скачать книгу бесплатно
– Когда лама уедет, мы пойдем и попросим на ферме простокваши.
Я говорила очень тихо, но старик, по-видимому, расслышал. Он устремил на нас испытующий взгляд и долго меня рассматривал, повторяя вполголоса: «нииндже»… Лама продолжал сидеть неподвижно, устремив взгляд на идущего к нам трапа. Вдруг последний остановился, на мгновение замер на месте в сосредоточенной позе, потом подвел лошадь к скале и, привязав ее там, сошел с дороги и направился к ферме. Вскоре я увидела, что юноша возвращается, неся в руках какой-то предмет. Когда он подошел ближе, этот предмет оказался деревянной миской, полной простокваши. Трапа не поставил ее перед учителем, но продолжал держать в руке, вопрошая ламу взглядом – это то, чего вы хотели? Что мне теперь делать с этой миской? На эти безмолвные вопросы лама ответил кивком головы, приказывая ученику отдать простоквашу мне… (с. 169).
Для нас важна в этом описании прежде всего процедура обучения. Это опять, как видит читатель, не что иное, как особым образом ориентированная медитация. Опять происходит отключение обыденного сознания и переход в континуальные потоки, к которым может быть подключен и другой участник. Наверное, многие из очень интересных фактов, относящихся к оккультно-магической культуре Тибета, столь подробно и ярко описанных в книге Давид-Неэль, можно было бы легко истолковать, исходя из концепции континуального сознания. Но, строго говоря, хорошо это мог бы сделать только тот, кто сам проник в сознание этой культуры, пройдя соответствующую тренировку и посвящение.
12. Попытка построения внеязыковой коммуникации современными техническими средствами
Сейчас мы являемся свидетелями совершенно необычайного явления: делаются попытки использовать современные технические средства – лазеры, особую оптику, деформирующую изображение, электронику – для создания так называемого синестетического кино. Это кино пространственно-временного континуума. Эффект непрерывности здесь создается наложением или сплавлением частей, сложностью, создаваемой несфокусированностью, мозаикой одновременности. Вот несколько высказываний об этом кино из книги Янгблада [Youngblood, 1970)]:
На самом деле, наиболее подходящим термином для описания нового кино был бы эпитет «персональное», поскольку это – только расширение центральной нервной системы создателя фильма (с. 82).
Хотя кино здесь и состоит из дискретных элементов, оно задумано и отредактировано как непрерывно воспринимаемое переживание. Синестетический фильм есть, на самом деле, один образ, континуально трансформируемый в другие образы, – это метаморфоза (с. 86).
Классическое напряжение, порождаемое монтажом, снимается при помощи приема пересекающегося наложения. Например, мы имеем дело с кадрами А, В, С. Мы видим сначала А, затем на него накладывается В, давая в результате АВ. Затем, по мере наложения С, кадр А постепенно исчезает. В течение короткого переходного периода мы видим одновременно кадры АВС, а затем только ВС. Но как только этот момент достигнут, кадр В начинает исчезать, появляется кадр Д и т. д. (с. 87).
Вот краткое описание фильма Брэкхейджа «Собака, Звезда, Человек», взятое из той же книги Янгблада:
«Собака, Звезда, Человек» – это 78-минутный неозвученный фильм, состоящий из «прелюдии» и четырех частей. Он был отснят в 1959—60 гг. и монтировался следующие четыре года. «Прелюдия» представляет собой чрезвычайно быстро сменяющуюся последовательность многоуровневых наложений и сложных образов, возникающих из размытой прозрачной дымки и медленно приобретающих четкие очертания, чтобы тут же быть вновь размытыми новыми образами и контрдвижениями. Зритель начинает различать отдельные предметы, последовательности и, наконец, лейтмотив или основную тему – элементы Земли, Воздуха, Огня и Воды; рождение ребенка; человека с собакой, взбирающегося на гору; луну, солнце с выбросами огромных протуберанцев; любовный акт; фотомикрографию кровеносных сосудов; бьющееся сердце; лес, облака; лица мужчины и женщины; дальше в фильме возникают буквально тысячи других образов (с. 87).
Брэкхейдж говорит о «переструктурировании» зрения при помощи своих фильмов и часто ссылается на «необученное, неуправляемое» зрение ребенка перед тем, как его научили думать и видеть при помощи символов. Раскрашивая и царапая пленку, Брэкхейдж пытается смоделировать вспышки и пятна, цвета, которые мы видим, закрыв глаза; он называет это «зрением с закрытыми глазами». Где-то в середине его фильма «Собака, Звезда, Человек» вполне земные образы приобретают совершенно новый смысл, а иногда и новый вид. Мы перестаем мысленно наклеивать этикетки на образы, а вместо этого концентрируем свое внимание на синестетическом и кинестетическом потоке цвета, форм, движений (с. 90).
Теперь несколько слов о фильме Стенли Кубрика «2001 год: Космическая одиссея» [ibid.]:
Неожиданно на экране возникает космический образ, которым начинается фильм и который является чем-то вроде метафизического лейтмотива трансцендентальной картезианской красоты: в глубоком космосе мы поднимаемся над огромной планетой, освещенной светом звезд. Другая планета поднимается позади первой, строго на одной линии с ней, и, наконец, в сопровождении слепящего света и музыки из поэмы Рихарда Штрауса «Так говорил Заратустра»[33 - Написана под впечатлением от одноименной книги Ф. Ницше (прим. ред.).], позади второй планеты восходит огромное солнце, завершая геометрический ансамбль небесных тел. Этот вневременной незабываемый образ заставляет почти сюрреалистически думать о каком-то высшем порядке, какой-то преступающей пределы реальности логике, намного превосходящей ум человека. Фильм Стенли Кубрика – это межзвездное моралите[34 - Назидательно-аллегорическое представление, действующими лицами которого являлись олицетворенные добродетели и пороки, боровшиеся за душу человека (в западноевропейском театре эпохи Средневековья) (прим. ред.).] (с. 141).
Приведем здесь высказывание Кларка – автора книги, по которой поставлен фильм «2001 год» [ibid.]:
Одна из причин того, что людям старшего поколения не понравился фильм «2001 год», заключается в том, что они понимают: это фильм о реальности, и это их очень пугает. Фильм затрагивает два крайне важных аспекта будущего: развитие мыслящих машин и контакт с другим разумом, превосходящим наш, который, конечно, может быть разумом машин. Я полагаю, что все высшие разумные цивилизации могут быть в сущности только машинными, если только они не превзойдут и самих себя. Мы находимся на одной из ранних стадий эволюции разума, но на поздней стадии эволюции жизни. Настоящий разум не будет живым организмом (с. 149).
Новые технические средства – возможность приобретать и использовать в домашних условиях фильмы так же легко, как книги, – открывают новые возможности для межличностной коммуникации. Вот как их оценивает Янгблад [ibid]:
Во вполне реальном смысле мы можем теперь скорее показать наш опыт и наши переживания другим, чем попытаться объяснить их на словесно-абстрактном языке… Расширяя зрение и, следовательно, расширяя сознание, мы можем теперь видеть всё глазами другого (с. 130).
Невозможно сфотографировать метафизические силы. И невозможно даже «изобразить» их. Можно, тем не менее, вызвать их в нерасчлененном сознании смотрящего (с. 97).
Отсюда, может быть, впервые в истории человеческой мысли – попытка передать другим внешними средствами опыт глубоких медитаций. В этом отношении особенно интересна деятельность Джордана Белсона, серьезно изучавшего буддизм и подвергавшего себя строгой дисциплине йогов. Вот что он говорит о своем фильме «Соблазны» (1961) [ibid.]:
Фильм… представляется мне… сочетанием молекулярных структур и астрономических событий с подсознанием и субъективными явлениями – все они происходят одновременно. Начало почти несомненно чувственно, конец почти целиком нематериален (с. 160).
Теперь несколько слов о другом его фильме «Феномены» (1965) из той же книги:
«Феномены» был первым фильмом, где он (Белсон) отказался от аллегорий космического полета или астрономических явлений ради более глубокого буддистского исследования психических энергий. Первоначально его подтолкнули к этому слова Будды из «Алмазной сутры».
Фильм начинается с искаженной электронными инструментами рок-музыки, на фоне которой в лихорадочном темпе по экрану распространяются неправильные овальные пятна ярко-красного, малинового и лазурно-голубого цвета. Мерцающие красные неоновые кольца пульсируют под музыку. Затем мы видим абсолютно несвойственные Белсону, совершенно искаженные, хотя и узнаваемые, фигуры сначала мужчины, потом женщины; образы сняты через искривляющие линзы телевизора.
Их сменяет буря красных, белых и голубых на черном фоне вспышек, похожих на лопающиеся конфетти. Музыка, замирая, переходит в буйные приветственные крики толпы, в то время как на экране в кобальтовом небе происходит огненно-красный звездный выброс, который, расширяясь, превращается в разрозненные колючие гроздья (с. 167—168).
Особенно интересны высказывания самого Белсона о его фильме «Самадхи» (цит. опять по книге Янгблада):
Кино для Белсона – это матрица, с помощью которой он может соотнести внешний опыт с внутренним. Он считает, что кульминация достигнута им в «Самадхи». «Я добился состояния, когда все, что я видел во внутреннем мире, с помощью оборудования мог показать во внешнем мире. Я мог закрыть глаза и созерцать образы внутри моего существа, я мог посмотреть на небо и там наблюдать то же самое. Чаще всего я видел эти образы, когда смотрел в объектив камеры, стоящей на оптической скамье. Я всегда рассматривал технику, синтезирующую образы, как продолжение разума. Разум породил эти образы и создал оборудование, посредством которого их можно воссоздать физически… В каком-то смысле “Самадхи” – это прорыв в новую область. Словно я со своей камерой вернулся оттуда, где я смог снять ее на пленку» (с. 173).
Итак, мы видим, что делается дерзкая попытка выйти за границы дискретного языка. Создаются новые внеязыковые формы самовыражения. Удастся ли эта попытка – кто знает это сейчас? Во всяком случае, это одна из вех на путях построения новой культуры, ибо каждая культура характеризуется, прежде всего, особенностями своих средств выражения.
13. Парадоксы противопоставления дискретного непрерывному
7. О чем невозможно говорить, о том следует молчать.
Л. Витгенштейн [1958, с. 97]
В этой работе мы погрузили проблему «язык—мышление» в издревле существующую проблему «непрерывность—дискретность». Вот уже более двух с половиной тысяч лет философы, математики и физики обсуждают ее – это непрерывность в ее абстрактно-математическом понимании, непрерывность и дискретность пространства, времени, движения, материи… Вряд ли можно говорить о том, что мыслители наших дней сейчас хоть сколько-то приблизились к решению этой проблемы, хотя глубина ее понимания несомненно возросла. Проблема непрерывности, будучи поставленной во всей своей полноте, по-видимому, должна быть отнесена к числу проблем, запрещенных для обсуждения. Нельзя превратить в понятия объектного языка категории нашего мышления – у нас нет метаязыка для их обсуждения, нет необходимой для этого семантики. Математики пытались построить нужный язык, создавая такие дисциплины, как теория множеств, топология, теория функций… Но все многообразие проблемы, имеющей и чисто физические аспекты, не описывается на языках математики. Обсуждение объектных понятий на объектном языке немедленно приводит к появлению парадоксов. Нарастающий драматизм этих парадоксов и создает впечатление того, что мы углубляемся в понимание проблемы.
Мы начнем с того, что хотя бы совсем бегло приведем парадоксы, связанные главным образом с понятием времени, поскольку они ближе всего соприкасаются с самой природой нашего мышления. Парадоксальность здесь порождается тем, что наши размышления о времени немедленно приводят нас к представлениям, не согласующимся с обыденными, хотя последние и возникли в результате того, что явления внешнего мира в нашем сознании мы упорядочиваем во времени. Даже при внешнем взгляде на парадоксы времени легко уловить, что большая часть из них связана с пресловутым противопоставлением непрерывного дискретному.
Вот эти парадоксы:
Чжуан-Цзы[35 - Чжуан-Цзы (369—286 гг. до н.э.) – китайский философ, один из основателей даосизма.] – парадокс несовместимости понятия времени с представлением о дискретности происхождения существующего, если время рассматривать как часть существующего:
Если было начало (чего-то), то было и время до этого начала. И было время до того времени, которое было до времени этого начала. Если есть существующее, то должно было бы быть и несуществующее. И если было время, когда ничто существовало, то должно было бы быть и время до этого, когда даже ничто не существовало. Внезапно, когда ничто стало существовать, может ли кто-либо в действительности сказать, принадлежит ли это категории существования или несуществования? (Цит. по [Abe, 1973].)
Апория Зенона о летящей стреле, которой нет там, где ее нет, и нет там, где она есть.
Апория об Ахиллесе, безуспешно пытающемся догнать черепаху.
Представление о высшей реальности как о находящейся вне времени у Парменида, Платона… у гностиков: Бог существует как несуществующий во времени…
Аристотель: «…определяя непрерывное, приходится часто пользоваться понятием бесконечного, так как непрерывное делимо до бесконечности» (цит. по [Панченко, 1975, с. 9]).
Августин рассматривает следующий парадокс: прошлое уже не существует, будущее еще не существует, настоящее же не имеет никакой протяженности, следовательно, время не обладает реальностью.
Кант: пространство и время – это только формы созерцания, с помощью которых мы воспринимаем вещи и видим мир таким, каким он нам представляется. К миру, находящемуся вне нашего сознания, эта форма созерцания не имеет никакого отношения. Вот одна из знаменитых антиномий Канта: всякая сложная вещь в мире состоит из безусловно простых, неделимых частей; ни одна сложная вещь в мире не состоит из простых и неделимых частей.
Гегель: непрерывная связь непрерывного и дискретного – «непрерывность есть лишь связное, компактное единство, как единство дискретного» (цит. по [там же, с. 15]).
Пуанкаре: «Непрерывность была внушена нам внешним миром. Она, без сомнения, изобретена нами, но изобрести ее нас вынудил внешний мир» (цит. по [там же, с. 25]).
Бергсон: протест против пространственного понимания времени в физике. Действительное время, понимаемое как длительность, есть акт становления, воспринимаемый непосредственным знанием.
Непрерывность в физике: в классической электродинамике – в уравнениях Максвелла – используются непрерывные величины, включая и непрерывное время; классическая статистическая физика использует непрерывность пространства и времени; в квантовой механике уравнение Шрёдингера предполагает непрерывность пространства и времени; в теории относительности вводится четырехмерный пространственно-временной континуум, при этом непрерывность пространства и времени оказывается необходимой для формулировки принципа причинности (подробнее все это изложено в [там же]).
Дискретность в физике: принцип квантования физического действия отвергает представление о бесконечной делимости движения. Согласно копенгагенской интерпретации квантовой механики принцип неопределенности Гейзенберга свидетельствует о неадекватности модели движения в непрерывном пространстве и времени. В релятивистской физике возникает ограничение на измеримость импульса. Новые законы сохранения, открытые в физике элементарных частиц, не могут быть объяснены в системе существующих представлений о континуальности пространства и времени. Существуют квантовые теории, опирающиеся на представление о дискретности пространства и времени. (Все перечисленное выше – лишь краткая версия высказываний, подробно сформулированных в [там же].)
Движение: скорость определяется как производная в системе представлений о непрерывности пространства и времени. Здесь используется понятие о предельном переходе и употребляются такие слова: …предел, к которому стремится… и т. д. Стрела Зенона имеет в каждой точке не нулевую скорость и, следовательно, движется. Но не ясно, разрешается ли таким образом апория Зенона. Разумней считать, что она просто незаконно сформулирована – как стрела может достигнуть следующей точки, если в континууме вообще нет следующей точки? (Подробнее об этом см. в [Рейхенбах, 1962].)
Рассел: «…мы должны полностью отвергнуть понятие состояния движения. Движение сводится просто к заниманию различных мест в различные времена… нет ни перемещений с места на место, ни последовательных моментов и последовательных положений» [Панченко, 1975, с. 56].
Направление времени: еще Больцман, исходя из термодинамических соображений, показал, что представление об изменении направления времени не является абсурдным (подробнее см. [Bondi, 1975]). На логическом уровне вопрос о направлении времени, видимо, не может быть решен. Если мы почему-либо допустим, что наша Вселенная сжимается, то все известные в физике факты (например, красное смещение), указывающие на то, что время движется в будущее, будут указывать на противоположное. Для людей, живущих в такой Вселенной, изменится и направление нашего сознания: прошлое будет восприниматься как будущее, будущее – как прошлое (подробнее см. [Merrell, 1975]). В чисто психологическом плане напомним здесь высказывания П. Флоренского об обратном течении времени во сне[36 - Это детальнее описано у Ю.А. Шрейдера [1976].]. Его пример: спящий слышит звук будильника и воспринимает это как колокольный звон, но события во сне разворачиваются в обратном порядке – сначала возникают представления о событиях, предшествующих колокольному звону.
Напомним здесь, что в физике представление об обратном течении времени возникает в связи с тахионами – гипотетическими частицами, движущимися со сверхсветовой скоростью. В этой ситуации следствие предшествует вызвавшей его причине. Фейнман когда-то высказал идею о том, что позитрон можно математически описать как электрон, движущийся обратно во времени. Не пытаясь оценить эту идею по существу, отметим лишь то, что важна сама возможность ее постановки, разрушающая все привычные онтологические представления. Из концепции Фейнмана, отрицающей линейность временного порядка, следует и то, что электрон в одно и то же время может находиться в двух разных местах.
Неоднородность пространства и времени. В теории относительности метрика пространства и времени зависит от распределения вещества и света во Вселенной, следовательно, нельзя говорить об однородности пространственно-временного многообразия.
Конструктивное определение пространства. Физическое пространство, согласно воззрениям Т. Бастина, представляет собой конечный ряд точек, для которых специально постулируется правило построения новых точек, создающих иерархию точек (см. [Панченко, 1975, с. 99]).
В некоторых направлениях современной философии представление об открытой Вселенной, порожденной творчеством мыслящего человека, есть отказ от статической Вселенной классической физики. Почти на наших глазах произошел отказ от раздельной сущности времени и пространства и их однородности… физикой была порождена новая картина Вселенной (подробнее см. [Merrell, 1975]).
В чисто логическом плане, по-видимому, все неприятности, связанные с противопоставлением непрерывного дискретному, можно будет снять, если принять здесь принцип дополнительности Бора (см. [Панченко, 1975]). Однако такое завершение тысячелетних дискуссий в лучшем случае будет иметь эпистемологическую ценность как признание того, что проблема выходит за границы возможностей формально-логических построений. Но что разъясняется в онтологическом плане?
Теперь, после этого длительного отступления от основной темы нашей работы, вернемся к представлению о времени в психологическом плане. Если не бояться геометризации, то можно предложить для рассмотрения такую модель: представьте себе направленную прямую, абсциссам которой соответствуют метки сознания. Для того чтобы задать ощущение настоящего, мы должны будем задать точку где-то на этой шкале. В каждый данный момент она делит шкалу на две части, воспринимаемые нами как будущее и прошлое; ее перемещение по меткам шкалы создает впечатление времени. Мысленно некоторым усилием воли мы можем сосредоточить всю силу наших переживаний на отрезках шкалы, лежащих влево или вправо от разделительной черты – отсюда протяженность несуществующего прошлого и будущего и отсутствие протяженности у настоящего, отсюда проблема направления времени.
Несмотря на все несовершенство рассматриваемой модели, она тем не менее дает нам отчетливое понимание, что жизнь, а следовательно, и время в нашем представлении о Вселенной появляются только после того, как в непрерывном выделяется дискретное. Это хорошо понимали уже древние мыслители. Вот один из примеров [Брагинская, 1975]:
Описание сотворения мира представлено в ней [гл. VI «Похвального Слова Константину» Евсевия Кесарийского – 335 г. н. э.] в трех «системах терминов». В первой из них основным «термином» является «эон», причем «всецелый эон»… Он назван «нестареющим», и «неоканчивающимся»… и неподвластным человеческому уму. Сотворение мира представляется как претворение «континуозного» эона в эон дискретный, ибо по природе эон прям… и стремится, тянется в бесконечность… он подобен частями самому себе, т. е. не имеет ни частей, ни разделений… но возрастает, удлиняясь только по прямой. Эон далее сравнивается еще раз с прямой линией, тянущейся… в длину, называется бесформенным… единым и подобным монаде. И вот «царь всяческих»… со всею стройностью расположил в нем месяцы, и времена, и сроки, и годы, и поочередные промежутки дней и ночей, связав его разнообразными (пределами и мерами). Он раздробил его на отделы… и, разделив прямую точками (или центрами…), расположил в эоне великое множество и создал в бесформенном многоформенное различие… (с. 290).
Отказ от дискретности порождает в нашем сознании другую Вселенную, создавая представление о вневременной жизни в системе понятий, лишенных двойственного противопоставления. Пожалуй, наиболее яркое выражение это нашло в философии дзен, где снимаются противопоставления жизни и смерти, добра и зла. Вот несколько высказываний об этом современного японского философа Масао Абе [Abe, 1973]:
Напротив [речь идет о сопоставлении с христианством], для буддизма существенно то, что спасение состоит не в преодолении зла добром и приобщении к высшему Добру, а в освобождении от действующей антиномии добра и зла и пробуждении представления о Пустоте, которая превосходит такое противопоставление. При этом Пустота реализуется не концептуально, а холистически[37 - Здесь имеется в виду философское учение о целостности; наиболее ярким его современным представителем является Уайтхед.] в своем полном существовании, и, как я уже говорил раньше, подлинная Пустота есть одновременно и наполненность. Таким образом, в экзистенциальном пробуждении к Пустоте появляется возможность преобладать над добром и злом, а не подчиняться этому. В этом смысле реализация подлинной Пустоты есть основание для человеческой свободы и творческой активности.
В другой своей работе он пишет [Abe, 1969]:
Жизнь и умирание в буддийском учении – это не процесс, не продолжение. Если мы де-факто или субъективно допустим, что живем или умираем в каждый момент, то сможем достичь понимания парадоксального единства жизни и смерти, которое останется неизменным на протяжении всей нашей жизни – действительным здесь и действительным сейчас. В этом смысле мы приходим к представлению о том, что наше существование живя-умирая само по себе есть смерть. Это не смерть как противопоставление жизни, но смерть в ее абсолютном смысле. В дзене это называется «Великой Смертью», посредством которой достигается нирвана, становление «вновь рожденным, через дошедшую до конца смерть». Это означает, что в каждый момент умирания ясно проявляет себя единство «Великая Смерть—Великая Жизнь». В работе «Записи голубой скалы» – одном из наиболее важных источников дзена – мы находим следующий коан: Чжаочжоу (по-японски Дзёсю), китайский мастер чань династии Тан, спрашивает Тоуцзы (Tосу): «Когда человек, переживший Великую Смерть, возвращается снова к жизни, что тогда?» Отвечая, Юаньу (Энго) говорит: «Надлежит умереть Великой Смертью, чтобы в этот момент достичь жизни» (с. 9).
Глубоко философские буддистские и особенно дзен-буддистские тексты, аналогичные приведенным выше, обычно трудно поддаются восприятию читателя, воспитанного в системе представлений европейской культуры с ее дуалистическими противопоставлениями, порожденными дискретностью логического мышления. Но все становится совершенно прозрачным, если признать континуальный характер глубинной сущности человеческого существования. Тогда «Великая Смерть» – это просто прекращение дискретного существования, а сознательный переход в континуальное состояние – это порождение новой – «Великой Жизни»[38 - Интересная параллель: известно, что в египетских храмах при одном из посвящений (или в терапевтических целях) адепта погружали в особый вид гипнотического сна, подобный переживанию смерти, при этом могло и не произойти спонтанного возвращения к жизни. Отсюда, возможно, и одна из интерпретаций евангельского эпизода с воскрешением Лазаря [Hempel, 1975].]. С этой мыслью можно соглашаться или не соглашаться, но при такой интерпретации ее нельзя не понять.
Понятной становится и та роль, которая приписывается «боязни смерти» отдельными ответвлениями восточных учений: смерть рассматривается как одна из преград, стоящих на пути становления самосознания человека. Согласно некоторым интерпретациям, одной из основных задач медитации является стремление к погашению этого страха [Leslie, 1976]. Здесь можно было бы поставить и такой вопрос – не порождены ли боязнью смерти многие проявления европейской культуры, такие как, скажем, стремление запечатлеть себя в истории, добиваясь власти, проявляя героизм, стремясь к первооткрывательству или как-нибудь иначе… Все глубинные мотивы деятельности оказываются связанными с дискретностью миропонимания. Но обсуждение этих вопросов уже выходит за границы нашей работы.
В этой системе взглядов становится ясной и невозможность дуалистического противопоставления добра злу. Создается впечатление, что древние мыслители Востока были глубоко последовательны – они хорошо понимали, что дискретное логическое мышление неизбежно приводит к парадоксам в самой системе исходных представлений, и попытались построить систему, опирающуюся на континуальность глубинного мышления. Европейская культура с ее склонностью к компромиссам, отчетливо формулируя парадоксы дискретности, продолжала развивать систему дискретно-логического мышления[39 - О компромиссности европейской культуры мы говорили еще и в нашей работе Структура науки и логика принятия гипотез (см. [Налимов, 1975] – прим. ред.). Строго говоря, современная наука, несмотря на всю свою позитивистскую настроенность, не имеет достаточных логических оснований для своего существования. Древние восточные мыслители это давно поняли и этим, видимо, закрыли в их культуре пути для развития науки. Европейская мысль пошла иным – компромиссным путем.].
Хочется, конечно, обратить внимание и на то, что в текстах, стоящих у истоков нашей культуры, есть высказывания, снимающие дуалистические противопоставления, например в евангелиях:
…любите врагов ваших… (Мф 5, 44).
Здесь исчезает перегородка, отделяющая христиан от их врагов, но это не отказ от борьбы, ибо сказано было также:
Не думайте, что я пришел принести мир на землю; не мир пришел я принести, но меч (Мф 10, 34).
Эти тексты обращены к прямому, внелогическому входу в континуальное мышление, иначе они не могут быть поняты. В западной теологии дискретность основных воззрений утвердилась прочно лишь после того, как Фома Аквинский сплавил христианство с миропониманием Аристотеля, и в этом наше расхождение с Масао Абе, который, противопоставляя буддизм христианству, не рассматривает последнее в его историческом развитии.
С дзенских позиций легко можно понять и смысл ветхозаветных представлений о первородном грехе, играющих такую большую роль в христианской теологии и малопонятных в общефилософском плане. В Книге Бытия мы читаем:
2, 17 А от древа познания добра и зла, не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь.
3, 5 Но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете как боги, знающие добро и зло.
Здесь познание добра и зла – это переход в мир дискретного, отсюда и неизбежность смерти, которая должна быть противопоставлена жизни. Одновременно это и очень сильное утверждение, что познание добра и зла с неизбежностью приводит к тому, что у человека появляется искушение навязывать другим силой свое представление о добре. И эти евангельские слова оказались пророческими – в морально-этическом и социальном плане европейская история стала беспрерывной борьбой добра со злом, порождающей новое зло…[40 - Эта мысль была высказана Г.С. Померанцем.]. Глубинные корни европейской культуры восходят не к той или иной идеологии, а к неудержимому стремлению сформулировать эту идеологию в отчетливых дискретно-логических представлениях[41 - Когда эта работа была закончена, нам удалось прочитать очень впечатляющую книгу: Robert M. Pirsig [1975]. Эта книга оказалась бестселлером – в 1974 г. она переиздавалась пять раз. Здесь нам хочется обратить внимание, что тот путь развития мысли, которым идет ее автор, близок нашему. В его миропонимании центральное место занимает обращение к качеству, что в нашей системе представлений эквивалентно переходу к континуальному мышлению.Отметим, что проблема греха занимала всегда центральное место в европейской религиозно-философской мысли. А первородный грех – падение Адама – принято рассматривать как некое закодированное описание парадигмы всего человеческого существования. Мы, естественно, не можем здесь останавливаться на рассмотрении всего многообразия относящихся сюда и подчас интересных высказываний. Отметим лишь, что приведенные выше наши соображения странным образом перекликаются с представлениями немецкого мыслителя Бернхардта (Oskar Ernest Bernhardt), опубликовавшего свой трехтомный труд Dans la lumi?re de la vеritе во Франции под странным восточным псевдонимом d’Abdru-Shin. Центральным моментом в системе его взглядов является интерпретация грехопадения как подчинение человека интеллектуализму и отход его от духовной мудрости интуитивного сознания. Отсюда и объяснение всего пути развития человечества. Компактное изложение и дальнейшее развитие мысли Бернхардта читатель может найти в [Earle et al., 1963]. (Интерпретируется миф грехопадения в таких словах: Архангел Люцифер – носитель света (Porteur de Lumi?re), посланный Богом для того, чтобы помочь людям в развитии их интеллекта, предал свою миссию, придав интеллекту исключительную и всеподавляющую роль. Отсюда, добавим, и появилась возможность власти Люцифера над людьми.)].
О чем невозможно говорить, о том следует молчать, но нельзя не говорить о том, о чем следует молчать.
14. Невыразимость истины на языке дискретных представлений
На лекциях и докладах мне часто задают вопрос – признаю ли я существование абсолютной истины. Этот вопрос, если над ним серьезно задуматься, представляется мне малопонятным. Он станет правомерным только в том случае, если предварительно что-то очень серьезное будет сказано о языке, на котором эта истина может быть выражена. Если вдруг выяснится, что нет и не может быть языка, на котором возможно выразить абсолютную и всеобъемлющую истину, то чем это утверждение будет отличаться от утверждения о том, что такой истины вообще нет?
Для представителя европейской культуры, воспитанного на Аристотелевой логике, на первый взгляд кажется естественным полагать, что высказывания об абсолютной истине должны быть сформулированы в некоторой всеобъемлющей системе непротиворечивых суждений. Но из теоремы Гёделя мы знаем, что всякая достаточно богатая логическая система неполна, если она непротиворечива [Нагель, Ньюмен, 1970], [Успенский, 1974]. Сколь угодно большое, но финитное расширение системы аксиом не спасает положение дел. Оба исходных требования теоремы Гёделя – финитность аксиом и детерминированность правил вывода – представляются вполне естественными в Аристотелевой логике, но как раз они и приводят к теореме о неполноте.
Несмотря на все свое громадное эпистемологическое значение, теорема Гёделя не оказала никакого влияния на развитие экспериментальных наук, поскольку последние имеют дело с гипотезами – истинами локальными и временными, не связанными с построением богатых логических систем. На развитие математики теорема Гёделя оказала определенное влияние, указав на границы формализма, – потеряла всякий смысл программа Гильберта, направленная на то, чтобы найти абсолютное доказательство непротиворечивости математических структур; пришлось отказаться от формального определения термина «доказательство в математике». Еще большее влияние теорема Гёделя должна была бы, наверное, оказать на те философские системы, которые, рассуждая о науке, говорят о непрерывном приближении человеческого познания к абсолютной истине. Если формулируемая абсолютная истина[42 - Здесь речь идет об абсолютной истине как об абсолютном знании о действительности в целом, т. е. обо всем мире. Следовательно, здесь речь идет о языке, на котором могла бы быть выражена любая частная истина, поскольку все же она необходима для целостного описания мира.] существует, то это значит, повторяем еще раз, что существует язык, на котором эта истина может быть выражена. Но как в этом случае обходятся гёделевские трудности? Сама постановка этого вопроса почему-то оказалась запрещенной!
Но если опять-таки оставаться в рамках европейской культуры, то с наибольшей определенностью утверждение о владении истиной во всей ее полноте мы находим в христианстве. И здесь естественно поставить все тот же вопрос: на каком языке эта истина выражена? Удивительно, но четкий ответ на этот вопрос мы находим в книге П. Флоренского[43 - «Павел Александрович Флоренский (1882—1943) – …русский религиозный философ, ученый с энциклопедической широтой интересов: математик и физик, искусствовед, филолог, историк и инженер. По окончании физико-математического факультета Московского университета (где математике обучался у Н. Бугаева, а курс философии слушал у С. Трубецкого и Л. Лопатина) поступает в Московскую Духовную Академию. В 1911 г. защитил магистерскую диссертацию «О духовной истине» и принял сан священника. В 1912— 1917 гг. редактирует журнал «Богословский вестник», читает курс истории философии в Духовной Академии, в 1920—1927 гг. – лекции по теории перспективы во ВХУТЕМАСе. С 1919 г. центр тяжести научной мысли Флоренского перемещается в область физики и техники, где он делает ряд открытий и изобретений, имевших народнохозяйственное значение в государственном масштабе. В связи с планом ГОЭЛРО в 1920 г в числе других крупных ученых Флоренский был привлечен к научно-исследовательской деятельности в системе Главэлектро ВСНХ. В 1924 г. Флоренский выпускает фундаментальный научный труд «Диэлектрики и их техническое применение». С 1927 г. редактирует «Техническую энциклопедию» (автор многих статей). В 1933 г. репрессирован. Посмертно реабилитирован (1956 г.)» (из статьи в Философской энциклопедии, 1970, т. 5, с. 377).От себя добавлю, что, поступив в 1931 г. во Всесоюзный электротехнический институт, я еще застал там П.А. Флоренского – он заведовал отделом электроматериаловедения, который помещался этажом выше той лаборатории, где мне довелось работать. Доклады П.А. Флоренского всегда были необычайно интересны и оригинальны, они неизменно привлекали большое число слушателей. Любопытна одна деталь – П.А. Флоренский привлек к экспериментальной работе многих представителей прежнего духовенства, но они все, в отличие от него, были только «рукомесленниками». Позднее, уже в совсем иных обстоятельствах мне пришлось встретиться с его братом – геологом, который производил неотразимое впечатление своей мягкостью и сердечностью.] Столп и утверждение истины. Опыт православной феодицеи в двенадцати письмах [1914]. Ее автор поразительным образом совмещал знания математики и логики, с одной стороны, и православного богословия и философии, с другой стороны. Его книга написана задолго до появления теоремы Гёделя, но, видимо, какой-то гениальной интуицией он предвидел принципиальные трудности в построении достаточно богатых внутренне непротиворечивых систем. Может быть, и более того – он внутренне осознавал, говоря нашими словами, что истина – это считывание с континуальных потоков, и чем обширнее эта истина, тем труднее ее выражать в системе непротиворечивых построений дискретного языка.
Вот подборка высказываний о языке, на котором выразима религиозная Истина, из главы VII его книги:
…и знание Истины делается знанием об Истине. Знание же об Истине есть истина (с. 143).
Итак, бытие истины не выводимо, а лишь показуемо в опыте… (с. 144).
Хотя и в твари данная, однако истина должна быть монограммою Божества… Красками условного она должна обрисовать Безусловное (с. 145).
Всякая истина должна быть формулою не-условною. Но как это возможно? Как возможно из условного материала человеческого ума построить безусловную формулу Истины Божественной? (С. 145—146.)
Рассудочная формула может быть истиною тогда и только тогда, если она, так сказать, предусматривает все возражения на себя и отвечает на них. Но, чтобы предусмотреть все возражения, – надо взять не их именно конкретно, а предел их. Отсюда следует, что истина есть такое суждение, которое содержит в себе и предел всех отменений его, или, иначе, истина есть суждение самопротиворечивое (с. 146—147).
Безусловность истины с формальной стороны в том и выражается, что она заранее подразумевает и принимает свое отрицание и отвечает на сомнение в своей истинности приятием в себя этого сомнения, и даже – в его пределе. Истина потому и есть истина, что не боится никаких оспариваний; а не боится их потому, что сама говорит против себя более, чем может сказать какое угодно отрицание; но это само-отрицание свое истина сочетает с утверждением. Для рассудка истина есть противоречие, и это противоречие делается явным, лишь только истина получает словесную формулировку. … Другими словами, истина есть антиномия и не может не быть таковою (с. 147).
Все сказанное доселе говорилось – ради простоты – в предположении, что мы исходим в логике из суждений; и тогда истина оказалась антиномией суждений (с. 148).
Итак, истина есть антиномия (с. 153).
«Книга Иова» – вся состоит из этого уплотненного переживания противоречия, вся она построена на идее антиномичности. Тут Бог «напоминает нам, что человек не есть мера творения», что «вселенная построена по плану, который бесконечно превосходит человеческий разум» (с. 157).
Вся церковная служба, особенно же каноны и стихиры, переполнена этим непрестанно-кипящим остроумием антитетических сопоставлений и антиномических утверждений. Противоречие! Оно всегда тайна души – тайна молитвы и любви. Чем ближе к Богу, тем отчетливее противоречия (с. 158).
Там, на небе – единая Истина, у нас – множество истин, осколков Истины, неконгруэнтных друг с другом. В истории плоского и скучного мышления «новой философии» Кант имел дерзновение выговорить великое слово «антиномия», нарушившее приличие мнимого единства (с. 158— 159).
Как идеальную предельную границу, где снимается противоречие, мы ставим догмат. Но он для рассудка – лишь формален и только в благодатном состоянии души наполняется соком жизни, делается само-доказательною Истиною…
Напротив, для разума, очищенного молитвою и подвигом, – предельным случаем чего является разум святого – догмат есть само-доказательная аксиома, свидетельствующая «Ты видишь и истинность мою, и внутреннюю необходимость быть мне антиномичною в рассудке; если же ныне ты видишь смутно, то увидишь ясно впоследствии, когда еще очистишь себя».
Догмат, как объект веры, непременно включает в себя рассудочную антиномию. Если нет антиномии, то рассудочное положение – цельно. А тогда это, во-первых, – не догмат, а научное положение. Верить тут нечему, очищать себя и творить подвиг – не для чего (с. 160).
…Священная книга полна антиномиями. Антиномистично скрещиваются между собою суждения не только различных библейских авторов (у ап. Павла – оправдание верою, у ап. Иакова – делами и т. п.), но – одного и того же; и – не только в разных его писаниях, но – в одном и том же; и – не только в разных местах, но – в одном и том же месте. Антиномии стоят рядом, порою в одном стихе и притом в местах наисильнейших, как ветр стремительный потрясающих душу верующего, как молния поражающих вершину ума. …
Возьми апостола Павла. Его блестящая религиозная диалектика состоит из ряда изломов, – с утверждения – на другое, ему антиномичное. Порою антиномия заключена даже в стилистический разрыв сплошности изложения, – во внешний асиндетон: рассудочно противоречивые и взаимо-исключающие суждения остриями направлены друг против друга (с. 162).
Эти слова о диалектике языка веры производят удивительное впечатление. Но на этом языке, конечно, ничего не может быть ни доказано, ни опровергнуто, ибо здесь нет логики. Истина может быть только высказана – дело каждого ее понять… имеющий уши да слышит.
Я начал читать книгу П. Флоренского, конечно, не с начала, а с главы VII – Письмо шестое: Противоречие и к своему большому огорчению увидел, что все остальные главы и многочисленные и интересные разъясняющие примечания написаны совсем в другом – православно-догматическом ключе. Где-то автор, конечно, обращается к толкованию отдельных положений Писания как антиномий, но далее идут однозначные – безусловные и беспрекословные выcказывания о различных вопросах богословия. При этом оказывается, что только православие является вселенским, «а ересь – по существу своему партийна» (с. 161), а о католицизме Флоренский говорит такими словами:
Если протестант уничтожает Христа, то католик желает надеть на себя личину Христа. Отсюда, далее, чувственный характер богослужения, драматизм, открытый алтарь (алтарь – сцена, литург – актер), пластика, чувственная музыка, мистика не умная, а воображательная… (с. 723).
Это характеризует стиль книги.
