скачать книгу бесплатно
Ломпатри без сознания лежал прямо на костре. Увидев это, Закич схватил его за ноги и потянул на себя. Рыцарь вдруг зарычал, ударил Закича сапогом по лицу и вскочил на ноги.
– Ты что? – завопил Ломпатри.
– Думай, что делаешь! – держась за разбитый нос, закричал Закич. Он подскочил к рыцарю и с размаху залупил ему в челюсть. Только вот кулак не достиг цели. Ломпатри перехватил его руку и сам ударил Закича своей кольчужной рукавицей.
– Я тебя из огня вытащил, рыцарь! Думал ты сгорел! – взбесился Закич, пытаясь подняться из грязи, и утирая рукавом кровь с подбородка.
Ломпатри оглянулся на костёр. Среди углей лежал рыцарский щит. Ломпатри поднял его и показал Закичу.
– Со щитом или на щите! – с молодецким блеском в глазах воскликнул рыцарь, глядя, как щит, объятый огнём, постепенно затухает.
Закич поднялся и сплюнул кровь. Ему стало сильно обидно.
– Что с ним? – Ломпатри выкинул щит, и поспешил к нуониэлю.
Раненый выглядел ужасно – весь в саже, промокший до нитки, заваленный телами врагов, он лежал в луже крови. Игривый ветерок всегда направляет дым костров на того, кто ближе всех к огню. Так и теперь, белые клубы едкого дыма окутывали нуониэля, пропитывая его лохмотья запахом копоти.
Закич кинулся к телу. Рана на шее снова кровоточила, а на затылке, под измятыми лиственничными веточками нащупывалась огромная шишка. Коневод перевернул несчастного на спину. Тот открыл глаза и сделал глубокий вздох, захлёбываясь кровью. Закич повернул нуониэля на бок и помог откашляться.
К костру подошли Воська и его пленный. Слуга так и держал изогнутый меч наготове. Нуониэль повернул голову и посмотрел Воське прямо в глаза. Увидев, взгляд сказочного существа, Воська выпустил меч из рук. Клинок шлёпнулся в грязь.
– Дурак, – фыркнул Закич, перевязывая шею нуониэля.
Ломпатри поднял изогнутый меч. Он отыскал тряпки и попробовал вытереть клинок.
– Этим только полы мыть! – буркнул рыцарь и выкинул тряпьё в костёр. Ткань зашипела, стала шевелиться, и вскоре занялась.
– Воська! Неси мне, сам знаешь что, – скомандовал Ломпатри и подошёл к пленному. Тот рухнул на колени и стал молить о пощаде.
– О, благороднейший, – рыдал он, – не губи напрасно. Что я тебе – блоха. Много ли чести в смерти моей.
Ломпатри тем временем снял боевые рукавицы и со всей силы двинул разбойнику в челюсть. Бедняга повалился наземь.
– Не тебе, холопу, про честь говаривать, – сказал Ломпатри. – Встать! Вставай, кому говорят!
Пленник поднялся. Воська подошёл к Ломпатри и с поклоном вручил ему мизерикорд – небольшой кинжал, с блестящим острым лезвием, тонким как шип.
– А сейчас ты расскажешь нам всё с самого начала. Кто вы? Откуда? Сколько вас тут развелось? Почему у вас не топоры и палки, как у обычного сброда, а добротные мечи? И как зовут того умника, который посчитал, что убить и ограбить Белого Единорога Ломпатри – самая лучшая затея для холодного осеннего вечера? Ну же! – негодовал рыцарь.
– Пощадите меня, блоху никчёмную, милостивый господин, – дрожащим голосом отвечал пленный. – Я человек простой, злого не замышляю.
– Почто разбойничаешь?
– И не мыслил даже, добрый господин! – лепетал бедняга. – Из простых я – из крестьян. Грабят и убивают нашего брата. Что поделать человеку, который кроме как сеять да жать ничегошеньки да и не умеет? Подался к разбойникам из того, чтоб токмо не убили. Шёл из деревни спалённой. Шёл в город, счастья искать; дома-то теперь нет, семейных всех побили. Повстречались бандиты, так я и сказал им, что я тоже этот… Как их кличут? С большой дороги. А сказал бы, что пахарь – убили бы за ради потехи. Вот теперь иду, а куда, и сам не знаю. Не серчайте, благочестивый господин…
Ломпатри снова врезал ему. На этот раз разбойник только пошатнулся, но наземь не упал.
– Честь мою оставь в покое, говорил ведь! – зарычал Ломпатри. – Всё-то вы о чести знаете, холопы!
– Много в здешних краях люду разного. Но то всё разбойники да головорезы. Людей пленят, в штольнях работать заставляют. Нам – простым работягам тяжко от них. Стонем днями и ночами. Где жизнь-то? Или в штольни иди, спину гни денно и нощно, или к ним в дружину. Мы ведь не воины, а крестьяне обыкновенныя. Что же я, мужик, буду здоровье в шахтах гробить? Я уж лучше в дружине послужу, всевышние милуют, грех на душу не возьму никакой, не обижу невинных людей. А как кончится смута, али сбегу раньше – подамся в город, новую жизнь начинать. Всевышние милуют, ни рук, ни ног не потеряю, разбойничая – а там займусь трудом праведным.
Ломпатри схватил его за грудки.
– Паршивая же ты свинья, – сказал рыцарь. – Тебе ручки да ножки дороже земли родной, терзаемой смутою? Говори, где у вас берлога!
– Какая тут берлога! – взмолился пленный. – Денно и нощно скитаемся по степи.
– По степи, гуторешь? От греха бегаете, поди? – прикрикнул на него Ломпатри и всадил ему мизерикорд прямо в сердце. Вытащив стальной шип из груди бандита, рыцарь проделал ещё две дыры в его теле – у пояса под левой рукою. Кровь оттуда брызнула тёмная, почти чёрная. Разбойник повалился в грязь и сразу же испустил дух. Наступила тишина. Слышно было только гул костра, и как капли дождя стучат о кожаные накидки мёртвых, некрасиво лежавших среди помятой плакун-травы. Что-то совсем неправильное было в тот момент во владыке провинции Айну благородном рыцаре Ломпатри Сельвадо. Абсолютной неправдой казался и его благородный меч, начищенный до блеска трудолюбивым Воськой, отдававшим всю свою жизнь служению господину. Сейчас слуга стоял, держась за не менее сияющий меч нуониэля, и глядел то на тела разбойников, то на Ломпатри. Таким грязным хозяин ещё никогда не был: сапоги, штаны, рубаха – всё в саже и земле. Весь потемневший от крови и дождя, на фоне пламени Белый Единорог казался чёрным. Растрёпанные волосы прилипли к лицу. Капли дождя падали на окровавленный клинок мизерикорда и стекали с его кончика уже не прозрачными, а розовыми.
– Воська, найди булыжник покрупнее и кинь в костёр, – скомандовал Ломпатри. – Закич, спряги их лошадей и уведи отсюда. Одного можешь нам оставить.
Нуониэль чуть приподнялся на руках, попытался встать, но снова потерял сознание и рухнул лицом в грязь.
– Моя Илиана! – воскликнул Ломпатри. – Закич, сделай что-нибудь с раненым!
Коневод затащил нуониэля в палатку. Он снял с него мокрые лохмотья и уложил на солому. Потом он закончил обрабатывать рану и перевязал нуониэлю шею. Воська тем временем раздобыл неподалёку крупный булыжник и кинул в костёр, как просил хозяин. Такой камень они искали каждый раз, как вставали на привал. Ночи становились всё холоднее, а раскалённый валун хорошо согревал палатку до самого утра. Но чтобы нуониэль не замёрз до наступления ночи, Закич всё же затеплил в середине палатки небольшой очаг. Когда это было сделано, коневод собрал пять оставшихся от разбойников жеребцов, оседлал одного из них и направился прочь от лагеря.
Костёр стоянки уже исчез из виду. Закич отвязал лошадей от своего скакуна и направился прочь. Сразу возвращаться нельзя: кони пошли бы за ним до лагеря. Поэтому коневод спешился, взял свою Дунку под уздцы и стал бродить по лугу, ожидая, пока другие лошади разбредутся и потеряют его из виду. Дождь к тому времени уже кончился, облака сошли, открыв взору звёздное небо, в котором ярче всех сияла полная луна. Её серебряный свет озарял огромную степь, усыпанную сотнями кустов, похожих на пушистых чёрных барашков. Синие цветы кустарника, собравшие на себе дождь, блестели ярче голубых звёзд. В каждой капле, лежащей на степи, отражалась круглая луна. И казалось, два звёздных неба встретились в бесконечности. От созерцания нерукотворной красоты у Закича сжалось сердце. В жизни он не видел ничего прекраснее, чем эта степь, луна и капли дождя, превратившиеся в звёзды. Он устал – хотелось опрокинуть хорошего вина, заесть его жирной колбасою, завалиться на мягкие перины и уснуть. Но он стоял и смотрел на эту красоту, не жалея ни одного мгновения, потраченного на созерцание. Лунная степь – это как раз то, что он так долго искал. Здесь есть и воля, и красота, и жизнь. Не было здесь ни вонючего костра, ни мерзкого убийства пленного, ни раболепства Воськи, ни хромого благородства опустившегося рыцаря. И Закича так потянуло остаться здесь – пустить лошадь вперёд и не оглядываться. За последние месяцы он стал опытным дозорным, проводившим в одиночку в глуши и по три дня. Он бы жил. Жил сам по себе и сам выбирал бы, куда отправиться дальше. Нет, дорогой коневод, тебе уже не нужен господин рыцарь. Нынче ты и сам сгодишься в господа степных дорог!
Закич оседлал Дунку и направился обратно в лагерь. Да, Ломпатри задерживал жалование уже несколько недель, и ночная степь манила красотой, но время уходить ещё не настало. Кто приглядит за Воськой? Да и нуониэля надо поставить на ноги. К тому же, раз рыцарь уже пленных режет, то жизнь «зверушки» теперь зависит не только от лечения раны, но и от желания Ломпатри.
Костёр у палатки решили погасить, чтобы разбойникам, коль уж решат вернуться и отомстить, пришлось бы попотеть, отыскивая лагерь в темноте. Луна выдавала палатку за версту, но надежду давали облака, что вновь подтягивались с севера.
Походное жилище грели валуном из костра, который накрыли рыцарской кирасой. Жару такое приспособление давало столько, сколько дал бы живой огонь. Путники быстро высушили свои одежды. Дежурили ночью по очереди.
Последним в карауле стоял Воська. Слуга клевал носом и проваливался в сон. Угли большого костра уже переставали тлеть, а от предрассветной влаги холод пробирал до костей. Ночь потихоньку отступала.
– Зябко, – сказал сам себе Воська, поворошив палкой угли потухшего костра. Чтобы не прозябать без дела, слуга взялся чистить меч нуониэля. Воська, который всё всегда приводил в порядок, смыл с меча грязь, выцарапал иглой из всех щелей и стыков песок. Клинок вновь приобрёл благородный вид. Слуга нашёл, что это оружие прекрасно лежит в руке. В отличие от рыцарского меча господина Ломпатри этот изогнутый экземпляр был лёгок и вполне подходил для хвата обычного человека, а не гиганта с огромными ручищами.
Тела разбойников лежали шагах в пятидесяти от стоянки. Чёрные птицы потихоньку слетались на своё пиршество, хлопали крыльями, каркали и дрались друг с другом. Воська поёжился и спрятался глубже в накинутые на плечи шкуры.
– Лихо вы нынче с клинком станцевали, господин нуониэль, – начал Воська, обращаясь к мечу, – Прямо как тогда, когда мы впервые вас…
Тут он замолк. Обернувшись, слуга увидел стоящего у входа в палатку нуониэля. Сказочное существо двигалось медленно, чуть покачиваясь. Воська поднялся и протянул оружие господину. Чистый, блестящий клинок отражал холодное, светлеющее небо, налитое солнцем, взошедшим за холмами, но ещё не показавшимся здесь, на равнинах. На столь острый меч даже смотреть было страшно – воображение так и рисовало те раны, которые можно себе нанести, если попробовать прикоснуться к лезвию. Маленькие неровности, причудливые, еле-заметные полосы на клинке – свидетельствовали о том, что ковали оружие из слоёной стали. Разнообразность почти невидимых узоров притягивала. Сияние света, изгибы линий и глубина рисунка завораживали. В один момент слуге показалось, что сталь клинка – это лёд внутри которого заточён свет. Слои металла начинали приходить в движение, рисуя странные картины. Игра света казалась магией, а магия, выглядела, как игра света. Нуониэль, одной рукою держась за колышек палатки, потянулся к мечу.
– Помогите! – закричал Воська, выронив клинок и рухнув в грязь.
Из палатки выскочил Закич.
– Ты что? – ударив Воську кулаком по голове, прошептал коневод. – Разбудишь кормильца, – добавил он с иронией в голосе. – Господин нуониэль, как же вы встали? Надо лежать.
Он взял нуониэля под руки и повёл обратно в палатку.
– Он хочет меня убить! – чуть не плача, прошептал Воська.
– Дурак! – рявкнул Закич и исчез за красной тканью походного жилища. Через минуту он снова вышел, закутался в шкуры и отошёл от лагеря вдохнуть свежего утреннего воздуха. Коневоду было холодно и неприятно оттого, что к босым ногам прилипает влажный песок и листья. Воська тихонько приблизился к Закичу.
– Лучше ему? – спросил старый слуга.
– После такой-то ночки! – усмехнулся Закич. – А вообще, пёс его знает. Чего это он встал? Может, и вправду не помрёт?
– Он вспомнил, – прошептал Воська. – Когда дрались, я кинул ему меч, и он снова сделал так, как тогда, на перекрёстке.
– Ломпатри запретил говорить про то, что случилось до Дербен, – продолжая созерцать степь, сказал Закич.
– Ах! Ох! То-то ты их приказания выполняешь! – укорил коневода Воська.
Они вернулись к палатке и развели костёр. Утро потихоньку вступало в свою полную силу. Проснулся и Ломпатри.
– Доброго здоровьится! – весело поприветствовал его Закич.
– Собираемся в путь! – буркнул в ответ Ломпатри.
– Куда едем? – спросил Закич.
– В деревню.
– Мамочка! – удивился Закич. – Вот не ожидал, что теперь у нас есть пункт назначения. Какая радость. Господин рыцарь соизволил выбрать, куда нам теперь волочить свои кости!
Ломпатри вплотную подошёл к Закичу. Он взял у него из рук бурдюк, потряс его, и, убедившись, что тот пуст, швырнул обратно в руки коневоду.
– Запрягай коней, пьянчуга, – сказал рыцарь. – Путь неблизкий. Да, и не благодари меня за то, что спас тебе ночью жизнь. Ты пока ещё мой слуга, и защищать тебя – мой долг.
– И меня не благодари, рыцарь! – отвешивая наигранный поклон, ответил Закич. – Моё дело, как коневода – господ из костров вытаскивать и получать за это по носу ногами!
– Хотел, Закич, кочевой жизни, – засмеялся Воська, – вот получай! Пойдём, уздцы достану.
Через час они уже колесили дальше, греясь в лучах низкого осеннего солнца. Безветрие и нега клонили в сон. Не давал уснуть только голод, разгоравшийся всё сильнее. Путники даже не заметили, как прямо перед ними выросли три всадника в сияющих кольчугах, с длинными пиками наперевес. На круглых тёмно-зелёных щитах воинов красовался белый силуэт птицы Сирин.
– Кто такие? – спросил один из всадников.
Ломпатри, лежавший на телеге, встал и схватился за свой меч.
– Подойди поближе – узнаешь! – ответил он.
– Ночью мы уже поймали одного разбойника, – крикнул другой всадник. – С ним разговор вышел короткий. Отвечайте по-хорошему, кто такие, и что здесь забыли! За нами отряд в две сотни щитов и скоро они будут здесь.
Закич, ехавший рядом верхом, подкатил к телеге.
– Двести щитов, – шепнул он Ломпатри. – это похоже на королевское воинство.
– Точно. Это один из гербов Вирфалии, – ответил Ломпатри, кивая на щиты всадников с птицей Сирин.
– Что будем делать? – спросил Воська.
– За убийство того вирфалийского рыцаря на перекрёстке мне отрубят голову, – ответил Ломпатри.
– Но вы же его не убивали, – возразил Воська. – Вы невиновны!
– И что я им скажу? Что их рыцаря убил сказочный нуониэль не помнящий даже своего имени?
Глава 4 «Сирин»
Красную рыцарскую палатку временно переделали в баню. Старый Воська слыл глупцом, но в бытовых мелочах проявлял дюжую изобретательность. Раз в неделю он ставил палатку, натаскивал в неё камней, складывал там очаг и разжигал огонь. Прилаживал дымоотвод и застилал пол длинной травой. Снаружи он накрывал стены палатки еловыми ветками. Такие бани для Ломпатри и Закича становились настоящим праздником. Без удобств, постоянно под дождём и на ветру, в грязи и холоде, путники забывали все приятные ощущения чистоты и покоя. А баня, пусть даже такая – походная, приятно согревала тело белым паром. Аромат хмеля и травы мылянки грел душу воспоминаниями о доме. Но в этот раз баня вышла не по расписанию, а неожиданно, к радости всех на три дня раньше положенного. Всё потому, что рыцарю необходимо выглядеть достойным своего положения и общества равного себе по титул человека.
Было около четырёх часов, осенний день только собирался идти на убыль, а лагерь из двух десятков палаток стоял полностью развёрнутым. Повсюду реяли знамёна с изображением белой птицы Сирин. Вокруг заваленной еловыми ветками бани сновали вирфалийские солдаты. Поодаль кипела полевая кухня, а в центре лагеря в большом белом шатре расположился благородный рыцарь Гвадемальд.
Утром разведчики Гвадемальда повстречали рыцаря Ломпатри и его спутников. Хозяина скрипучей повозки сопроводили до войска Гвадемальда на марше. В два часа дня Ломпатри, Воська, Закич и нуониэль увидели на равнине отряд человек в двести. По провинции Дербены двигалось настоящее войско: более половины верхом, остальные пехотинцами, а за ними шли до десяти груженых обозов. Неподалёку от основного отряда кружились несколько групп из трёх-пяти лёгких всадников с изогнутыми луками наготове. В обмундировании, в оружии и в выправке людей чувствовалась рука опытного командира. Однако счастья на лицах солдат Ломпатри не увидел. Народ выглядел усталым и потерянным. Те, что шли в первой линии при полном снаряжении, хмуро глядели из-под стальных шлемов, тяжело ступая по заросшей бурьяном дороге. Ломпатри, видавший на своём веку множество походов, сразу понял, что эти люди измотаны дорогой и подавлены. Случись бы им сейчас попасть в серьёзное дело – разбили бы всю эту пару сотен вирфалийских молодцов в пух и прах.
Во главе отряда стоял благородный Гвадемальд – рыцарь птицы Сирин, подданный короля Девандина. Несмотря на своё благородное происхождение и занимаемый пост, он восседал на дряхлой кобыле и прятался от степного ветра в дранном, вонючем кафтане, который не снимал и ночью суток эдак с десять. Это был человек лет пятидесяти, растерявший с годами свою силу и выглядевший нынче как усталый сухожилистый крестьянин, любящий поспать лишний час, в то время, как остальные ражие мужики уже вовсю машут косами в полях. Видать, в былые годы этот крепкий малый мог сильною рукою и твёрдой волей к победе свалить любого верзилу, будь он хоть в два раза больше. Теперь его мышцы высохли, а норов всё чаще капитулировал перед кружкой эля.
Когда Гвадемальд и Ломпатри поприветствовали друг друга, как того требовал рыцарский кодекс, они стали обмениваться любезностями и, как бы невзначай, выведывать друг у друга цели путешествия. Простолюдинам наблюдать за этим действом было невыносимо скучно, ибо нет ничего более утомительного, чем куртуазность благородных мужей. Ни один рыцарь, при общении с равным по положению, не позволит себе просто спросить: «Куда путь держишь, странник?» Такой невинный вопрос – это ценная возможность показать своё благородство, выказать уважение к собеседнику, продемонстрировать свои манеры и заверить окружающих в том, что даже если ответа не последует, честь всех и каждого, кто участвовал в беседе, будет сохранена. Поэтому, вместо «куда путь держишь, путник?» от рыцарей можно скорее услышать нечто вроде: «встретив столь благородного человека как вы в здешних безлюдных местах, я готов поделиться всем, чем располагаю, дабы ваша дорога, какой бы долгой она ни была, оказалась короче и легче, если конечно какая-либо лёгкость вообще соизмерима с тем счастьем, которое испытают те, кто ожидает вас в конце пути». После подобного обмена любезностями рыцари Гвадемальд и Ломпатри проявили благосклонность друг к другу – решили устроить привал и «поговорить по душам». Поставили лагерь и занялись приготовлениями к встрече. Ломпатри происходил из очень древнего рода землевладельцев. Его фамилия Сельвадо уже много поколений владела в Атарии хорошими наделами и входила в круг приближённых к королю. Согласно своему статусу, Ломпатри не мог явиться в шатёр Гвадемальда не в праздничной одежде, немытым и голодным. Требовалось сделать всё так, чтобы не опозорить свой древний род, и соблюсти все формальности придворного этикета.
В палатку-баню зашли Закич и нуониэль. Пар ударил им в глаза, и заставил дышать глубже и аккуратнее.
– Закрывайте дверь скорее – зной уходит! – крикнул им Воська, усердно натирающий спину своего господина.
Нуониэль повернулся и опустил полотняную стенку палатки. Закич, Воська и Ломпатри пристально наблюдали за его действиями, потом обменялись взглядами. Нуониэль скинул с головы капюшон и расправил свои лиственничные веточки. Раненый шёл на поправку, выглядел бодро, хоть и оставался ещё немного бледным.
– Боюсь, заклюют его там солдаты, – сказал Закич, присаживаясь. – Зверёк-то невиданный, а люди это дикие.
– Давай лучше мыться, – бодро отозвался Ломпатри, вырвал у слуги мочалку и стал тереть себе бока. – Несёт от нас, как от тусветных вертепов.
– Какой путь, так и несёт, – ответил Закич, смахивая выступивший на лбу пот.
– Не серчай, – усмехнулся Ломпатри. – Ты же в бане. В месте чистом во всех смыслах. Слышишь, как пахнет? И где ты набрал столько хмеля?
– Если с коня иногда слезать, можно много насобирать.
– Опять ты меня задеть хочешь, каналья? – спросил Ломпатри и швырнул в Закича травяную мочалку. Закич увернулся. – Я ведь от всего сердца, – продолжал нагой рыцарь. – Дивлюсь твоим способностям брать от земли-матушки всё самое ценное.
– Чем богаты – тем и рады, – вставил Воська. – Мы простые люди, и земля нас кормит. Вот если бы всё в жизни по порядкам земли шло, то в целом мире не знали бы голода и нищеты.
– Так значит, да? – сказал Ломпатри. – Королевские порядки тебя, видимо, меньше устраивают?
Воська испугался и даже отпрыгнул от рыцаря в ушате.
– Ну ты чего? – удивился Ломпатри. – Ты не думай, что я твои крамольные мысли кому скажу. Будь ты хоть цареубийца! В бане все равны – что простолюдин, что благородный господин. И каждый волен говорить, что думает. В бане свои законы – природные.
Закич усмехнулся.
– Эх, матушка-земля, – воздев руки, проговорил басом Ломпатри, – спасибо тебе за хмель да мылянку, за водицу да дерево. Очистила ты моё тело и душу. Все мы дети твои. Эй, Воська, подай золотой медальон. Где-то в подорожной сумке должен быть.
Ломпатри стал вытираться и оболакиваться в парадные одежды. Воська принёс золотой медальон – один из тех, которые рыцари с гордостью носили на груди, как знак своего положения в обществе.
Встретились благородные мужи в белом шатре Гвадемальда за длинным столом, покрытым светлой кружевной скатертью. Под мягким потолком висела железная лампа со множеством свечей, по углам стояли начищенные до блеска латунные каганцы. Ноги утопали в глубоком ковре, скрывавшем столь ровный пол, что казалось, находишься в настоящем доме, а не в шатре посреди поля, поросшего бурьяном. Приятная атмосфера уютных жёлтых огоньков, тёплого безветрия и вместе с тем чистого, лёгкого воздуха степи располагала к беседе. А Ломпатри, после бани и в чистых одеждах, чувствовал себя просто прекрасно.
Стол изобиловал кубками с элем, блюдами с разной снедью. Здесь лежали и рябчики, и запеченная картошка. Из-под льняных полотенец пахло тёплым хлебом, а в деревянных плошках горели яркими красками свежие овощи. Откуда у Гвадемальда в пути всё это добро – понять было невозможно! Сам рыцарь Гвадемальд, ехавший в драном кафтане, теперь восседал за столом в нарядных одеяниях. На пальцах его блестели крупные перстни, а на шее золотой фамильный медальон.
