Несовершенная публичная сфера. История режимов публичности в России

Таким образом, по словам Сербиновича, Карамзин просил возвратить ему текст в тот момент, когда его разговор с монархом был окончен, равно как и подошло к концу пребывание Александра в Твери. Однако Погодин в своем труде перенес время разговора на более поздний срок: словосочетание «оставляя Тверь» означает, что вопрос о судьбе записки Карамзин задал уже после того, как император уехал в столицу, а не прежде этого момента, как указывал Сербинович. За счет временнóго смещения Погодин достигал важной для него цели – убедить читателя, будто Карамзин предполагал, что его записка может быть прочтена царем в одиночестве вслед за спорами в салоне Екатерины Павловны. Интерпретация Сербиновича полностью исключала эту версию.

Надо заметить, впрочем, что и сам Погодин испытывал некоторые сомнения в правдоподобности собственного истолкования событий. Об этом свидетельствуют документы, отложившиеся в архиве историка и созданные в период работы над биографией Карамзина. Среди черновиков второй части текста сохранился отдельный лист с записью о том, как трактат «О древней и новой России» достиг Петербурга. Погодин сравнивал две возможности: а) К. И. Арсеньев нашел рукопись трактата, разбирая бумаги умершего в 1834 году А. А. Аракчеева, и б) записка оказалась в столице благодаря бывшему кабинет-секретарю герцога Ольденбургского И. М. Борну, вернувшемуся в Россию в начале 1830‐х годов и привезшему с собой рукопись. Первую версию Погодин по ряду причин решительно отводил, а затем замечал:

Теперь остается вопрос: подлинная ли Записка была в руках Г. Борна, или только снятая им копия. В первом случае все наши предположения разлетаются в прах: записка не была отдаваема в руки Государя, Государь не читал ее, не имел случая рассердиться на Карамзина, Аракчеев не читал ее, – и ларчик открывается просто, прозаически: Великая княгиня побоялась представить записку государю, и оставила ее в своих бумагах, под красным сукном, откуда она досталась в руки, как куриоз, к ее секретарю, который показал ее под тайною своему товарищу. Грустное впечатление произведет такая история гениального, сердечного, благородного труда. А как было разыгралось наше воображение. Вот как сочиняется история[117].

КАРАМЗИН КАК ИСТОРИОГРАФ: ДОЛЖНОСТЬ И ПАТРОНАЖ

Если переформулировать основные доводы оппонентов в контексте различных логик политического и социального действия, то получится, что в лотмановской версии Карамзин (в частности, как историограф) сознательно нарушил правила придворного этикета, обнаружив гражданскую независимость и решимость обратиться к царю, с которым он к тому моменту был едва знаком[118], а с точки зрения Зорина, он, напротив, предпочитал действовать в рамках системы патронажных отношений, связывавших его с монархом, и сожалел поэтому о внезапной и не зависевшей от него смене социального паттерна.

К 1811 году отношения между Карамзиным и Александром I регламентировались конвенциями, вступившими в силу в конце 1803 года, когда Карамзин был назначен официальным историографом. О. Ранум, изучавший воздействие специфической конфигурации социальных норм на идеологические и научные стратегии королевских историков во Франции XVII века, заметил:

Назначение историографом Франции (historiographe de France) или королевским историографом (historiographe du roi) означало, что король удостаивает подданного чести, жалует ему достоинство и титул. Подобно другим титулам, он становился частью имени писателя или его публичной идентичности. ‹…› Должность королевского историографа сделала узы службы и преданность более явственными, чем связи, которые обычно формируются между представителями власти и авторами в ХХ веке. Как бы то ни было, чрезвычайно трудно провести демаркационную линию, отделявшую следствия зависимости от идеологической позиции в историографии. ‹…› Королевский историограф обязан был угодить своему покровителю-королю или канцлеру – если они удосуживались обратить внимание на его труд – и не обидеть при этом видных дворян и служителей церкви[119].

Позицию Карамзина трудно рассматривать вне сети социальных связей, в которой он находился, будучи историографом, и вне специфических особенностей публичного пространства, внутри которого в России того времени происходило обсуждение политических аргументов.

Прежде всего отметим, что независимость сочинителя «Истории государства Российского», о которой писал Лотман, в известной степени была относительной. 30 октября 1803 года Карамзин, благодаря протекции попечителя Московского учебного округа М. Н. Муравьева, стал официальным историографом империи[120]. Процедура назначения соответствовала принятому порядку – таким же образом, через посредство близкого ко двору «патрона» и одновременно ученого-историка (Г. Ф. Миллера), официальным историографом весной 1767 года был сделан М. М. Щербатов[121]. Как и Щербатову[122], Карамзину предоставили эксклюзивный доступ в государственные и церковные архивы[123], а исторические материалы и сочинения печатали за счет казны[124]. И Щербатов, и Карамзин поднялись в табели о рангах: в 1767 году Щербатов обрел придворный чин камер-юнкера[125], в 1804 году Карамзин «был пожалован из отставных поручиков сразу в надворные советники», тем самым ему открывалась «возможность получения очередных чинов и в будущем»[126].

Разница, впрочем, состояла в том, что Щербатов параллельно с историческими штудиями занимался государственной службой, как депутат Уложенной комиссии от Ярославской губернии участвуя в работе комиссии над сочинением проекта нового Уложения и с осени 1767 года занимая видное положение в Частной комиссии о среднем роде людей[127]. Екатерина II лично знала Щербатова, входившего в число ее активных сотрудников. Позиция Карамзина оказалась иной: он получил место историографа фактически «анонимно». Не будучи придворным или государственным человеком, он познакомился с Александром I через несколько лет после назначения. Более того, Карамзин до 1803 года не имел никакого отношения и к академической науке. Как пишет В. П. Козлов, определение Карамзина историографом стало возможно в результате кризиса традиционных институций, занимавшихся историей: «Это назначение Карамзина в тот момент, когда в Академии наук был восстановлен исторический разряд, а в Российской академии вынашивались планы исторических разысканий, означало признание неэффективности организации исторической науки на базе двух академий»[128].

Не вполне понятно, впрочем, получали ли Щербатов и Карамзин денежное вспомоществование за свои исторические труды. Неустойчивое финансовое положение Карамзина, по его собственному признанию в письме к М. Н. Муравьеву от 28 сентября 1803 года, обусловило запрос на государственную пенсию («Могу и хочу писать Историю, которая не требует поспешной и срочной работы; но еще не имею способа жить без большой нужды»[129]). Согласно указу от 31 октября 1803 года, Карамзину причиталось 2000 рублей ежегодного дохода[130]. Впрочем, В. Ю. Афиани и В. П. Козлов подчеркивают, что неизвестно, получал ли на самом деле Карамзин эти деньги, поскольку сам он в письме Николаю I от 22 марта 1826 года это отрицал, утверждая, что пенсия в 2000 рублей стала следствием другой аффилиации – университетской[131]. Как бы то ни было, свидетельства Карамзина начала 1800‐х и середины 1820‐х годов решительно расходятся: первые фиксируют повышенное внимание историографа к экономической стороне вопроса и откровенные просьбы о регулярной финансовой помощи, вторые, напротив, рисуют образ независимого ученого, никак не связанного с государством (кроме 60 тысяч рублей, выделенных на напечатание «Истории» в 1816 году).

Афиани и Козлов отмечают, что указ 1803 года «конституировал общественный, а не должностной статус Карамзина как историографа», в то время как «его место в системе государственной службы оставалось неясным». Указ 1804 года о чине надворного советника сделал ситуацию более прозрачной[132]. В любом случае положение Карамзина оказывалось достаточно привилегированным: он обладал «монопольным правом на создание и публикацию обобщающего труда по истории России»[133], получил уникальный доступ к историческим документам, новый чин и, вероятно, ежегодную пенсию, позволявшую ему оставить издательские занятия по журналу «Вестник Европы». При этом указы Александра «никак не регламентировали должностных обязанностей историографа»: ему не вменялись точные сроки сдачи в печать томов «Истории», более того, он даже не должен был отчитываться в своей деятельности – Карамзин составлял соответствующие бумаги и отправлял их статс-секретарям исключительно по собственной инициативе, считая написание русской истории важным государственным делом[134].

В письме к Муравьеву от 28 сентября 1803 года Карамзин вспоминал о назначении в 1772 году королевским историографом Франции Ж.-Ф. Мармонтеля: «Во Франции, богатой талантами, сделали некогда Мармонтеля историографом и давали ему пенсию, хотя он и не писал истории: у нас в России, как вам известно, не много истинных авторов»[135]. Карамзин мог ссылаться на опыт Мармонтеля, в частности опираясь на посмертно изданные в 1800 году воспоминания французского философа и писателя. В мемуарах Мармонтель описывал все тот же социальный паттерн: он стал историографом благодаря «милости» («grâce» и «faveur»), покровительству влиятельного патрона (герцога д’ Эгийона) и собственным талантам литератора («homme de lettres»)[136]. Кроме того, Мармонтель получал особую сумму денег[137] и пользовался доступом к историческим документам[138].

Французский контекст, о котором пишет О. Ранум, следовательно, был Карамзину так или иначе известен. Официальный историограф, напомним тезис Ранума, осознавал себя прежде всего включенным в систему патронажных отношений и ориентировал как собственное публичное поведение, так и риторику исторических сочинений на принятые в этой сфере нормы. Ранум отмечает, что европейские историографы, начиная с Д. Юма и Вольтера[139], своим успехом были обязаны уже не столько патронажным сетям, сколько популярности у читающей публики: «доход от книжных продаж заменил собой [получаемые от патрона] пенсии»[140]. Карамзин двигался в обратном направлении: от стремления получить прибыль с собственных интеллектуальных проектов, рассчитанных на книжный рынок (в частности, от успешного «Вестника Европы»)[141], к жизни на пособие, обеспеченное государством в обмен на службу – в качестве официального историографа империи[142]. Более того, по мнению Карамзина, именно успех у читателей и профессиональных литераторов в России и Европе делал его самым лучшим кандидатом в историографы[143]. Первоначально при посредничестве Муравьева он просил у императора денежной помощи лишь на пять-шесть лет, полагая, что затем «написанная история и публика не оставили бы меня в нужде»[144].

Погодин в своих «Материалах для биографии» реконструировал эмоциональное состояние Карамзина во время поездки в Тверь в 1811 году. Он предположил, что в общении с монархом историограф «открывал свою душу», не думая о последствиях собственных шагов, «смотря на дело с одной стороны – отвлеченной, идеальной, пиитической»[145]. Выехав же из Твери, Карамзин утратил былой настрой и задумался о «деле» со стороны «материальной, житейской, прозаической»: «Негодование Государя, от которого зависела его судьба, судьба его семейства, его Истории, должно было тревожить его»[146]. Вывод Погодина вполне основателен, однако он, как и конструкция «эмоционального переключения» в целом, слабо соотносится с якобы настойчивым стремлением Карамзина во что бы то ни стало познакомить императора с текстом откровенно крамольного трактата.

Карамзин идентифицировал себя со своим статусом и ценил его, именно поэтому он, в частности, просил в 1804 году Муравьева доложить императору о необходимости «утвердить» позицию историографа в «порядке государственных чинов», уравняв его с профессорским званием[147]. Занятия «Историей» Карамзин, его современники и потомки достаточно последовательно интерпретировали с помощью терминов «милость» и «покровительство», отсылавших к условностям патронажной системы отношений[148]. В марте 1811 года у Карамзина наконец появилась возможность оправдать собственное возвышение в разговоре с главным бенефициаром – императором Александром I[149]. Не следует забывать и о том, что благонадежность историографа в этот момент энергично оспаривалась П. И. Голенищевым-Кутузовым, «а в феврале 1811 года, за месяц до встречи с Карамзиным, Александр получил другой донос – более серьезный – о том, что историограф якобы имел связь с французским шпионом, неким шевалье де Месанс, незадолго до этого побывавшим в Москве»[150], о чем историограф знал от И. И. Дмитриева.

Возвращаясь к сюжету с погодинской биографией и воспоминаниями Сербиновича, заметим, что поздние высказывания Карамзина не могут, конечно, служить доказательством того, что и в момент совершения действия он придерживался тех же воззрений. Вместе с тем сам текст записки во многом работает на версию о ее полностью конфиденциальном характере. Столь резкий по интонации и выводам трактат контрастировал со стилистическими и риторическими нормами жанра особых записок на имя императора, принятыми в придворной среде (см., например, другой текст, вышедший из тверского салона Екатерины Павловны в 1811 году, – «Записку о мартинистах» Ф. В. Ростопчина, устроенную иначе, или «Четыре главы о России» Ж. де Местра, которые были непосредственно заказаны монархом[151]). Традиционно тексты, критически осмыслявшие актуальную политическую реальность, – например, знаменитый трактат Щербатова «О повреждении нравов в России» – сохранялись в рукописях и могли циркулировать в ограниченном числе копий и ни в коем случае не предназначались для публикации или тем более ознакомления с их содержанием самого монарха. Именно резкий критический тон записки, а не ее консервативное содержание или факт прочтения царем составляет суть корректно поставленного исторического вопроса о значении текста для эпохи, его породившей. Историограф с предельной откровенностью говорил о «табуированных» в окружении монарха темах – например, о правлении Павла и его убийстве (к тому же в дни десятилетней годовщины этого события)[152].

Предположение о том, что во время встречи Карамзин сознательно планировал резкий разрыв с социальными конвенциями, который поставил бы под угрозу дальнейшую работу над «Историей государства Российского», кажется малоправдоподобным. Обстоятельства свидания Александра и Карамзина также наводят на мысль, что откровенное обличение пороков текущего царствования перед лицом монарха решительно расходилось как с контекстом самой встречи, так и с нормами социального поведения, предписанными позицией Карамзина как официального историографа. По нашему мнению, Карамзин прежде роковой и не запланированной им передачи записки в руки императора стремился следовать более уместной и безопасной модели поведения – в разговорах с царем он выступал прежде всего как историограф.

КАРАМЗИН И ТВЕРСКОЕ ЧТЕНИЕ «ИСТОРИИ»

В Твери Карамзин читал императору фрагменты из создававшейся тогда «Истории государства Российского», а затем долго беседовал с монархом в присутствии Екатерины Павловны и герцога Ольденбургского. 20 марта 1811 года Карамзин сообщал Дмитриеву: «…читал Ему (Александру I. – М. В.) свою Историю долее двух часов; после чего говорил с Ним не мало – и о чем же? О Самодержавии!! Я не имел щастия быть согласен с некоторыми Его мыслями…»[153]. Две части вечера – чтение «Истории» и разговор о самодержавии – могли быть связаны между собой: разговор о самодержавии органично следовал из обзора исторических событий, сделанного Карамзиным. К счастью, мы знаем, какие именно сюжеты легли в основу карамзинского чтения. В посвящении к первому тому «Истории государства Российского» историограф указал на то, что в 1811 году рассказывал монарху «об ужасах Батыева нашествия, о подвиге Героя, Димитрия Донского»[154]. Первая глава будущего V тома «Истории», посвященная Дмитрию, была уже закончена к середине 1809 года[155], таким образом, Карамзин читал императору не только что написанную, «свежую» часть «Истории», но важный для него фрагмент уже созданного прежде текста. Из реплики Карамзина следовало, что чтение имело свой внутренний сюжет, не вполне совпадавший с хронологией событий: рассказ распадался на две части – о покорении Руси иноземцами в середине XIII века и ее чудесном спасении в конце XIV столетия. Как мы увидим, первая часть повествования касалась катастрофы, связанной с разобщенностью русских князей, вторая – выхода из кризиса благодаря установлению самодержавной власти.

Особый акцент на фигуре московского князя Дмитрия Ивановича был связан с осязаемой перспективой грядущей войны с Наполеоном: именно этот исторический персонаж к тому времени был востребован русской исторической драмой в контексте русско-французского конфликта, в частности в известной царю трагедии В. А. Озерова «Димитрий Донской» (1807). В V томе «Истории государства Российского» Дмитрий изображался единственным из московских князей, кто сочетал воинскую добродетель с политической мудростью. Куликовская битва стала провозвестником будущих побед над «иноземным» «тиранством» и «рабством» во славу «отечества и веры». Карамзин писал: «Какая война была праведнее сей? Счастлив Государь, обнажая меч по движению столь добродетельному и столь единодушному!»[156]

Однако не менее существенно, что Дмитрий интерпретировался историографом как один из основателей московского самодержавия. «Стеснение князей удельных» выделялось Карамзиным как ключевая задача правления Дмитрия с самого его начала: «…изумленные решительною волею отрока господствовать единодержавно… они жаловались, но повиновались»[157]. Грядущее столкновение с Ордой диктовало Дмитрию условия его внутренней политики – Карамзин писал, что «Великий Князь… старался утвердить порядок внутри отечества»[158] и с этой целью боролся с новгородской «вольницей» и «междоусобием тверских князей». Конфликт Дмитрия и Олега Рязанского также рассматривался в контексте сопротивления удельных князей нарождавшейся системе московского «единовластия». Карамзин ретроспективно отмечал, что покорение Новгорода в 1386 году оправдывалось не столько разбоями новгородцев, сколько куда более дальними стратегическими целями: «Димитрий прибегнул к оружию, чтобы… со временем воспользоваться ее (области – М. В.) силами для общего блага или освобождения России»[159]. К слову, именно отсутствие единодержавия Карамзин считал источником бед России во время нашествия Батыя на Русь, о котором он говорил монарху 18 марта 1811 года: «…сила Батыева несравненно превосходила нашу и была единственною причиною его успехов… ‹…› Дружины Князей и городá не хотели соединиться, действовали особенно, и весьма естественным образом не могли устоять против полумиллиона Батыева…»[160].

По мнению Карамзина, правление Дмитрия, славившегося «великодушным бескорыстием», тем не менее прекрасно иллюстрировало универсальную политическую максиму: «…добродетели Государя, противные силе, безопасности, спокойствию Государства, не суть добродетели»[161]. Успехи и неудачи Донского показывали, что личные качества монарха ограничивались целесообразностью государственной пользы. Параллели между 80‐ми годами XIV века и 1811 годом подсказывали, что важнейшим залогом победы в грядущей войне окажется способность монарха консолидировать свою власть внутри страны, точнее, укрепить самодержавную, единовластную модель правления. Александр также планировал усилить свою власть, однако при содействии Сперанского избрал иной путь – распределения полномочий между монархом и Государственным советом, способного в будущем привести Россию к системе разделения властей.

Карамзин, по-видимому, стремился не только предоставить в распоряжение Александра идеологическую схему, интерпретировавшую будущую войну в историческом контексте, но и указать императору на политические механизмы, которые обеспечат в этой войне успех. Подытоживая сказанное в главе «Состояние России от нашествия татар до Ивана III», историограф заключал, что освобождение от рабства «Моголов» непременно требовало самодержавия: «…сия перемена, без сомнения неприятная для тогдашних граждан и бояр, оказалась величайшим благодеянием Судьбы для России»[162]. Самодержавие интерпретировалось в «Истории» как значимый элемент «чуда», организованного Провидением для России, и наделялось чертами объективной необходимости, органичным свойством российской политической системы. Именно этому историко-философскому аргументу и надлежало уверить монарха во вредности новых установлений и важности возвращения к «екатерининским» формам самодержавия[163].

В свете сказанного понятна и функция, которая отводилась Карамзину в сценарии убеждения Александра: как и подобало историографу, он касался лишь прошлого, однако старался как можно больше его актуализировать. Разговор о Дмитрии Донском логично перетек в обсуждение самодержавия как системы правления, по-видимому, вне каких бы то ни было прямых упоминаний о реформах, инспирированных Александром и Сперанским. Подобное течение дела никак не провоцировало скандал, который тем не менее произошел из‐за того, что Екатерина Павловна все-таки передала Александру записку «О древней и новой России». Сам трактат по жанру и стилистике никак не соответствовал статусу Карамзина как историографа, поскольку добрая часть текста была посвящена не прошлому, а настоящему. В записке Дмитрий Донской уже существенной роли не играл, хотя общая логика рассуждения сохранялась: «Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разновластия, а спаслась мудрым самодержавием»[164]. Трактат не вписывался в логику беседы с императором в последний вечер его пребывания в Твери и выглядел явной дерзостью и нарушением придворных приличий. Изменение правил дистрибуции текста привело к возникновению новых смыслов – сам того не желая, Карамзин внезапно оказался «правдолюбцем» перед троном.

ТЕКСТ ЗАПИСКИ: ОБРАЩЕНИЕ К МОНАРХУ

Для чего же предназначалась записка «О древней и новой России»? Возможно, текст Карамзина служил своеобразным репертуаром исторических и политических аргументов, которые Екатерине Павловне следовало использовать в разговорах с венценосным братом (с той оговоркой, что их беседа наверняка шла бы на французском языке). В таком случае нормы публичного поведения, актуальные для придворного сегмента публичной сферы, оказались бы соблюдены: определения и формулы, невозможные в устах подданного, могли тем не менее прозвучать из уст ближайшего к монарху члена императорской фамилии (вспомним, кроме того, что и великий князь Константин Павлович поддерживал позицию сестры по реформам Сперанского и в тот период восхищался Карамзиным). Записка «О древней и новой России» составлялась Карамзиным после подробного и долгого обсуждения с Екатериной Павловной. Мы можем только догадываться, какова была роль великой княгини в составлении документа, однако само ее участие в финальной редактуре не подлежит сомнению. Екатерина Павловна готовилась к решительному разговору с монархом и остро нуждалась в доводах, способных убедить Александра в необходимости отказа от ослабления самодержавной власти. Однако в итоге сочинение Карамзина было использовано Екатериной Павловной прагматически и без особой щепетильности относительно репутации историографа. Карамзин прекрасно понял это, и на некоторое время их отношения с великой княгиней охладились.

Впрочем, версия Лотмана о расчете Карамзина на непосредственное знакомство Александра I с запиской располагает весомым аргументом, связанным с одним из фрагментов самого трактата. Карамзин писал:

Доселе говорил я о царствованиях минувших – буду говорить о настоящем, с моею совестью и с государем, по лучшему своему уразумению. Какое имею право? Любовь к Отечеству и монарху, некоторые, может быть, данные мне Богом способности, некоторые знания, приобретенные мною в летописях мира и в беседах с мужами великими, т. е. в их творениях. Чего хочу? С добрым намерением – испытать великодушие Александра и сказать, что мне кажется справедливым и что некогда скажет история[165].

Характерно, что рассуждение о праве на высказывание, адресованное монарху, возникает не в начале трактата, а в том месте, где Карамзин «заходит на чужую территорию»: отказывается от историописания и начинает анализировать политику, тем самым выступая уже не столько в функции историографа, сколько в роли политического философа, специалиста по самым разным областям государственного управления – от финансов до социальной и внешнеполитической сферы. Сам по себе такой ход не был новаторским, о политической функции исторических штудий часто писали во второй половине XVIII века (например, Д. Юм[166]). Карамзин оценивал первую половину александровского царствования так, будто оно уже закончилось и, следовательно, подлежит суду «будущего» историка: то, что сейчас только «кажется» справедливым, в будущем станет объективной исторической истиной (подобно тому, как он анализировал, например, просчеты политики Дмитрия Донского). А. Д. Блудова проницательно писала о странной историософской позиции Карамзина-ученого: «Он полагал, что потомство есть своего рода кассационный суд, который разбирает инстинктивно дела прошедших времен (своего народа, разумеется), и что есть великая историческая правда, которая, вместе с тем, правда Божия, восстановляющая честь и невинность тех деятелей, которых имена пострадали только от страстей и злобы или от предрассудков современников…»[167]. Однако, несмотря на аргументацию Карамзина, совершенно очевидно, что бóльшая часть записки «О древней и новой России» создана не историком, а политиком-публицистом – «истинным добродетельным гражданином российским»[168], указующим монарху на пределы его власти[169]. Как бы то ни было, интриги, сопровождавшие появление трактата на свет, обессмыслили академическую легитимацию словесного жеста, трансформировав его в элемент политической войны, закончившейся ссылкой Сперанского в Сибирь.