скачать книгу бесплатно
– Светочка, – сказал Вольдемар, снова переходя на дружелюбный, сюсюкающий тон, – совсем чуть-чуть осталось. Скоро отдохнёте. Я вам договорился на комнату, сейчас я вас отведу, только, пожалуйста, не смотрите на коменданта. Он будет просить, а вы не смотрите.
Я ничего не вижу, подумала я.
– Вот и хорошо, – сказал Вольдемар и снова меня потащил.
Я всё пыталась понять, куда он меня притащил. С чувством времени у меня творилось неладное: мне казалось, что с начала ночи прошла чуть не неделя – я не знала, как долго мы действительно ехали. Я подумала: сколько бы мы не ехали, ехали мы всё время на трамвае. Значит, это место – рядом с линией. Радужные круги и темнота мешали мне присмотреться – вроде бы, нас окружали обычные панельные многоэтажки, такие понатыканы по всему городу, и совершенно невозможно отличить по ним один район от другого. Никаких приметных деталей я не видела. Что-то шумело, но я не могла сказать, был это шум машин от дороги или шум у меня в голове.
Вольдемар, не сбавляя скорости, подтащил меня к подъезду, крякнув, налёг плечом на дверь – кажется, доводчик был слишком тугим – и, когда она приоткрылась, затянул меня внутрь. На меня пахнуло прокуренной сырой побелкой, сушащимся бельём и общей кухней. По этому запаху я поняла, что мы в общежитии. Стало ясно про комнату и коменданта; осталось непонятным, почему на коменданта нельзя смотреть.
Я не могла вспомнить никаких общежитий рядом с трамвайными линиями.
– Не смотрите, – напомнил Вольдемар. Я безропотно кивнула: от вони жаренной селёдки меня подташнивало. За стойкой, насколько я могла видеть, никого не было. Лежала раскрытая общая тетрадь – наверное, какой-нибудь журнал учёта, бубнило радио, но никто нас не встречал. Правильно, подумала я вяло, ночь на дворе, вход до двадцати трёх.
– Ключи дайте, – сказал Вольдемар, отворачиваясь от меня. За стойкой зашуршали, журнал учёта сам собой поехал вниз и смачно шлёпнулся об пол. На стойку легла огромная куриная лапа, покрытая сморщенной пупырчатой кожей, и проскребла когтями, оставляя царапины.
– Даже не начинайте, – сказал Вольдемар, – мы договорились, – и дёрнул меня за рукав куртки. Я опустила слезящиеся, слепнущие глаза и начала рассматривать плитку на полу, кривые серые с розовым ромбы.
– Посмотри на меня, – сказали из-за стойки.
– Давайте ключи, – утомлённо сказал Вольдемар.
Из-за стойки кудахтающе захихикали, зашуршали – я подумала, что так могла бы шуршать чешуя. Мне представилось огромное змеиное тело, свивающееся кольцами, поджидающее меня. Вольдемар тронул меня за плечо, выводя из транса, и помотал у меня перед лицом ключом на плоском пластиковом брелке.
– Я вас провожу, – сказал он, – давайте, Свет, совсем немного осталось. Этаж у вас пятый.
– А надо на седьмой, – крикнули из-за стойки, – седьмой, седьмой, никуда не денешься, – и тут я впервые услышала то, что мне потом не повторил только ленивый: – Самоубийц, Светлана, никто не любит.
– Пятый, – сказал Вольдемар, таким тоном, словно меня это должно было утешить – наверное, должно было, потому что лифт, конечно, не работал.
9.
Первое, что сделал Вольдемар, когда привёл меня в комнату на пятом этаже – это крепко-накрепко запер дверь и велел мне всегда делать так же.
– Я, – сказал он тревожно, – не уверен. Может вам и правда лучше на седьмой, кто тут у вас в соседях, но на седьмом, понимаете, тоже контингент, а самоубийц, Света, никто не любит.
Почему, интересно, подумала я, потому что мне показалось, что от меня ждут вопроса.
– Возни много, – отмахнулся Вольдемар, и я поняла, что никто от меня ничего не ждал.
Второе, что он сделал, это достал из тумбочки электрочайник, набрал в него воды из-под крана и поставил чай. Пакетики с заваркой и сахаром и кружки он достал из кармана шинели. Я поняла, что у него там, в шинели, настоящий склад всякого добра – только чайник почему-то не влез. Это понимание совершенно меня не удивило – ну, бывает, носит человек с собой всякое, ну не всё влезло, ну случается. Только когда Вольдемар силком влил в меня полкружки скверного сладкого чая, я поняла, что почти теряла сознание, и что необычайная моя покладистость, была связана именно с этим. Чай меня оживил.
Оживлённым взглядом я осмотрелась кругом и поняла, что нахожусь в неприятном месте. Обои, где не отвалились, вросли в стены, розетки же, напротив, из стен выпадали, и чайник, найденный Вольдемаром, оказался жутко заляпанным. За окном в рассохшейся деревянной раме была всё та же ночь. Ночь от меня отгораживали стекло, покрытое радужными пузырями от старости, фанерка там, где стекло разбилось, и серый от пыли тюль, закрывающий часть окна без фанерки.
Из мебели в комнате оказались шкаф, две продавленные панцирные кровати и тумбочка между ними. Если бы мне предложили описать уныние – я бы вспомнила эту комнату.
– Так, – сказала я и удивилась тому, что мне это удалось. Вернувшийся голос стал хриплым, словно простуженным. В горле першило. Я пришла в себя достаточно, чтобы осознать: я сижу в каком-то клоповнике, пью бурду из чужой чашки, и меня, кажется, похитили, подвергнув воздействию наркотических веществ. – Так.
– Получше? – спросил Вольдемар.
При более-менее нормальном свете стало понятно, что для него эта ночь тоже даром не прошла – а может и не только эта ночь. Лицо его осталось пухлым, но окончательно утратило иллюзию свежести. Под глазами набрякли огромные серо-синие мешки, в левом глазу лопнул сосуд, залив склеру красным. Кажется, зрачки у него были разного размера – я не была уверена, зато точно рассмотрела, что нос, как и у его длинного дружка, свернут на бок. Почему-то подмеченные детали уменьшили мою неприязнь, хотя стоило признать, что ни капли приятнее он выглядеть не стал.
– Так, – сказала я снова. – Очень хорошо. Я не знаю, что вы тут устроили, но вы мне сейчас объясняете, а потом я отсюда ухожу и звоню в милицию.
– Нет, – сказал Вольдемар.
– Что именно нет, – спросила я, стараясь, чтобы голос не дрожал. Я как-то читала, что с такими уродами главное – не показывать страх. С этим я, кажется, опоздала, но что ещё мне оставалось делать, если не храбриться.
– Нет, – сказал Вольдемар, – не уходите и не звоните.
– Почему? – спросила я, понимая, что не надо спрашивать, и что вообще, наверное, не надо спорить и угрожать, и что чай придал мне ложной храбрости.
– Потому, – сказал Вольдемар, – что вы умерли, Света. Извините, – и развёл руками.
10.
Конечно, я ему не поверила.
Конечно, я этого не сказала.
Я молчала и пила сладкий чай, а он, обнадеженный моим молчанием, рассказывал про то, что бывает, что произошло путаница, что всё наладится, во всём разберутся, всё разъяснят. Работу мне уже нашли, и с жильём всё хорошо – он договорился, и подселять ко мне никого не будут – и, ну конечно, бывает и лучше, но я же понимаю, самоубийц никто не любит.
– А при чём тут это? – спросила я, чтобы хоть что-то спросить.
– А вы разве не помните, – поразился Вольдемар, и мне стало даже неудобно, что я его огорчила. Очень у него было живое, выразительное лицо – даже теперь, когда исчезла иллюзия розовой свежести. – Вы же, ну, – он сделал рукой такое движение, как будто показывал нырок с вышки.
– Нет, – сказала я, – ничего подобного я не помню. Хорошо, – сказала я, не позволяя ему снова сбить меня с толку, – хорошо, допустим, я умерла, а при чём тут вы? Чего вы от меня хотите? Хлопочете, договариваетесь? – я постаралась сказать последние слова как можно более ядовито, чтобы он сразу понял, как мало я значения придаю его хлопотам, но он, кажется, не понял, потому что просиял.
– Я же говорю, – сказал он, – какая-то ерунда вышла. Умереть вы умерли, а по документам не прошли.
Он скоро ушёл – ещё раз напомнив, что утром заберёт меня, чтобы проводить на работу. Я хотела проследить его уход, но мысль подойти к окну вызывала тошноту. Так что я просто посидела сколько-то, допила чай, и, крадучись, выбралась из комнаты.
Коридор, в котором я оказалась, до ужаса напоминал тот, который я то ли видела, то ли он мне примерещился в старом доме со странными жильцами: те же бесконечные двери, те же неприятные тени. Самое жуткое – я никак не могла вспомнить, куда мне идти, чтобы попасть на нужную лестницу. По времени, проведенному в общежитиях, я знала, что из двух лестниц одна непременно оказывается закрыта. Так и вышло, и конечно, я попала именно на неё.
Был ещё второй, скверный вариант: все выходы заперты на ночь. Я старалась о нём не думать.
В любом случае, мне надо было вернуться на этаж, снова пройти его насквозь – и попробовать с другой стороны. Я думала было, что подниматься не придётся – но все двери с лестницы в коридор оказывались закрыты, сколько я не дёргала ручки.
Было темно, лампочки горели через этаж – даже не лампочки, а пыльные красные фонари. Сильно пахло сигаретным дымом. Я заметила то, на что раньше стоило обратить внимание: расставленные по пролётам жестянки с бычками. Ясно, что непроходную лестницу используют, как курилку, если бы я пригляделась, не теряла бы времени.
Мне казалось, что я уже прошла свой этаж, но двери не поддавались. Иногда я слышала голоса – словно кто-то, собственно, выходил на лестницу покурить. Сначала это заставляло меня опасливо замедляться. Мне вовсе не хотелось ни с кем общаться, мало ли, кто здесь живёт. Потом я начала замечать неладное: голоса, понимаете, были, а следов – не было.
Везде на лестнице густо лежала пыль – густая, жирная, похожая больше на пепел. Чем выше я поднималась, тем больше её становилось. Воняло уже не сигаретами, а просто дымом и тухлыми яйцами. Я утопала в грязи и смраде. За мной оставались ясные, глубокие следы – но ничьих отпечатков ног кроме своих я не увидела.
Мне стало жутко: конечно, я всё ещё не поверила в Вольдемаровы россказни, но что-то здесь было очень не так. От вони и усталости мне казалось, что и стены вокруг скверные, искажённые. Посмотришь прямо – и всё хорошо, чуть отведёшь глаза – и тут же понимаешь, что есть там что-то неправильное, что-то на периферии, что толком и не разглядеть .
Словом, я была так измучена, так мне хотелось разобраться с этим кошмаром, выбраться с чудовищной лестницы, что услышав снова голоса, я не стала замирать, но побежала со всех ног, кашляя на бегу от пыли.
Голоса стали удаляться, и скрипнула дверь – я слышала такое уже несколько раз, и понимала, что сейчас снова останусь одна.
– Подождите, – закричала я, – подождите, пожалуйста, – и прямо надо мной из дыма и полумрака вынырнуло носатое, недоброе лицо.
– А это у нас кто, – сказало лицо прокуренным голосом. Я поняла, что выбежала на лестничную площадку, и что вся эта площадка – в клубах дыма, и поэтому мне ничего не видно. Кроме меня там было ещё пятеро – а может и больше. Голоса, хоть и грубые, хриплые, были женскими. Я не могла разобрать ни слова: каркающим, лающим был их разговор, и если это был язык – я не знаю, какой.
– Мне надо пройти, – сказала я, надеясь, что мне помогут. Меня тут же схватили за руку – и какой же крепкой была эта хватка! – и втащили в дымное облако.
– Мне надо, – снова начала я.
– Мер-твя-чеч-ка, – сказали у меня над головой.
Я оцепенела.
– Мертвячечка, – сказал другой голос, – ты посмотри, мертвячечка какая хорошая. Вы посмотрите.
– Хорошая какая, – поддержал ещё новый голос, а может первый, я не могла их различить, все они были одинаковые: злые, охрипшие, повизгивающие. – А чья? А чья?
– Наша будет, – засмеялись в отдалении, – хорошая наша мертвячечка, ну-ка стой, ну-ка сядь.
Оцепенение с меня спало, я закричала – хотела закричать, но получился тоненький хрип – и рванулась, но держали меня крепко. Ноги скользнули по жирной пыли, я упала, и меня потащили, а я пыталась орать и пинаться.
– А ну тихо, – цыкнули на меня, и чудовищно острые когти воткнулись мне в лицо, окружая глазницу. Я поняла, что если дёрнусь – мне выколют глаз. Я замерла. Кажется, я заплакала, по крайней мере, по лицу потекло что-то влажное.
– Ты смотри, ты смотри, – сказала какая-то из этих ужасных женщин, и наклонилась ближе ко мне. К дымной вони прибавился ещё один запах: от неё почему-то сильно пахло курятником. – Ну-ка, – она вдруг сунула руку мне в вырез блузки, и я заорала и забилась с новыми силами от отвращения.
– А ну тихо, – крикнула та, которая держала, и, ухватив меня за волосы, дёрнула с такой силой, что под её руками хрустнуло. Боль была такая, будто мне оторвали кусок скальпа. В тот же момент меня со всех сторон начали щипать и царапать, а заводила их, та, которая чаще всех на меня орала, крякнула довольно – и воткнула пальцы мне в грудь.
В груди моей тоже хрустнуло.
– Тяжело идёт, – сказали над моей головой, – тяжело.
– Погодь, – сказала заводила, и я поняла, что под её рукой что-то расходится, рвётся с тихим треском, как старая, штопанная ткань. – Погодь, ща, – она снова крякнула и приналегла. Я опустила глаза и увидела, что рука её уже по запястье ушла в мою грудную клетку, и она делает рукой такие движения, будто ищет что-то внутри.
Я заскулила.
– Ща, ща, – захрипела женщина, – ну тебя и взболтали, мер-твя-чеч-ка, ну и коновалы тебя шили, это же надо… – она начала вырывать из моей груди серые комки. – Не то!
Другие пришли в исступление и начали галдеть и щипать меня пуще прежнего.
– Дай, дай, дай, – кричала та, что держала меня за волосы. Кровь заливала мне лицо. Я очень хотела верить, что это кровь.
– Сейчас, сейчас, – каркала другая. – Ты глянь, ты глянь, ты посмотри, что наделала, где, где, мер-твя-чеч-ка!
– Нет, нет, – заходился кто-то смехом, – потеряла, мертвячка, дур-ра!
Лица их то выплывали из дыма, то снова в нём прятались, носатые, хищные, и руки, которые они тянули ко мне, тоже то исчезали, то снова показывались.
– Сейчас я пошепчу, поищем, поиграем с мер-твя-чеч-кой.
– Отдайте, – просипела я, не зная до конца, что у меня забрали, но понимая, что происходит что-то невероятно ужасное, гораздо страшнее, чем расцарапанное лицо и вырванные волосы.
– Слышали? – спросила заводила, и передразнила меня писклявым голоском: – Отдайте! Занавесочки тебе не повесить, мертвячка? Соскучилась, небось, по занавесочкам?
И все они разом загалдели и засмеялись, будто это была шикарная шутка.
Понимаете, они действительно думали, что это весело. Хохотали до слёз, словно ничего смешнее не слышали. Выли и хлопали в ладоши. Та, что держала меня за волосы, согнулась, всхлипывая, и потянула мою голову вниз – я почувствовала, что она вырывает ещё клок волос, и схватила её за руку, и сжала. У меня под пальцами затрещало, она перестала смеяться и закричала.
– Отдайте, – сказала я, от ужаса сжимая пальцы сильнее. Мне казалось, что если я отпущу, то она бросится на меня. От боли и страха на глаза мне навернулись слёзы – но злилась я гораздо больше, чем боялась, удивительно даже, как меня разозлила эта мерзкая шутка. Смех затихал: те, что стояли дальше, и кого я совсем не видела из-за дыма, ещё каркали восторженно, но ближайшие уже поняли: что-то пошло не так. Голоса их стали обеспокоенными, тревожными.
– Пусти, пусти, – заголосил кто-то, пытаясь меня оттащить. Та, которую я держала, уже не кричала, а ойкала. Повторяла: ой, ой, ой, ой, – как будто пластинку заело. Её подруга ухватила меня своёй когтистой лапой. От злости в моей голове словно что-то лопнуло, как лопаются мыльные пузыри. Извернувшись, я укусила её. Если бы я не стояла так неудобно, на коленях, я бы ей в лицо вцепилась.
То есть, вы поймите.
Я никогда не была такой – я всегда была тихой, никогда не делала ничего подобного; но ведь бывает, что приходится. Конечно, не надо было им смеяться, то есть, я думала, что если бы моя мама меня видела – но смеяться им не надо было.
Они набросились на меня все разом, чёртовы курицы. Крики их стали совсем неразборчивыми, мокрыми перьями пахло невыносимо. Пару раз ещё что-то издало этот ломкий звук, но глаза мне заливало, и я ничего не видела из-за этого, а ещё из-за проклятого дыма. Смеяться уже никто не смеялся.
Не знаю, чем бы всё закончилось – в конце концов, их было больше, но дверь хлопнула, площадку залило светом, и кто-то сказал сипло и негромко, но удивительно отчётливо:
– Комендант идёт, – и добавил, – устроили тут.
11.
Правый глаз мой куда-то задевался, и в коже было больше дыр, чем в подошвах моих чужих потерянных туфель, тех, что на картонной подмётке. Ноги меня не держали, под ногтями подсыхали какие-то ошмётки. Вся лестничная площадка была заляпана, банка, в которую они стряхивали пепел, опрокинулась, и мы втоптали окурки в бетон.
Что-то случилось со мной, и меня совсем не удивляли и не пугали ни их странные глаза, ни кривые, жирные, куриные ноги, обтянутые цветными лосинами, ни крылья, ни когти. Макияж у них у всех до одной потёк – тонны румян, и туши, и подводка. Всё это было уничтожено и размазано по лицам, и я почувствовала злорадное удовлетворение.
– Отдай, – сказала я, почти не слыша своего голоса – сорвала горло, пока орала и ругалась.
– Что отдать, дура, – сказала та, что была особенно носата и размалёвана, с огромными золотыми кругами в ушах.
– Расходимся, – каркнула другая, – комендант, – и они, не глядя на меня, начали просачиваться в дверь. Над дверью сейчас, при свете, стала видна цифра семь, нарисованная мелом, а под ней знак – глаз со спиралью.
– Глаз отдайте, – зашипела я, хватая главную за руку, – глаз.
– Нету у меня, – рявкнула она, и вырвала руку, – ничего у меня нет, сама продолбала, конченная какая-то, – дверь захлопнулась за ней, и я осталась снова в сумраке и одиночестве, и прижалась спиной к стене, обессиленная.
– Шли бы вы в свою комнату, – сказали из-за моей спины, и закашлялись. Щелкнула зажигалка, отчётливо послышался звук затяжки.
– Не могу, – сказала я. – Там заперто.
– Неприятно, – посочувствовали мне. – Ну, вы попробуйте как-то, а то комендант ходит. Ему не понравится, что режим нарушается. Опять же, когда он придёт вас ругать, вам придётся на него смотреть, а этого я вам не советую.
– Совсем не могу, – сказала я, – я с пятого, там закрыто.
Злость ушла, осталась невероятная усталость. Мне так хотелось, чтобы всё закончилось, так хотелось отдохнуть – вы не представляете. Никогда в жизни я так не уставала и так не хотела просто полежать, и чтобы никто меня не трогал, не тягал, не отбирал у меня ничего.
– А давайте я помогу, – предложил голос. – Смена у меня всё равно заканчивается.
– Помогите, – согласилась я. Что-то такое почти вспомнилось, но я слишком устала.
