Над Рекой. Былое

скачать книгу бесплатно


Я просыпаюсь и первое, что бросается мне в глаза, так это – стол, покрытый белоснежным обрусом[24 - Обрус, обрусник – (м. зап.) – скатерть, столечник.], на котором – столько явств! Свиной копченый окорок, телячий печеный зад, кольца колбасы, тарелка яиц всех цветов радуги, пасха из творога с изюмом, кулич, мазурка, торт, рябиновка, вишневка, красноголовая бутылка водки и много чего еще (уже не помню).

Остается только – и это поручается персонально мне – разукрасить обрус пучками брусничной зелени и нашить из плауна[25 - Плаун, или ликоподиум – (лат. Lycopоdium, образовано от греч. ????? (волк) и ???? (нога), т. е. буквально – «волчья лапа») – род растений семейства «Плауновые» (Lycopodiaceae). Вечнозеленые травянистые многолетние растения, большей частью с дихотомическим ответвлением.] большие буквы X. В., а потом – посыпать пол зелёными, нежно-ароматными стеблями стройного аира[26 - Аир – многолетнее травянистое растение семейства ароидных, корневище которого содержит эфирное масло, используемое в фармакологии, в парфюмерной и кондитерской промышленности.], за которым батька отправится на лодке к острову.

После окончательной приборки ждем батюшку, который должен освятить пасхальный стол. Как большинство горожан с достатком, мы не носим пасху в церковь – носят «святить» только деревенцы да бедняки, да ещё – прижимистые горожане, так как священнику надо давать полтинник, а то и рубль.

Ждем напряженно долго и, чтобы встретить батюшку «честь-по-чести», я становлюсь на караул – на тропку мимо сада Лукашевичей. Как только из-за угла показывается плотная фигурка батюшки, за которой маячит тощая высокая фигура рыжего псаломщика с кадильницей, чашей и кропилом, бегу к калитке и подаю сигнал: «Идут! Идут!».

Отец Николай тяжело поднимается по ступенькам низкого крыльца. Он утомлен и раздражен, так как обошел все Задисенье, центр города и нашу околицу, а уже вечер – и скоро надо служить всенощную, а там – утреню, раннюю обедню и всё на ногах, на людях…

Глава 4

Пасха… Над городом переливается радостный трезвон. Я поднимаюсь на колокольню впервые и по протекции – меня ведет сын церковного сторожа Стомы.

На колокольне – старшеклассники, озорники и горлопаны. Но они в совершенстве владеют искусством перезвона. Дергают они с наслаждением веревки, сменяя один другого, но к колоколам нас не подпускают.

Ухватившись за чугунные перила, смотрю я на своих дружков, столпившихся у подножия собора, но меня вдруг тянет в пропасть. Холодеют ноги, замирает сердце. Я отшатываюсь от перил и стараюсь глядеть вдаль, на город, на окрестности.

Какой простор! Город почти со всех сторон окружен водой. Стоит он на узком полуострове, образованном Десёнкой и Двиной. Подойдя к городу, Десёнка поворачивает вдоль Двины и вливается в нее только через два километра после второго крутого поворота. В 1579 году король Стефан Баторий разрезал перекопом на последнем повороте узкий выступ Задисёнской слободы, т. н. «копец», омываемый с одной стороны Десёнкой, а с другой – Двиной. Так от полуострова отделился островок, который, по свидетельству старых документов, имел в длину «1517 локтей», а в ширину «357 локтей» т. е около одного км. на 0,25 км.

Еще до Батория – при Сигизмунде Августе II – «копец» укрепили валами высотой в две сажени, башнями, пушками и сильным гарнизоном. Так возник Дисненский укрепленный замок, точнее, «верхний замок». Он долгое время доминировал над окрестностями и простреливал подступы к «нижнему замку» – собственно к самому городу. От этой военной старины остались лишь валы над берегами острова, да заросший пруд, который снабжал водой замок.

Я перехожу к восточному пролету колокольни и за оголенными кленами различаю остров «Krola Stefana Batorego» как называют его правоверные католики. Мы же зовем его «поповским островом», потому что со времени воссоединения отторженных западных окраин нашего отечества принадлежит он диснёнским священникам, которые сдают его в аренду. На нем и оперирует, по выражению бедной Баси, «злодей Лёвка» с «хромой Двойрой» и «киловатым Абрашкой».

На острове стоит необычайной высоты столб-мачта, перекидывающий провода через Десёнку и Двину – провода, которые гудят и днем и ночью, потому что по ним «отбивают телеграммы». За островом блестит широкая-широкая Двина, справа выглядывает Лонка, окруженная водой – имение старой сердитой княгини Одоевской-Масловой – а левее под синим бором белеют паруса пузатых лайб, «бегущих» в Ригу с лесом. Скоро, скоро пойдут гонки!

Прекрасное, солнечное утро… Меня будит певучий протяжный скрип, который повторяется… Вот – другой, третий, тоном выше… Это же дрыгалки! Характерный певучий скрип громадных весел – неповторимая мелодия, которая над моей колыбелью, детством, отрочеством, юностью. Врезалась она мне в память навсегда.

Я выбегаю за калитку. По всей реке идут гонки – идут, расцвеченные флагами, флажками, вымпелами. И каждый караван – под своим цветом: синим, красным, голубым, зеленым… Идут гонки из дебрей Виленщины, а по Двине – из дебрей Витебщины.

Вот мимо проплывает караван гонков из стройных светлых шпал[27 - Караван гонков из стройных светлых шпал (рег.) – заготовки обычных железнодорожных шпал в Белоруссии сплавляются по реке на плотах – гонках (прим. ред. с пояснения гражданина Белоруссии).]. На переднем – терем, будто явившийся из русской сказки. Над теремом полощется зеленый флаг, а по гребню крыши расхаживает большой, нахальный, ярко-рыжий «петька», перекликаясь с петухами набережной. Он испускает такое голосистое «Кукареку!», что глушит скрип дрыгалок и пугает бабу, которая стирает перед теремом.

– Чтоб ты подох, проклятый! – вскрикивает баба и запускает щепку в петуха. На заду гонка «бьют дрыгалки». На дрыгалках по паре мужиков в лаптях и босых баб в ярких сарафанах.

– Лёва!.. Лёва!.. – кричит на краю гонка здоровенный латыш-лоцман в черной шляпе, коричневой домотканной тройке и в сапогах до живота. Он манипулирует большим багром, кидая его с размаху в воду. Мужики и бабы перебегают на другую сторону и, уперши ноги в шпалу, ожесточенно «бьют», откидываясь корпусом назад – почти пластаясь по помосту. Вот идет новый караван. Опять – мужики и бабы, скрип дрыгалок, крики лоцманов, флажки над соломенными крышами и теремами, дымки костров… и так до вечера.

На заходе солнца гонки становятся на якоря, подтягиваясь к берегу. Якорь, или как его зовут плотовщики, «соха» – это заостренная еловая дубина, прикрепленная к канату, свернутому на заду гонка. «Соху» выпускают на душегубке[28 - Душегубка (рег.) – узкая, неустойчивая лодка, которая обычно выдалбливается из одного куска дерева.] с ловким, смелым, сильным мужиком. Лодчонка ещё не коснулась берега, а мужик уже выпрыгивает на сушу (случается и в воду), потом мокрый судорожно карабкается на берег, волоча за собой «соху», чтобы «заорать»[29 - Заорать (рег.) – запахать. Это – транскрипция с белорусского, так как «араць» – по-беларуски – «пахать». (прим. ред. с пояснения гражданина Белоруссии).] покрепче. Бывает, что сила натяжения выше сопротивления грунта или силы мужика. Тогда летит он с дубиной в воду, откуда выбирается мокрый и вымазанный глиной, чтобы еще раз «заорать», а потом – еще раз вымазаться и искупаться.

В сумерки берега опоясываются гонками в два-три, а то и в пять или шесть рядов. Сизые дымки костров тянутся на Задисёнский луг, вползают в сосновые прилески. Огни становятся все многочисленнее и все ярче. Oни видны не только на гонках, но также – на берегу и на воде, удвоенные отражением.

Вот вскидывается пламя, из которого брызжет веер искр и на секунду видишь мужиков и баб, склонившихся над варевом, их развешанные у костра порты, онучи, лапти, топор, воткнутый в шершавое сосновое бревно. Где-то за паромной переправой заливается гармошка и мужские голоса отхватывают «коробейника», а далеко внизу, вероятно, под бульваром звучит чужая, заунывная мелодия – это латыши, собравшиеся на головном плоту, поют песни своей родины.

Но не всегда идиллически спокойно проходили караваны. Помню солнечный, послепасхальный день. Широкая река кипит от толчеи гонков. Последние напирают друг на друга и по ним носятся обезумевшие люди. Мост ширится, перекрывает реку, а сверху несутся новые гонки. Я слышу треск, перемежаемый выстрелами, лопающихся еловых вязок. Вижу, как поднимаются и падают дрыгалки, как встают и рассыпаются звенья бревен, шпал, жердей. Это так называемый «залом» – страшное событие в истории лесного сплава, которого я не помню, потому что убежал в хату. Так что я не знаю, чем кончился водоворот воды и дерева, из которого, как мне казалось, плотовщикам не было спасения.

Помню свистки над берегом, бородатых лапотников, вооруженных кольями, беззвучно перескакивающих через звенья шпал и настигающих босого человека в армяке. Слышу вопль: «Не бейте, братцы!». За ним – тяжелый мягкий хруст. Вспоминаю батьку с обнаженной шашкой, соседей с топорами, преследующих лапотников и, наконец, толпу, пропускающую суровых латышей, несущих на жердях босого человека, покрытого армяком в кровавых пятнах. Я кидаюсь к матери, и трясясь и всхлипывая, тяну ее домой.

По мере того как вода, спадая, втягивается в берега и падает в сплав, караваны идут реже. Когда же высунутся камни и закрутится, запенится и зашумит вода, пойдут тонкие узкие гонки. Погонят их уже не латыши, а бравые мещане Задисёнской слободы: Якубовичи, Атрахимовичи, Мётлы, Фурсы, Бортки, Драгели, Дубровские и прочие, которых я уже не помню – погонят, пока не «проскочат» через пороги, «заборы» и «головки», не минуют «Близнецов», «Разбойника», «Михалку», «Писаника», «Бориса-Глеба» и прочих предательских камней, о которые разбиваются гонки и которыми изобилуют Десёнка с Двиной на протяжении трех верст вверх и вниз от города.

Возвращаются слободчане после трудового дня в сумерки. Идут по надбережью Задисёнья, вскинув багры на плечи и я различаю силуэты размеренно шагающих людей, да чащу наклоненных, белеющих шестов. Шагают дружно в ногу, в такт песне, которая гремит и затихает над темной рекой:

Черные вершины!
Я вас вижу вновь,
Балканские долины
Кладбище удальцов.

Поют проникновенно, торжественно, сурово, как только могут петь глубоко переживающие люди.

Причина отставания лесосплав от весенней большой воды, как рассказал мне старый плотовщик и мой земляк Матвей Антонович Атрахимович, заключалась в следующем. Лес для сплава рубился зимой в верхнем течении Десёнки, где укладывался и связывался на заливных лугах. Прибывавшая весной вода поднимала плоты, а гонщики направляли их к реке. Но случались малоснежные зимы и вода не поднимала плотов. Тогда их развязывали – рассыпали, подвозили на лошадях к руслу и опять связывали, на что уходило много усилий и времени. Много труда отнимал самый сплав летних плотов в верхнем и среднем течениях реки, отличающейся мелким и узким руслом, крутыми поворотами и опасными камнями. На некоторых резких поворотах приходилось применять «снасти» – веревки, на которых и спускали плоты.

Сколько Двина переносила в навигацию мимо Дисны плотов и разнокалиберных судов с добром в Ригу – лайб, плашкоутов[30 - Плашкоут – плоскодонное несамоходное беспалубное судно для перевозки грузов, для устройства плавучих пристаней, наплавных мостов.], барок, лодок – видно из следующих цифр, взятых мной у Сапунова, округло – за тридцать лет во второй половине XIX века:

1858 г. плотов – 2 000, судов – 10 000
1859 г. плотов – 300, судов – 10 000
1860 г. плотов – 3 300, судов – 9500
1875 г. плотов – 7500, судов – 900
1876 г. плотов – 4600, судов – 1300
1877 г. плотов – 8600, судов – 1400
1887 г. плотов – 3600, судов – 1300

Несли суда разное добро, но, главным образом – лесоматериалы, хлеб в зерне, пеньку, лён, паклю, растительное масло, щетину, сырые шкуры.

В годы первого десятилетия нынешнего века Двина пронесла мимо Дисны рекордное число плотов. Так, в 1911 году прошло в Ригу, по свидетельству энциклопедического словаря «Гранат» 22 000 плотов, то есть – по 120 в день, или по 180 – во время большой воды. Каждые три минуты мимо десны проносился один гонок, считая его интервалом до соседнего – в 100 метров.

Весенние разливы, широкие, как море, лайбы, лодки, плоты, пароходы, плеск воды под окнами – картинки невиданной природы из географии Зуева[31 - Вероятно, автор имеет ввиду какой-либо из трудов Ники?ты Ива?новича Зу?ева – (1823 – 1890) – русского педагога, географа, публициста, этнографа, написавшего такие произведения, как «Начертание древней географии и истории древних азиатских и африканских государств» (СПб, 1855); «Иллюстрированная география Российской империи» (СПб., 1887 г.), «Опыт учебного руководства по всеобщей географии», «Азовское море, с его приморскими городами, их жителями, промыслами и торговлей» (Спб., 1855 г.)] – все это зародило во мне жажду мореплавания. Я возмечтал сделаться путешественником. Окончательное решение пришло после прочтения «Жизни и удивительных приключений Робинзона Крузо» – первой книги, которую я одолел без посторонней помощи и притом – до поступления в училище. Добыл ее отец из библиотеки единственного в городе книжного магазина Шпаера.

Книга поразила меня своею красочной обложкой и красочными яркими картинками, а потом – и увлекательными приключениями. Я перечитывал ее, перерисовывал тонущего Робинзона, остов корабля, Пятницу, несущего подзорную трубу, пирующих индейцев. Помню, клал ее на ночь под подушку, а проснувшись, первым делом пересматривал картинки, представляя себя на плоту, перевозящим с затонувшего корабля бочечки пороха, ружья, сабли, ящики с галетами.

Хотя мир моего раннего познания и был разнообразен, все же ограничивался он соседскими улицами и Десёнкой до паромной переправы. Меня не пускали далеко от дома, не поощряли дружбу с Франусем и на наши утренние путешествия с коровами на выгон смотрели, как на неизбежное зло. Мир этот наполнен был природой, в которой недоставало леса, да и тот синел на виду за лугом.