скачать книгу бесплатно
…Большой караван медленно движется по дорогам, за многие века проторённым и с запада на восток, и с востока на запад. Подходит конец длинному и трудному пути. Конному и пешему. Впереди ещё немалый, по воде. Река манит свежестью и гладкой дорогой. Молодой боярин Мирослав, сын славою отмеченного воеводы Димитрия Смелого, первым подскакал к пристани, что разместилась в излучине великой торговой реки. Десять больших весельных ладей, две из них с мачтами для треугольных парусов, важно покачиваются на тихой волне. На берегу чинно расположились шатры дружины Добрыни, князя новгородского, родного дяди и воспитателя великого князя Владимира. Рядом, почти по-свойски, разместились гребцы-рабы. От их костров тянет приятным теплом и крепким запахом сытного ужина.
Мирослав торопится. Считал каждый месяц, а теперь считает и каждый день. Успехи путешествия немалые. Надо неотложно внедрять их в делах оружейных, в плавлении и ковке твёрдых металлов, неподвластных стрелам, копьям и мечам вражеским. Добрыня подивился необычной спешке, но противиться не стал. Помнит наказ строгий великого князя – воспомогать всесильно учёной дружине. Потому отменил веселье загульное, дал отдых путникам и приказал перегрузить воинские товары и руды железные с лошадей вьючных в весельные ладьи.
К утру всё было готово к отплытию. Князь новгородский тепло и с толковыми подробностями напутствует боярина Мирослава и его людей, дополнил их охранной дружиной. Впереди, к югу, вражья? поболе. И разбойников лесных вдоль реки, как всегда, немало, и, главное, людей неприятельских, восточных, прибавилось. Хоть и мир с их вождями силой Руси заключён, но народец этот живёт законами своих степей. Кочует шайками и приворовывает у ближних соседей.
Флотилия движется стремительно уже вторую неделю. Река становится всё шире, так что если посередине плыть, то и берегов порой не видно. Держатся ближе к правому, более обжитому. Река трудится. И к северу, и к югу плывут ладьи купеческие. Не часто, но и не редко. Выглядят как боевые. Из-за высоких бортов грозно торчат стрелы с наконечниками, гнусно звучат выстрелы кнутов, понукающих гребцов. Купцам вреда никто не чинит. Кроме разбойных шаек местных да восточных, пришлых. В остальном князья великие порядок для купеческих дел держат, считают их труд важным в политике внешней и внутренней. Пошлиной купцов не душат, а с Византией ещё князь Святослав мечом добился для русичей свободной торговли.
К югу берега всё больше меняются. Пленяют, как и прежде, зеленью лесов и степей. Но всё чаще появляются новые краски. Золотом отливают поля ржи и пшеницы. Медью колосится просо. Нежно-зелёным шёлком трепещут широкие полосы льна. На берега к вечернему водопою спускаются стада багряных коров и белоснежных коз.
Мирослав с интересом отмечает уклад земледелия русичей. Молодой учёный мастеровой понимает, сколь много старания приложили люди для освоения этих полей. Старания, конечно, общинного. Без совместного труда работу сельскую никогда и никому не осуществить. Тем паче в условиях суровых и несомненно рискованных нашей природы.
– Уж это точно, – поддержал Мирослава Иван Хлебник, средних лет воевода охранной дружины, приданной к флотилии новгородским князем.
Толк в деле сельском воевода Иван знает отменно. Хотя и воюет всю жизнь, но хозяйству в своей вотчине посвящает потребное время. Вотчина большая. Пожалована предкам Ивановым ещё первыми князьями Руси. За заслуги ратные примерные, за то, что живота своего не жалели для приумножения и защиты земель русских. Иван и сам старается в ратном деле. За что и вотчина ширится соответственно – князь Владимир ревностно следит за наградами достойным…
– Так вот, – продолжил воевода Хлебник. – Общинный труд летом в поле и зимой даже, при переработке плодов урожайных, не подменить ничем. Работать совместно – это оправданно всегда. И этот обычай наш весьма полезен. Другим народам примером служит. Худо другое, я это и в вотчине своей наблюдаю. Пользуем порой земельку нашу, будто враги пришлые. Ты, боярин Мирослав, видел, конечно, в странах иноземных, как прилежно у них клочки земельные ухожены. И удобрениями разных животных и растений напитаны. А у нас что? Земельку не кормим, не поим годами, пока не истощится вовсе. А потом бросаем на годы долгие или насовсем от неё отворачиваемся…
Воевода Иван поглядел на внимательно слушающего Мирослава, возвысил голос:
– Не по-хозяйски это. А бороться бесполезно. Потому как много земли на Руси. Бескрайняя она. Оттого и пользуемся ею как чужой. А она ведь, родимая, кровью славянской полита. Думаю, – помолчав, снова заговорил Иван Хлебник, – землю купить иль продать нельзя. Землю можно или завоевать доблестно, или заработать честно. Тогда и ухаживать будешь за нею, как за дитём. Земля ответит взаимностью. Со временем. Ибо память земли – великая память. И долгая. На тысячу лет и боле.
Воевода улыбнулся своим мечтам и потянулся к большой фляге с мёдом крепким, что под рукой всегда находится. И для снятия горести, и для подъёма радостных надежд.
Мирослав не упустил из сказанного ни единого слова. В его работах по железу и производству оружейному тоже немало трудностей разных. Не всё удаётся сделать, как у мастеровых из других стран, но и достижения свои, доморощенные, имеются, иноземцам на зависть. И в деле проверенные, и, главное, в уме заготовленные. Мирослав уже близок к осуществлению своих кузнечных задумок. Если Бог даст, Русь получит отменное оружие наступательное и броню для защиты непробиваемую.
Мысль о таинственном Боге устремила думы Мирослава в новом направлении. Он знает, Русь крещена. И горд этим. Сказывается кровь предков далёких и близких да воспитанье отца и матери: быть и оставаться всегда и всем существом своим в поисках истины и справедливости. Но сам ещё не крещённый. Как и все, кто был с ним в работном путешествии. Мирослав ждёт приезда домой и не изведанного им действа – крещения. Волнуется и готовит душу к принятию веры желанной.
Ближе к столице всё чаще являются избы с крестами. Они притягивают взор, нацеливают ввысь, меняют пространство вокруг. Деревья и дома рядом с крестами выглядят стройнее, человек поднимается в свой рост. За годы после крещения народ стал несколько иным. Будто подобрели люди. Хотя за словом гневным и бранным за пазуху, как и прежде, не лезут. Всегда наготове словечки такие. Да и рукопашный ответ на обиду, даже пустяковую, наступает без промедления.
Но всё же преобразился народ. После многих лет разлуки с родной землёй Мирослав это заметил. Заметил и другое. То, что его возмущением переполнило. По берегам нередко встречались сожжённые деревни. Молодой путешественник возроптал в душе, узнав, что в деревнях тех жили язычники, не пожелавшие принять новую веру. По их запущенным хлебным полям ныне раскиданы останки твёрдых приверженцев старой веры.
Рулевые и гребцы отгребали от такого берега. Уходили на стремнину, к середине реки, подальше от тех страшных полей. Тягостное настроение сейчас усугубилось атакой с восточного берега. Стрелы хоть и на излёте, но шумно забарабанили по бортам ладей. Одна из них, особо искусно печенегом пущенная, крутой дугой долетела до ладьи Мирослава и вонзилась в плечо гребцу. Тот, не дрогнув, в единении с другими гребцами, изо всех сил исполнил манёвр рулевого. Ладьи, развернувшись к врагам высокой кормой, уходили к правому берегу: у него всё же спокойней.
Воевода Хлебник не дал команды отстреливаться. Не тот враг, стрел жаль на него. Мощные ладьи, словно не замечая вражину, спокойно, с уверенностью сильного, стремительно идут домой. За один суточный переход до столицы причалили к берегу. Мирослав торопился, уже часы считал, но воевода Хлебник был непреклонен. По уставу воинскому следовало должным образом подготовить дружину к встрече с великим князем. Кольчуги должны быть латаными, мечи острыми, шлемы и щиты блестящими, яко солнце в чистом небе.
Ладьи завели с осторожностью в широкий речной залив. Вокруг него, в буйной зелени фруктовых садов, разместилось большое село. Был воскресный день. Время шло к вечеру. Солнце тёплыми лучами ласкало ухоженную землю и соломенные крыши домов, отражалось в бычьих пузырях оконцев и в мутных лужах вокруг коровников. Дома опустели в мгновенье. Люди оставили ужин и двинулись, торопясь, к реке. Творилось там сейчас нечто для селян интересное. Стар и млад, мужики и бабы стекались по узким тропкам и улочкам на широкую дорогу, ведущую к общинному водопою. Там причалила грозная дружина.
На лицах селян нет страха, удивления тоже. Не такое видывали на своей реке. Но любопытство и ожидание нового заметны в их поведении. Толпа красочна. Пестрят воскресные одежды. Платья, рубахи белого, красного, синего цветов трепещут под лёгким ветром, выделяясь на фоне зелени дерев и травы. Лица людей загорелые, волосы и прямые, и вьющиеся, девичьи косы ниже пояса, тела стройные, руки, что у мужиков, что у баб, мускулистые. А глаза!.. Голубые, карие, серые – искрятся любопытством, надеждой на сказочное. Красота несравненная, но привычная здесь, потому незаметная…
Через день, когда солнце стояло в зените, столица торжественно встретила долгожданных путешественников. Великий князь был доволен увиденным и услышанным. Молодой боярин Мирослав показывал образцы иноземного вооружения. Однако предпочтение отдавал рудам железным и медным, найденным им в местах глухих, труднодоступных. Рассказывал о пользе их для производства отечественного. Поведал о надеждах использовать те руды для изготовления оружия неотразимого.
Князь рассматривал руды неведомые, с трудом представляя, какой в них прок. Но верил Мирославу, с ранних лет любознательному и в мастерстве оружейном проверенному. Оттого и посылал князь за опытом и недра изведывать посольство учёное под властью молодого боярина. В общем, доволен остался великий князь. Потому благодарностью ценной учёных мастеровых наградил. Особой милостью отметил Мирослава-умницу. Обнял троекратно да прибавил к вотчине отца его немалый кус урожайной земли, той, что отвоевала недавно дружина князева с воеводой Димитрием Смелым во главе. Всех облагодетельствовал великий князь, кто старания в путешествии важном проявил. И тут же наказ дал строгий. Внедрять немедля и с Божьей помощью опыт полезный в воинскую жизнь. Одной отвагой ратной да силой телесной врага нынешнего не победить. Нужно оружие победоносное и броня кольчужная непробиваемая.
От великокняжеского подворья домой Мирослав возвращался вместе с отцом. Кони их неслись, нетерпеливо подгоняемые всадниками. Отец участвовал в торжественной встрече учёного посольства. Горд сыном был бескрайне. Глаз не спускал с родного лица, много мудростью и мужеством повзрослевшего за долгие годы разлуки. Впитывал сердцем воевода все похвалы в адрес сына, но сам не высказал ни одной. Не в обычаях семьи славу петь близким людям. Сейчас, нарочно отстав на полконя, отец всматривается в профиль сыновьего лица. Не по возрасту глубокие морщины пролегли поперёк высокого лба и от носа к губам. Следы, видно, труда поискового, учёных раздумий глубоких и жестоких воинских битв. Вгляделся отец в каштановые под солнцем локоны. О Боже! Висок, ветром открытый, сплошь седой. В неполных двадцать три года!
Отец поравнялся с Мирославом:
– Сынок, давай ещё пришпорим. Дома мать ждёт. Уж все глаза, верно, проглядела. Тебя любила она всегда особо. А теперь… ты… ты нашим старшим сыном стал. Два года как Олег погиб, схватившись с двумя десятками печенегов…
Мирослав вздрогнул, посерел лицом, пригнул голову к шее коня. Пришпорил – и стрелой вперёд.
Дома встретили мать и сёстры. Младшие братья – на войне. Мать бросилась к сыну, не дав ему сойти с коня. Прижалась к сыновьей ноге грудью, щекой. Губы немые, разжаться не могут. В глазах мольба. Спасибо, Господи, за сына живого! На второй ноге – цветник сестёр. Губы целуют, но из горла ни звука. Отец поспешно отдал коня взволнованной домашней челяди, стоит, согнув обычно несгибаемую спину. Руки, ни разу не дрогнувшие в битвах, сейчас дрожат. В зубах крепко зажат седой ус. Глаза напряглись, сощурились, как от ветра иль мороза, слезу вышибающего… Наконец тряхнул головой шибко, хряпнул громко, с усилием стирая с лица приметы грусти и нежности.
Мать молчит по-прежнему. Дыхание затаив. Чтобы продлить долгожданное свидание с сыном. Мирослав осторожно высвободил ногу из ладошек сестёр, перекинул через коня и, стараясь не потревожить матушку, стал скатываться к ней. Вот грудь сына у головы матери. Губы прижались к сердцу родимому. Сын остановил движенье. Чуть погодя медленно встал на ноги. Склонился. Щека к щеке. Не отрываясь. Как в годы синяков иль глотошной, других младенческих недугов.
– Сынок… Родимый… – И самый нежный в мире звук, звук материнских поцелуев…
В один из вечеров, после баньки с парком, сидели отец и сын за обильным столом. Женщины накрыли его заботливо, посидели, удалились. Дали возможность мужчинам побеседовать о мужском. Их двое осталось в большой семье. И скоро снова разлука. Война вновь за порогом.
Мирослав рассказал о жизни в работном путешествии, о мыслях своих, сомнениях и чаяниях и, конечно, о своём отношении к крещению. Воевода Димитрий Смелый слушал внимательно, молчал, раздумывая. Потом молвил:
– Я с первого дня твоего приезда, сынок, ждал, когда ты о крещении своём заговоришь. Сам заговоришь, без моего веления. Ты начал первым. Я рад за тебя. Рад и сомнениям твоим, согласен с твоими надеждами. Ты тревожишься, что душа и ум твои полны чувствами и мыслями, не согласными меж собою. Думаю, не тревожиться этому надобно, а подлежит оно обсуждению здравому. Рассуждать, видя и светлое и чёрное, – это честно с твоей стороны. Сомневаться в том, что творится вокруг, похвально. При этом верить можно во многое. Но главная вера должна быть одна. Изменять вере предков позорно и коварно. Изменять свою веру, слушая голос духа и разума, опыта жизни человеческой, – это путь вперёд и ввысь, дорога к истине.
Ещё помолчал отец. И поведал сыну свои размышления, никому дотоле столь подробно не высказанные:
– Вера христианская далась народу непросто. Много страданий Русь вынесла, прежде чем Бог признал нас своим народом. Князь Владимир в том потрудился премного. И потому великим станет в памяти народной не только по должности своей. Но вот разбоя, что учинили его сподвижники над богами прежними и людьми, в них верующими, по мне, быть не должно.
Сын насупился. Отец резче обычного проговорил:
– Людей много изничтожили. За то, что не готовы были в одночасье веру новую принять. А среди них было ох как много полезных стране! И сильных в ратном деле, и разумом наделённых вдумчивым. Дай им время, они без насилия испытали бы на себе благость Божью. По жизни собственной, по изменениям вокруг. И приняли бы Бога искренне и навсегда. А их сгубили раньше такого срока. И других уничтожили. Тех, какие, может, и не приняли бы веру новую, но службу несли б исправно. Потому как они сыны земли своей, пусть даже и иноверцы. Всем место достойное в стране большой можно и должно найти. Тогда и страна из большой станет великой.
Сын не встревал в речь отца со своими «почему»: не обучен перебивать старших. Хотя разумом и опытом своим был весьма подготовлен задать множество вопросов. Но сейчас вспыхнул. Вспомнил поля по берегам святой для славян реки, засеянные останками убиенных язычников, да рассказы о подобном близких друзей – воеводы Хлебника, целителя Милована, кузнеца Грома, конюшего Соловья, дружинника Удала и многих других людей, по землям русским странствующих.
Ропот сына был вровень отцовскому:
– Так поступать неправедно! Бойню меж людей разожгли. Брата на брата натравливают, сына – на отца. А ведь Бог иному учит…
Мирослав вгляделся в небольшую икону в серебряном окладе, из Царьграда отцом привезённую, и продолжил:
– Батя, затеял я дело. Непростое, но не в этом трудность. Дело это новое для Руси. Ещё никто у нас не лил из сплавов металлических колокола церковные. А я надеюсь их отлить. Много колоколов хочу отлить, звонницу, полную святыми созвучиями. Чтобы красотой звона небесного души людей излечивались, наполнялись надеждами светлыми и пути достижения их праведные отыскивались.
Мирослав говорил тихо, но отец слышал каждое слово и душою и разумом ликовал…
– Отлить колокола, – завершая свою мысль, волнуясь, проговорил Мирослав, – это обет мой, мой взнос посильный для принятия веры христианской.
Димитрий чутко уловил момент, когда надо вступить в разговор. И пришёл сыну на помощь:
– Прав ты, сынок. Человек для принятия веры, готовясь к этому святому действу, должен начинать со своего улучшения, должен творить дела благие. Себе ты выбрал дело труднее, чем у многих. Но для того дал тебе Бог ума и умения поболе других, а великий князь позволил в разных землях искусств полезных накопить. Не сомневайся, делай, что задумал, и Бог тебе поможет. И люди добрые помогут. Но прежде креститься тебе надобно. Крещёным и станешь лить колокола. С Божьей помощью. С ней всё можно осилить. Вера тебе и товарищам твоим даст неведомые прежде силы творения.
Крестили Мирослава торжественно и скромно. В первой деревянной церкви Руси. Крестил греческий священник, уже ставший русским на северной славянской земле.
В эти чудесные мгновения восхождения в веру рядом с Мирославом истово молится его семья – отец, мать, сёстры. Рядом же крестятся товарищи по работному путешествию. И невдали, в праздничных одеждах, – ещё одна большая семья. Крещённая тогда, в Днепре, со всем народом. А в той семье две девы. Одна из них – Любава. Стоит, ни разу взгляда от священника не отвернув, душу всю Богу посвящая. А сердцем рядом с Мирославом. И тот, глаз не сводя с напутствующих перстов и кровоточащих ран Христа, соединяясь с Богом всей душою, сердцем рядом с Любавою.
На выходе из церкви Мирослав увидел мир другим. Всё окрест, сохраняя прежние черты, стало яснее, глубже, светлее. Всё заискрилось добром, задышало состраданием. Жизнь становилась вывереннее. Дорога по ней – точнее…
Посол внял мыслям Истории и от своего имени напомнил участникам Юбилейного Веча весьма знаковые, с его командировочных позиций, деяния первых на Руси православных десятилетий. Примерил их к будущему…
***
Мрачные сумерки уходили долго. Дымчатая полоса перед глазами, вначале узкая, как лезвие серпа, ширилась и светлела медленно, много недель кряду. Постепенно появились звуки. Спина стала чувствовать твердь ложа. Пришли и другие ощущения, вслед им – мысли. Руки и ноги не шевелились, но глаза сквозь пелену нечёткого сознания стали различать близкие предметы. Над головой – низкий потолок. Брёвна плотно уложены, образуя круглый свод. У стены стол. Большой. Выскобленный так, что лучи солнца, падающие в келью из-за оконца, расположенного за головой раненого, отражаются от столешницы, как от блестящей свежей лужицы. На столе ничего лишнего. У края, ближнего к лежащему на деревянном топчане человеку, – кувшин и кружка. Почти весь стол занят книгами в жёстких переплётах и принадлежностями для писания. Посреди всех этих предметов – большая свеча в простом подсвечнике. Над ней на потолке – ровный круг закопчённого пятна.
У стола – две скамьи. Старательно обтёсаны, чисты. В келье тишина. За стеной различимы звуки жизни. Первым был скрип колодезного журавля. Сердце вздрогнуло. Звук напомнил родную деревню. Семью напомнил. Мать, детей, жену. В каком далёком прошлом всё это было? И исчезло. Враз. Ночью, но не в страшном сне.
Вероломный набег на языческое поселенье был алчным и изуверски жестоким. Во тьме жгли все дома подряд, освещая ими, как факелами, проулки земного ада. Убивали, насиловали, грабили. Но главное – мстили ему, Благомиру, жрецу. Достойно служившему своим богам – богам его племени, его народа.
Благомир резко напряг тело, как тогда, когда отбивался от кучи упырей в обличье новообращённых христиан. Боль пронзила всё тело. Сознание отключилось. Сколько времени был в забытьи, не понял. Очнулся от негромкого стука двери и заботливого прикосновения ко лбу чьей-то тёплой ладони. Открыл глаза. Пелена сошла. Впервые увидел человека, который, как понял жрец, оберёг его от смерти. Конечно, с помощью его, Благомира, богов.
Лицо человека строго. Скулы волевого лица туго обтянуты кожей. Высокий лоб чист. Волосы седы, седее не бывает. Глаза добрые и озабоченные. Голос глухой, тихий, уверенный:
– Сын мой, рад я несказанно, что отошёл ты от тьмы безрассудства. Видно, Господь наш решил отодвинуть смерть твою, дабы к вере истинной мог ты обратиться.
Благомир в гневе поднял голову. Глаза налились кровью. Слов не хватило для возмущения.
– Остынь, сын мой. Успокойся. Тело твоё ещё неподвластно тебе. А дух и разум неспособны пока уверовать в Господне чудо твоего спасения. Мне понятен твой гнев на людей, принёсших тебе горе непоправимое. Но ты забыть их должен. Те люди не Христа, нашего Господа Бога всесильного, защищали, а свои земные делишки греховные вершили. И наказаны будут за то, горя в геенне огненной. Церкви не надобны смерти людские. У неё другой путь прозрения язычников. О том мы ещё поговорим. Но не сейчас. Теперь ты должен хлебца свежего поесть да водички освящённой испить. Сейчас их тебе принесу. Корешков полезных в лесу отыскал, настой тебе сделаю к вечеру. Даст Бог, поднимешься скоро. Тогда и разговор о Боге едином и о твоих богах поведём.
Прошло немало времени. Однажды ясным утром монах и жрец вышли на одну из первых дальних прогулок. Отец Алексий предложил в этот раз подняться на холм, на подветренной стороне которого разместился его крохотный монастырь.
Вокруг тихо и красиво. Лес в утреннем солнце светится серебристыми стволами берёз, слегка золотится цветами ранней осени… С вершины холма открылся мир родной земли. Жрец Благомир и монах Алексий перевели дух, осмотрелись и, не сговариваясь, воскликнули:
– О Боже! Как чудесно!
– О боги! Какое чудо!
У холма, там, где прерывается древняя тропа, веками натоптанная, сливаются водоворотом две реки. Одна поуже в берегах и радует взор простотой прямого русла. Вторая несравнима ни с чем. Чудесно преодолевая все препятствия, течёт она широким потоком средь лесов, холмов и полей, по жизни течёт. Над местом слияния вод клубится туман, осторожно и заботливо рассеиваемый лучами восходящего солнца.
Отец Алексий предложил Благомиру отдохнуть. Присели на природой сотворённые скамьи из стволов давно павших деревьев. Издали донеслись звуки жизни соседней деревни: лай дворовых собак, трели пастушьего рожка. Благомир согнулся в плечах, помрачнел лицом. Отец Алексий видит это, понимает причину. Смолчал. Не мешает мыслям человека, израненного душой и телом.
Наконец Благомир заговорил:
– Отец Алексий, я благодарен тебе за спасение. За излечение, за уход. За то, что приютил. За наши беседы. За хлеб, за соль. За всё… Но я должен покинуть монастырь. Боги мои не позволяют оставаться у тебя, зовут отмстить врагам, кои смерти предали семью мою, мой род, мою общину.
Гнев, горе и незажившие раны заставили жреца замолчать. Отец Алексий дождался, когда бледность сойдёт с впалых щёк больного, утешительно положил свою ладонь на согнутый раной локоть Благомира:
– Не гневи Бога, сын мой. Успокойся. Во гневе мысли неправедные появляются. А тебе в делах твоих будущих ошибаться нельзя. Ты ещё молод и духом крепок. Тело излечишь окончательно, тогда и действовать будешь. Вот важно, как будешь действовать. Мстить не пристало человеку. Судить виновного надобно. Но вначале доказать вину следует, а без суда можно и невинного наказать. К тому же праведная кара от Бога нашего уже настала. Я узнал это от странствующего люда, пока ты в беспамятстве находился. Изверга воеводу Мерзавого и братков его Осину и Ворона, что деревню твою сожгли и людей зверски изничтожили, убили их же разбойные люди, не поделив воровской добычи. Да и остальные будут наказаны. Все они в геенне огненной гореть будут.
Благомир не удивился. Понял – боги языческие покарали врага жреца. Но опечалился. Он обязан сам это исполнить. Так исстари принято в его племени. А что касается суда честного, то прав монах.
– Отец Алексий, ты сказал, что наказание за преступление не полезно без суда. Ты прав совершенно. И мы в мести своей этому обычаю следуем. Сгоряча не мстим, жрецы да старцы того не допускают. Рассмотрением обстоятельств причинённого зла начинается месть наша. Без сознания человека в вине своей, притом без принуждения жестокого, подозреваемый не станет виновным. А сознавшемуся – кара. По мере вины и другим обстоятельствам.
Отец Алексий внимательно слушал. Но сейчас настойчиво вмешался:
– Ты говоришь, сын мой, – обстоятельства разные. А кто даст ответ уверенный, что обстоятельства те не случайными были, да и сознаться человек может вынужденно, даже без принуждения. И меру вины человек мстящий точно определить не сможет. Гнев мешать будет. Потому суд вершить могут только люди доверенные, мудрые жизнью, знаниям нужным обученные. И, главное, беспристрастные и по воле Бога судящие. Такой суд праведным будет. И кара справедливой станет. На том церковь наша настаивает. Тому Христос, Бог наш, учит.
Благомир хотел возразить, но отец Алексий мягко его остановил:
– Потерпи немного, дай мне договорить. Твой гнев оправдан, и причины его мне понятны. Ты потерял семью от нетерпимости жестокой. И это не по-божески. Мне подобное хорошо знакомо. В моей далёкой молодости братьев моих и сестёр по вере соплеменники-язычники убивали, сжигали, как и твоих родных ныне. Меня, христианина юного, и всю семью мою – мать, отца, жену молодую и сына крошечного – бросили в яму тюремную. За веру нашу православную терпеть пришлось нам страсти нечеловеческие. Сына на глазах моих и его матери разорвали. Жену в рабство печенегам продали. Мать моя от горя и зверств померла. Отца при сопротивлении убили. Меня самого, скованного по рукам и ногам да в шейной колоде, множество лет в яме сырой застойной держали. Спасся от смерти голодной только сердобольностью некоторых охранников. Из ямы-тюрьмы жестокой избавило крещение Руси при Владимире Красном Солнышке. Да и то не скоро. Видно, не сразу вспомнили о нас, мучениках за веру Христову. Но, выпустили когда, мстить не стал. Хотя за годы мытарств мысли в голову всякие приходили. Не мстить язычникам, а обращать их в веру истинную принялся. Для того не один обет Богу дал. И вот монастырь наш да часовенку придорожную обустроил. Истину разъясняю, учу помаленьку – народ, окрест живущий, людей странствующих. Сам хожу с проповедями. Летописи, надеюсь нужные, пишу. Чтоб ведали будущие поколения о жизни нашей. Чтоб ошибки, нашим подобные, не свершали. Чтоб не обманывали их, во всяких случаях, ни свои, ни чужие воровские людишки. Чтоб гордились предками своими – их заслугами да успехами немалыми.
Благомир слушал внимательно, позабыв на время боль в сердце. Но внимание из сказанного монахом обратил главным образом на то, какое семейное горе отец Алексий пережил в молодости, на заключение его в яме застойной. Всё это близко ему, соболезнованно. Но непонятно смирение монаха. Как же не мстить, а прощать виновных и учить их терпеливо верованию новому? Благомир вздрогнул: ведь он, жрец, убеждённо верующий в своих богов, тоже должен быть тем, кому отец Алексий мстить обязан. А он на деле проявил то, о чём глаголет. Подобрал раненого язычника, поджидающего смерть в беспамятстве на пепелище векового поселения, в монастырь православный снёс, от смерти неминуемой спас и теперь ещё в вере своей просвещает. Что же заставляет этого немолодого уже человека, наделённого разумениями разными, так поступать? Неужто Бог его так могуч, что вера в него делает человека и сильным, и всё претерпевающим, и всё преодолевающим?
Отец Алексий уловил новые мысли у своего гостя. С учётом того продолжил:
– Жизнь на Руси сложна. И прежде была, до крещения, и ныне сложной остаётся. Жизнь сложна у всех народов. Господь-то один на всех. Но у нас, славян, сложности особые, жизнью нашей сотворённые. Потому и нравы славянские иные, чем у соседей. И лучшие наши нравы, и худшие. Последние, худшие, изменять надобно проповедями терпеливыми, а лучшие множить да другим народам в пример ставить. Не для гордости иль превосходства, а чтоб помочь им. Церковь православная и начала так действовать. Задуманное свершается медленно, уж более двух десятилетий стараемся, но всё же со временем, несомненно, свершится, Бог даст.
Жрец и монах молча сидят на вершине холма. Вид окрест стал ещё краше. Солнце поднялось. Тепло его и осторожный ветер несколько рассеяли туман над водоворотом слияния двух главных славянских потоков. Сквозь светлые разрывы тумана стали проступать объединённые воды единой, полной жизни реки.
Отец Алексий поднялся. Подавая руку, обратился к Благомиру:
– Пойдём, сын мой. Настой лечебный тебе пора принимать, а меня дела ждут. Вечером, когда свободней стану от забот монастырских и мирских, поговорим с тобой о душе, о верах наших, о жизни славянской, об ином важном…
Дни шли своим чередом. Заканчивалась осень. Деревья в лесу оделись в багряный наряд. По утрам случались заморозки. Близилась зима. Дела мирские по подготовке к ней занимали всё больше времени, торопили и служителей монастыря.
В один из последних тёплых дней два человека усердно вскапывают монастырский огород. Оба одинакового роста, оба одинаково умелы. Один, который старше и заметно согбен в спине, торопится с энергией потомственного крестьянина. Другой, моложе намного, с согнутой в локте рукой, обгоняет напарника, стараясь выполнить побольше монастырской работы…
***
Изменчивой была минувшая зима. Жестокие морозы сменялись промозглыми оттепелями. Южный ветер с тёплых морей вытеснялся холодной влагой западного океана. Сухость северного ветра разрывалась ожесточёнными вихрями с востока. Были они частыми и свирепыми, несли в себе метельную смесь заволжской пурги и остатков закаспийского зноя. Суровым и напряжённым для Руси начинался одиннадцатый век.
Великий князь в смятении. Дела государственные беспрестанно усложняются; приходят новые заботы, трудности, беды. Надежды на скорое изменение нравов после крещения не оправдались. Бог всесилен, но сила его, князь начинает сознавать, не в радении о ровной дороге беспечной жизни, а в поиске бесконечного множества тернистых путей.
Вражьи нашествия, восстания порабощённых племён, побеги рабов, бунты челяди, распри близких людей, заботы о мирской жизни, повседневные несчастья, нескончаемые опасности сыплются на князя с постоянством смены дня и ночи. Клыками диких вепрей терзают земли Юго-Восточной Руси непрерывные набеги печенегов. Алчущими полчищами идут на Русь, грабят, жгут, убивают, угоняют в рабство тысячи и тысячи русичей. Самых красивых женщин, самых сильных мужчин, здоровых детей. Война, как отмечают летописцы, «беспрестанная и сильная». Особенно в 992, 995, 997 годах, и после, и после, и после…
Беспокоит и Север. Норвежский принц Эрик четыре года воюет с князем Владимиром. Пытается отрезать у Руси её северо-западные волости. Взял приступом древнюю Ладогу, бывшую резиденцию Рюрика.
В конечном итоге победила Русь. Неким единением, силою духа славянского, смелостью воинства русичей. Народной хитростью, опытом воевод, старейшин, старцев. Особой святостью первых поколений православных священнослужителей и искренних христиан юного отечества.
Приняв православную веру, князь сумел загладить в определённой мере прошлые ошибки; те, конечно, которые можно было загладить. Стремился не совершать новых. Расширил и укрепил границы, упорядочил воинство. Начал просвещение. Строил церкви, узаконил для них материальную и финансовую поддержку. Создал духовное училище. Воздвиг пограничные города по берегам рек – Десны, Остры, Трубежа, Сулы, Стугны; разумно заселил их лучшими мужами земель русских: новгородцами, кривичами, чудью, вятичами. Северные славяне и их исконные соседи храбро стали на защиту южных рубежей Руси. Затвердил князь государевы советы с мудрыми людьми, отечественными и иноземными. Опекал, по понятиям своего сурового времени, простой народ. Взрастил всем тем у людей веру в лучшее будущее. И получил имя Красное Солнышко.
Однако совершил в это время великий князь особую ошибку. Последнюю из непоправимых, по примеру своего отца, свойственную тому времени. Если бы её удалось избежать – о, насколько иначе могла бы сложиться история Руси – России…
Умирали близкие. Похоронили первую жену Рогнеду. Через двадцать три года после крещения Руси скончалась великая княгиня Анна, вторая после княгини Ольги путеводительница христианства в России. Из родных людей остались дети. Много. Больше, чем волостей, а надо каждому сыну дать княжество. И пришлось мельчить земли славянские. Новгородскую волость поделили на Новгородскую и Псковскую, в Киевской выделили две особые волости: Древлянские земли и Туров… Прежними остались немногие.
Отец посадил сыновей править удельными княжествами. А как же иначе? Роднее и надёжнее ставленников быть не должно. Но случилось иное…
Умер великий князь Владимир, расколов пополам первую треть одиннадцатого века, поделив лето поровну – на «до» и «после»: до осени и после весны, отделив жизнь языческую от христианской жизни. Сердце князя остановилось в Берестове, близ Киева, оборвав счёт свершениям великим и ошибкам непоправимым. Закончилась земная жизнь Владимира 15 июля 1015 года, спустя двадцать семь лет после крещения Руси, на тридцать пятом году великого княжения.
В столице, ближе к престолу, находился в то время Святополк, сын то ли родной, то ли усыновлённый. Послу Истории точно установить это не удалось. Подалее от столицы, в воинском походе, пребывал Борис, которого, по многим свидетельствам, отец ценил более других и надежды на него возлагал самые светлые. Оттого, наверное, и врага бить направил. Ещё дальше находился Ярослав, ушедший, как некоторые письмена сообщают, в западные земли, готовить варяжскую дружину против тогда ещё живого отца, дабы не платить ему налоги. В других удельных княжествах сидели князьями прочие сыны да другие родственники. Неродных во власти вроде бы не было.
Рядом с великим князем при его внезапной смерти находились люди разные, но, видимо, верные и о светлом будущем Руси помышляющие. Опасаясь злонамеренных действий, смерть сделали тайною, на время, пока надёжные люди в столице не узнают о ней прежде, чем властолюбивые наследники. Завернули тело князя в ковёр и в ночь после смерти свезли в Киев, поместили с почестями в мраморном гробу в Десятинной церкви.
Тайну на Руси долго не сохранишь. Тем паче столь для народа важную. Множество людей, и знатных и убогих, с печалью глубокой и, надо думать, искренней оплакивали своего государя…
Посол двадцатого века, всё ещё пребывая в юбилейной командировке, тоже попал под чары скорби по великому князю, но вовремя остановился. Истории не пристало поддаваться чувствам человеческим, надо работать беспристрастно. Потому, порой невольно, а порой умышленно смешивая терминологию конца и начала второго тысячелетия, мысленно свершил краткую констатацию фактов, смерти князя предшествовавших и за ней последовавших:
«Великий князь Владимир дал земли удельные сыновьям с их партиями во владение, надеясь, рациональное, и в управление, надеясь, эффективное. А сыновьям того казалось мало. Каждый хотел иметь больше, а лучше всё – Русь. Но терпели сыновья. Пока отец был жив. Смерть государя-батюшки окрылила сыновьи и партийные тёмные надежды. И стали братья братками, приватизировали земли свои из нерационально управляемых в собственность, для страны неэффективную, и, подняв копья-указы да мечи-ваучеры, пошли друг на друга войной братоубийственной, для народа гибельной. С целью – приватизировать великокняжеский престол и, главное, всё то, что с ним связано. И началась на Руси первая массовая борьба власть имущих за власть высшую. Начался передел земель да сокровищ Руси. Подобно тому, как почти через тысячу лет то ж самое сделали их потомки».
В этот момент мысли Посла путаться стали, раздвоились. Истории известно несколько версий борьбы за власть наследников престола и действий простого народа. Две из них основные. Различия между ними для Истории несущественные, но всё же имеются. Вкратце заключаются в том, кто из братьев первым убил второго и в какой последовательности после убивали другие братья друг друга. Последовательность и точное количество погибшего при этом народа неизвестны. Однако бесспорно то, что множество, хватило бы ещё на одну Русь, считая неродившихся потомков…
Ярослав, сделав всё, что сделал, теперь не столь важно, по какой версии Истории, утвердился на престоле и стал Мудрым. Правда, прозвища этого при жизни своей не имел, и когда оно появилось, никому неведомо. Особенно уверенно почувствовал себя князь, когда последний братец, Мстислав, помер. Будто бы случайной смертью, на охоте весёлой. Теперь Ярослав ещё более мудрым себя осознал и, объединив страну, рулить ею стал твёрже. Реструктуризация земель приостановилась. Закабаление народа продолжилось, но в меньшей мере. В рабах и до того было немало русичей. Великий князь правил почти единодержавно. Власть его, где-то жёстко и долговременно, где-то кратко и аморфно, простёрлась от моря Варяжского и венгерских земель до Заволжья и от Ледовитого океана до крымских земель и вод моря Русского, то бишь Чёрного.
