верховой костюм. Я была в восторге от мысли, что мне предстоит это любимое мое удовольствие, и, придя в мою комнату после завтрака, я ходила взад и вперед, обдумывая с восхищением, как привести его к скорейшему исполнению. Надо сказать, что в Ораниенбауме к нам не ездили учителя, но расписание уроков существовало: в 2 часа (мы завтракали в 1 час) я должна была заниматься английским языком. Было 10 минут третьего. Дверь отворилась. Вошла мама. Я остановилась посреди моего шагания. Мама спросила: «Que faites-vous?»[309 - «Что вы делаете?» (фр.).] Я отвечала, смущенная: «Je pense ? mon amazone»[310 - «Я думаю о своей амазонке» (фр.).]. Мама заметила: «Vous devriez faire votre Anglais»[311 - «Вы должны заниматься английским» (фр.).], – и прибавила, уходя: «Je suis surprise de vous voir vous affranchir si facilement d’une obligation imposеe par le devoir»[312 - «Я удивлена, видя, как легко вы освобождаетесь от возложенной на вас обязанности» (фр.).]. Я вздохнула, отогнала до поры до времени мысль об амазонке и верховой езде туда, где покоились все прочие мечты, ожидавшие свободы, а пока запертые на замок, и засела за анализ одной главы из Мильтона.
В Москву мы все-таки поехали. Для великой княгини был предоставлен от большого двора роскошный дом Самарина на Тверской[313 - Дом на углу Тверской улицы и Газетного переулка был приобретен Ф.Д. Самариным в 1826 г.]. Мама помещалась там же, а мы обе с Goussette были приглашены Марией Сергеевной Бутурлиной в ее дом на Знаменке[314 - Дом М.С. Бутурлиной находился на углу Знаменки и Старо-Ваганьковского переулка; ныне ул. Знаменка, 12/2.]. Я в первый раз была в Москве, в этом сердце России, среди всех исторических воспоминаний, столь дорогих каждому русскому сердцу. Мы ездили смотреть все достопримечательности и восхищались ими. Из моих подруг только Орловы-Давыдовы не выезжали, но я постоянно сообщалась с придворным и местным обществом, так как вся Москва приезжала к моей матери, и меня всегда звали во время визита дам с их дебютирующими дочерьми. И всегда тот же вопрос: почему я не выезжаю? Даже раз, когда я сопровождала великую княгиню Екатерину Михайловну и она представила меня Императрице Александре Федоровне, Государыня в очень ласковом обращении со мной сказала, между прочим: «Mais c’est une tyrannie de vous garder ? la maison!»[315 - «Но это тирания – держать вас дома» (фр.).] Эту tyrannie[316 - тиранию (фр.).] я не особенно чувствовала по привычке никогда не сметь ничего требовать, и вообще, настоящее почти не существовало для меня. Я жила в будущем, стремясь к нему на всех крыльях моих несбыточных мечтаний.
Въезд на коронацию был удивителен. Мне пришлось единственный раз видеть это великолепное зрелище, так как при двух последующих подобных случаях в 1883 и 1896 годах я участвовала в кортеже и потому не могла видеть общего впечатления. Длинная процессия плавно следовала вдоль Тверской улицы, и казалось, превращала ее в реку с золотыми волнами. Шествие замыкалось представителями всех азиатских и кавказских племен в их национальных костюмах, и число их и разнообразность давало внушительное понятие о величии России, соединявшей под своим скипетром столько народов. В самый день коронации мы заняли места на трибунах с 6 часов утра. Был ясный солнечный день. Впечатление той минуты, когда царственная чета вышла уже коронованная из Успенского собора, осталось для меня неизгладимым. Дневник мой и на этот раз сохраняет о нем память. Приведу опять несколько строк: «Lundl 26 Ao?t 1856… Une dеcharge еtourdissante de canons ainsi que la reprise du Боже Царя храни executеe par tous les rеgiments qui se trouvaient l? nous annoncent la fin du Те Deum[317 - Окончание обряда коронования. Характерно, что Нарышкина дает латинское название (Te Deum, laudamus!) гимна «Тебе, Бога хвалим!», которым заканчивался чин коронования, после чего была литургия. Автором текста этого гимна считается Святой Амвросий Медиоланский, который в конце IV в. переложил с греческого языка на латинский «Гимн Вседержителю» Святого Григория Богослова. В обиход русской православной церкви этот благодарственный гимн вошел в переводе с латинского языка.]. En effet la famille impеriale se dirige vers le palais dans le m?me ordre que prеcedemment. Au m?me instant l’еmpereur et l’impеratrice[318 - Император Александр II и императрица Мария Александровна.] la couronne en t?te et le manteau impеrial sur les еpaules sortent de la сathеdrale par une autre porte et vont faire le tour des trois соборы avant de remonter le Красное крыльцо. L’Еmpereur est p?le, il a l’air fortement еmu, mais sa belle figure est pleine d’une douce majestе et on se sent attendri en le regardant. Les rayons du soleil font briller de mille feux les magnifiques diamants de la сouronne et celui du sceptre qu’il tient en main. L’Impеratrice elle aussi est еmue et cette еmotion visible ne fait qu’ajouter au charme de sa personne, aussi digne que gracieuse. De chaque cotе de L. L. M. M. se tiennent leurs assistants. Ceux de l’empereur sont ses deux fr?res les grands-ducs Constantin et Nicolas, ceux de l’impеratrice son fr?re le prince Alexandre de Hesse et le duс Georges. Comment exprimer la magnificence de ce spectacle? L’enthousiasme еtait au comble, des hurrahs sortaient de toutes les bouches, tous les yeux se mouillaient de larmes, les hommes agitaient leurs chapeaux, les femmes leurs mouchoirs, tous les cCurs s’unissaient ? cet hymne, qui ne cessait de se faire entendre, tous demandaient au Ciel de bеnir cet empereur dont le r?gne si rеcent et commencе dans des circonstances si difficiles a dеj? trouvе une gloire dans la cimentation de la paix. Cependant, le cort?ge apr?s avoir fait le tour des cathеdrales, remonte le grand escalier et entre dans les appartements du palais. Le grand acte est accompli. M-r Numers nous fait trouver bient?t notre voiture et vers trois heures nous revinmes chez nous. Nous у trouv?mes M-me Boutourline, enthousiasmеe de ce qu’elle avait vu au point de demander ce que le ciel pouvait offrir de plus beau ? ses еlus?»[319 - «Понедельник 26 августа 1856… Оглушительный залп пушки, как и возобновление “Боже, Царя храни”, исполненное всеми войсками, которые там находились, возвещает об окончании “Te Deum”. Затем императорская семья направляется ко дворцу в том же порядке, что и прежде. В тот же самый миг Император и Императрица с коронами на головах и с мантиями на плечах выходят из собора через другие врата и совершают обход трех соборов, прежде чем вновь подняться на Красное крыльцо. Император бледен, он кажется очень взволнованным, а его прекрасная фигура исполнена спокойного величия, и, взирая на него, мы чувствуем умиление. Солнечные лучи заставляют сиять тысячами огней великолепные бриллианты его короны и скипетра, который он держит в руках. Императрица тоже растрогана, и это явное волнение только прибавляет очарования ее особе, сколь достойной, столь же и изящной. По обеим сторонам от их императорских величеств стоят их ассистенты. Со стороны Императора – два брата: великие князья Константин и Николай, со стороны Императрицы – ее брат, принц Александр Гессенский, и герцог Георг. Как передать великолепие этого зрелища? Высшая степень восторга, звуки “ура”, раздающиеся изо всех уст, все глаза полны слез, мужчины машут шляпами, женщины – носовыми платками, все сердца соединяются в этом гимне, который не перестает раздаваться, все молят Небо благословить Императора, чье царствование, начавшееся при столь сложных обстоятельствах, уже снискало славу скреплением мирного договора. Тем временем кортеж, совершив обход соборов, вновь поднимается по большой лестнице и входит во дворец. Великое действо совершилось. Господин Нумерс вскоре отыскал наш экипаж, и к трем часам мы возвратились домой. Там мы нашли госпожу Бутурлину, которая была в таком восторге от увиденного, что вопрошала, могли бы небеса подарить своим избранникам что-то еще более прекрасное» (фр.).] По кончании всех праздников коронации мы уехали 16 сентября из Москвы в экстренном поезде великой княгини Екатерины Михайловны и, намереваясь провести последний осенний месяц в деревне, взяли с собой мою двоюродную сестру Лизу Куракину, которая должна была прогостить у нас это время. Мы расстались с великой княгиней в Твери, откуда собирались уехать на другое утро в наше Степановское. В тот же еще день мы встречали на станции великую княгиню Елену Павловну, уезжавшую из Москвы и направлявшуюся на всю зиму в Ниццу. Пока весь двор и принцы выходили к приготовленному для них в царских комнатах обеду, великая княгиня оставалась в своем вагоне и пригласила к себе мама и нас трех. Она была добра и ласкова с нами донельзя, угощала конфетами, спрашивала о наших впечатлениях. Одним словом, была относительно нас, трех бесцветных девочек, той же Charmeuse[320 - чаровницей (фр.).], какой являлась государственным людям и великим умам, с ней соприкасавшимся. Мы остались с ней до отхода поезда, а на следующее утро уже прыгали по кочкам, катились по косогорам, вылезали из трясин, переезжали со страхом через живые мосты, одним словом, испытывали все прелести путешествия в дормезе[321 - Дормез – дорожная карета, в которой можно спать.] по невообразимым тверским дорогам. Приехавши наконец, мы с радостью окунулись в родную, уютную атмосферу. Мой отец ждал нас и приготовил для нас разные сюрпризы в усадьбе. Несколько дней спустя брат Борис приехал со своим товарищем князем Долгоруким. Мы ездили верхом, катались, веселились, потому что были беззаботны и веселы. Мой двоюродный брат Борис Куракин также прикатил к нам, и мы мирно и приятно окончили осень.
По окончании коронационных торжеств Государь произнес свою знаменитую речь дворянству, объявив первый раз официально свою державную волю освободить крестьян от крепостной зависимости и прося дворянство обдумать способы к осуществлению этой мысли[322 - Ошибка мемуаристки: речь к московскому дворянству Александр II произнес задолго до коронации, 30 марта 1856 г. Император сказал: «Слухи носятся, что я хочу дать свободу крестьянам; это несправедливо,– и вы можете сказать это всем направо и налево; но чувство, враждебное между крестьянами и их помещиками, к несчастью, существует, и от этого было уже несколько случаев неповиновения помещикам. Я убежден, что рано или поздно мы должны к этому прийти. Я думаю, что и Вы одного мнения со мной; следовательно, гораздо лучше, чтобы это произошло свыше, нежели снизу» (цит. по: Зайончковский П.А. Отмена крепостного права в России. М., 1964. С. 66).]. Великая княгиня Елена Павловна ранее всех откликнулась на призыв Государя и занялась проектами по устройству крестьян в своем Полтавском имении Карловке[323 - Положение об устройстве имения Карловка Константиновского уезда Полтавской губернии, где числилось до 7 тысяч ревизских душ, было составлено под руководством Н.А. Милютина и вступило в силу 21 мая 1859 г. Положение частично освобождало крестьян от крепостной зависимости.]. Она желала подать наглядный пример способа освобождения крестьян в надежде, что другие землевладельцы последуют ему. Но частные сделки не могли, конечно, привести к общему переустройству условий собственности, и вскоре потом было приступлено к большой законодательной работе, завершившейся великим актом 19 февраля 1861 года. Несмотря на мою молодость, мысль о власти человека над человеком меня всегда давила, и счет имущества по душам человеческим меня возмущал. Моя бабушка раздала при жизни все свое большое состояние своим сыновьям, довольствуясь известной рентой, которую они ей платили. Меня всегда коробило, когда она говорила: «Je suis si contente, je n’ai plus un seul paysan!»[324 - «Я так довольна, что у меня уже больше нет ни одного крестьянина!» (фр.).], выражая этим, что у нее более нет личного состояния. Конечно, ничего в нашей семье не давало мне представления о тяжелых формах крепостной зависимости, но самые условия нормальной жизни создавали поневоле страшный гнет. Приведу к этому два примера. При переселении нашем в Петербург, ввиду массы непредвиденных расходов моей матери, понадобилось, как временную меру, заложить в частные руки одно из своих имений. Я помню ее беспокойство и почти отчаяние, когда к приближению срока уплаты она видела возможность перехода ее добрых, преданных, избалованных крестьян в чужие руки. К счастью, опасность миновала, так как один из ее братьев выручил ее в эту минуту, но одна возможность такого непоправимого несчастья, от которого более нас пострадало бы целое общество посторонних людей, служит иллюстрацией невозможных условий тогдашнего порядка вещей. У моей матери было имение в Тульской губернии[325 - Речь идет о Байдиковской вотчине Каширского уезда Тульской губернии (село Байдик, деревня Долматовка). В 1851 г. вотчина перешла к Ю.Ф. Куракиной от матери – княгини А.А. Голицыной. Крестьяне, исправно платившие денежный оброк, отпускались на заработки в Петербург и Москву, а мальчики – в учение. Согласно распоряжениям, которые управляющий вотчиной Н.И. Панов отдавал бурмистру в 1851—1854 гг., крестьяне, отправлявшиеся в Петербург, получали паспорт, но с 1853 г. им начали выдавать пропуска, чтобы они вовремя «являлись к старосте, который должен знать, где они будут» (РГАДА. Ф. 1375. Оп. 2. Д. 26. Л. 10 об.). В 1865 г. в селе Байдик числилось 179 душ, имевших 492 десятины земли, в деревне Долматовка – 33 души, имевших 90 десятин (Там же. Д. 54. Л. 1—1 об.).], густо населенное, так что часть малоземельных крестьян жила в Петербурге, занимаясь разными ремеслами и торговлей. В каждый наш приезд из Парижа они являлись с подношениями конфет, апельсинов и кондитерских пирогов и беседовали с нами, выказывая к нам добрые и преданные чувства. Мы с любопытством и симпатией прислушивались к их разговорам с нашей матерью. У двух из них были собственные дома, но, будучи крепостными, они не имели права владения, так что купчая крепость, равно как и все бумаги, были совершены на имя моей матери, которая значилась по закону владетельницей этих имуществ. В данном случае, конечно, их неограниченное доверие не было обмануто, но сколько могло встретиться непредвиденных обстоятельств в подобных сделках, могущих и без злого умысла лишить настоящих владельцев своего добра? Внезапная смерть, опека над малолетними, описание имения за долги… такие и подобные случайности могли сразу превратить зажиточных людей в нищих. Что же сказать, когда владельцы или управляющие, пользуясь своим юридическим правом, могли безнаказанно присвоить себе чужое! Припомню еще между многими один для меня характерный факт, служащий подтверждением моей мысли. Одна помещица, очень добрая и культурная, жила в своем имении и пользовалась заслуженной любовью среди своих крестьян. Не имея детей, она взяла к себе маленькую девочку и занялась ее воспитанием. Она так привязалась к ней и была так довольна восприимчивостью ребенка к учению, особенно к музыке, и природной ее добротой, что намеревалась усыновить ее и завещать ей все свое состояние. Воспитанница уже пользовалась всеми преимуществами своего положения и любила свою благодетельницу как родную мать, но вдруг внезапный апоплексический удар разрушил до основания все здание их устроенной жизни. В патриархальном, идиллическом строе этого мирного уголка о юридических формальностях заботились мало, и хотя добрая барыня и хотела облечь в законную силу великодушные свои намерения касательно своей воспитанницы, но дело откладывалось год за годом, а теперь смерть отняла возможность его осуществить. Имение перешло к отдаленному родственнику, который никогда близко не стоял к бывшей владелице и не заботился об ее отношениях к воспитаннице. К ужасу своему, бедная сирота оказалась его крепостной! Присланный поверенный, приняв имение, передал ей от имени нового владельца единовременное пособие и водворил ее в семью дяди, от которого она была взята. Не распространяюсь об ее отчаянии. Всякий поймет, что значило для нее, привыкшей к сравнительной роскоши и культурной жизни, очутиться в среде бедной и грубой крестьянской семьи. К счастью своему, этот сокрушающий удар постиг ее за год до провозглашения освобождения русского народа, и ее мучения кончились с упразднением крепостного ига для всей России. Она переехала в Москву, занялась преподаванием музыки и, взяв к себе на воспитание малолетнего племянника, сумела открыть в нем сильный музыкальный талант[326 - Имеется в виду А.А. Архангельский.]. Под ее руководством имя его приобрело всеобщую почетную известность. Мне пришлось слушать великолепное исполнение дирижируемым им хором церковного пения старой итальянской школы XVI столетия на слова псалмов. В нарядной гостиной выделялась среди блестящих туалетов скромная пожилая женщина, вся в черном, которая, видимо, следила за каждым звуком и, казалось, знала наизусть как музыкальные мотивы, так и латинские слова, которые губы ее беззвучно произносили. Она меня заинтересовала, и я узнала, что она была та самая девушка, для которой великий акт 19 февраля даровал свободу личности. Вот почему, какие бы ни встретились ошибки в проведении в жизнь великих реформ, слава Государя как освободителя человеческой личности многомиллионного народа остается неувядаемой.
Атмосфера Михайловского дворца поддерживала во мне мое природное чувство справедливости, укрепленное впечатлениями детства, проведенного в свободной стране, и энтузиазм по этому вопросу чередовался в моем бьющемся скорым темпом сердце с моими личными мечтами об открывающейся предо мной жизни. Если бы мне пришлось нарисовать схему следующих полутора лет, то есть зимы, лета и опять зимы, я бы окрасила этот период времени сплошной ярко-розовой краской. Признанная наконец взрослой девицей, я жила на всех парах всем моим существом, умом, воображением, поэзией, крайним физическим напряжением моего несокрушимого здоровья и неутомимой мускулатурой. Балы, на которые я начала выезжать, и мои успехи там, верховая езда на красивой золотистой верховой лошади Забаве, подаренной мне отцом и на которой я обучалась манежной езде и скачкам через барьеры, живые картины в Михайловском дворце, в которых мы постоянно участвовали; курсы французской литературы у m-r Bougault и английской литературы у m-lle Troubat, уроки Гензельта и ежедневные двухчасовые приготовления к ним, мое восхищение «Демоном» Лермонтова, которого я читала в первый раз в рукописи[327 - Поэма М.Ю. Лермонтова «Демон» впервые была издана целиком только в 1856 г., причем за рубежом (в Карлсруэ), затем последовали еще два издания – в Берлине в 1856 г. и в Карлсруэ в 1857 г., а в России она была опубликована лишь в 1860 г.] и столько раз перечитывала, что знала почти всю поэму наизусть, в сознании всей этой жизни я чувствовала интенсивное счастье, что не хотела спать, дабы не терять этого ощущения, и даже во время сна крылатые строфы, казалось, летали вокруг меня и убаюкивали меня мелодичными стихами моих любимых поэтов. К довершению счастья, семейство Вяземских[328 - Семья князя П.П. Вяземского.] переехало в эту зиму в Петербург. Моего друга Мери[329 - М.И. Бек.] я не видела со времени нашего первого знакомства в S-t Germain, когда мы обе были 13-летними девочками, а теперь Мери хотя и была уже помолвлена за своего родственника графа Ламздорфа, но согласие на этот брак мать ее дала только через год. Я имела смутное опасение, что наши отношения изменятся. Но как я была счастлива, когда убедилась, что Мери осталась той же умной, чуткой, все понимающей, любящей, каковой я ее оставила. Мы сблизились, как могут только сблизиться молодые сердца однородные, верующие во все хорошее и находящие взаимную поддержку в стремлениях к общим идеалам. Дружба Мери была моей большой отрадой в этом году. Весной она вышла замуж и уехала на время, а я осталась одинокой, с сердцем, полным порывами, в недопускающей увлечения строгой обстановке семьи.
Бабушка пользовалась у нас огромным авторитетом. Высокий разум руководил ее сентенциями. Ее суждения, носившие всегда печать благородства и независимости, передавались в сжатой форме, как бы вырезанные на камне. Она справедливо имела репутацию женщины большого ума, но не понимала и презирала все, что было похоже на восторженность и всякое внешнее проявление какого бы то ни было чувства. Так, я помню, как однажды на панихиде по одной молодой княгине Голицыной, умершей 18-ти лет в первых родах, она заметила про одну даму, которая плакала навзрыд, что она была «bien provinciale de pleurer de cette fa?on»[330 - «слишком провинциальна, проливая столько слез» (фр.).]. Мы ездили каждое воскресенье с ней к обедне к Татьяне Борисовне Потемкиной (мама была в эти дни в Михайловском дворце) и стояли впереди нее. Если мне случалось, забыв все, погрузиться в усердную молитву, я чувствовала на плече сухие пальцы бабушки, и ее голос у моего уха произносил: «Ne vous exaltez pas!»[331 - «Не увлекайся!» (фр.).] Несмотря на то что я более всех походила на своего отца, с которым она никогда не могла сойтись, так как их натуры были прямыми противоположностями, она меня очень любила, хотя ни в чем не проявляла своей нежности. Понятно, что я не чувствовала себя ободренной к откровенности в такой атмосфере и что я более и более замыкалась в моем внутреннем мире. Мама замечала это с некоторой досадой и говорила мне иногда: «Vous avez toujours vos poses de phеnom?ne incompris»[332 - «У вас всегда вид непонятого феномена» (фр.).]. Феномен?! Я?! Как далека я была от такого представления о себе. Я слишком болезненно чувствовала почти смешное различие между тем, чем я желала быть, и тем, что я была.
Моя привычка думать и составлять самостоятельно свои заключения выработала во мне ясный ум и прямую совесть. Эти свойства были драгоценным для меня даром при моей способности к увлечениям – они были моей нравственной уздой. Я не могла действовать по неведению и потому никогда не теряла сознания своей ответственности. Основанием моей внутренней жизни было религиозное чувство, очень сильное. Крест представлялся мне последним выражением любви, доходящей до страдания, и я его видела в том же сиянии, в котором предстал пред апостолами Христос на Фаворской горе во время беседы о будущем своем кресте. Эти восторги происходили скорее от поэтического чувства и потому, увы, были мимолетны, но на время отрезвляли меня от светского чада. Я упрекала себя в моей любви к наслаждениям жизнью и под влиянием этой мысли написала следующее стихотворение:
A une jeune fille
Lorsque du premier bal, la gr?ce enchanteresse
Verse ? flots ses trеsors de lumi?re et de fleurs,
Et que d’un air dansant, le son rempli d’ivresse
Vous fait r?ver, enfant, et palpiter le cCur,
Lorsque d’un pas lеger, vous parcourez la salle
Au son brillant de l’air, qui gaiement retentit
Et que l’Cil animе, vous effleurez la dalle,
Le plaisir est bien grand et votre coeur bondit.
Mais apr?s ce plaisir, o? l’?me s’abandonne
Que reste-t-il, enfant? Un brillant souvenir?
Pas toujours, et dеj?, votre cCur en frissonne,
Au souvenir se joint un douloureux soupir.
Lorsqu’en rentrant du bal, votre t?te se penche
Sur la main dеgantеe ou brillent des joyaux
Quel sont tous les pensers dont votre esprit s’еpanche,
Pourquoi sont-ils amers, vos sentiments nouveaux?
Pourquoi le lendemain voit-on planer une ombre
Sur votre bleu regard hier encore si riant?
Pourquoi ce front candide a-t-il pris un air sombre
Lorsque la veille encore il еtait si brillant?
Pourquoi vous surprend-on ? faiblement sourire
Pendant un long rеcit, que vous n’еcoutez pas
Et lorsque par hasard, d’heureux еclats de rire
S’еchappent pr?s de vous, soupirez-vous tout bas?
Ah! c’est que votre esprit est au bal de la veille,
C’est qu’il vous montre encorе ses tableaux enivrants
C’est que des mots flatteurs enchantent votre оreille
Pendant qu’autour de vous babillent des enfants.
Autour de vous toujours, le quadrille se presse
Vous vous sentez encore dans le flot tournoyant
Et vos regards fermеs contemplent dans l’ivresse
La foule admiratrice ? vos pas s’attachant.
Et si dans cette foule, un ?tre se dеtache
Pour qui, pr?te ? rougir, tu sens battre ton cCur,
Vers qui le plus souvent ton souvenir s’attache
Et redit mille fois son compliment flatteur,
