скачать книгу бесплатно
Я сказал, что не очень разбираюсь в генетике.
Девчонка помолчала. Я сосал карамельку и таращился на кошачью тропу. Никто не появлялся.
– Вы в самом деле не хотите пить? – спросила она. – Пойду принесу колы.
– Мне ничего не надо, – ответил я.
Она встала с шезлонга и исчезла в тени деревьев, чуть волоча поврежденную ногу. Я поднял с травы ее журнал и полистал его. Совсем не ожидал, что он окажется журналом для мужчин, таким… ежемесячным. На развороте красовалась женщина в тонких трусиках, через которые просвечивали все ее прелести: восседала верхом на стуле в нелепой позе, широко расставив ноги. Я положил журнал на место, сложил руки на груди и снова сосредоточился на кошачьей тропе.
Прошло немало времени, прежде чем девушка вернулась со стаканом колы в руках. Послеполуденная жара донимала. Долго просидев на солнце, я чувствовал, как заплывают мозги. Меньше всего мне хотелось думать.
– Скажите, – сказала она, возвращаясь к прежней теме, – если бы вам нравилась девушка, а у нее оказалось шесть пальцев, что бы вы сделали?
– Продал бы ее в цирк, – ответил я.
– Что, серьезно?
– Нет, конечно, – сказал я. – Шучу. Думаю, меня бы это не очень волновало.
– Даже если бы это могло передаться вашим детям?
Я немного подумал.
– Нет, для меня это, правда, не важно. Что плохого в лишнем пальце?
– А если бы у нее было четыре груди?
Я снова задумался.
– Не знаю.
Четыре груди? Этот разговор может продолжаться до бесконечности. Я решил сменить тему.
– Сколько тебе лет?
– Шестнадцать, – ответила она. – Только что исполнилось. Перешла в повышенную школу[2 - Завершающий этап школьного обучения в Японии, так называемой системы «шесть-три-три» (шесть лет начальной школы, три года средней школы первой ступени и три года повышенной средней школы, в которой школьники готовятся к поступлению в университет).].
– Давно на занятия не ходишь?
– Нога еще болит, если много ходить. Потом эта ссадина у глаза. В школе все уже достали. Если узнают, что я грохнулась с мотоцикла, начнут болтать: то да се. Поэтому считается, что я «отсутствую по болезни». Можно год пропустить, ничего страшного. В следующий класс я не тороплюсь.
– Понятно.
– Ну, так что? Вы вот говорили, что женились бы на девушке с шестью пальцами, но четыре груди вам не подходит…
– Я не говорил, что не подходит. Я сказал: не знаю.
– Чего не знаете?
– Не знаю… мне трудно такое представить.
– А с шестью пальцами можете представить?
– Конечно. Думаю, да.
– Какая разница? Шесть пальцев или четыре груди?
Я подумал еще немного, но вразумительного ответа не нашел.
– Я задаю слишком много вопросов?
– А что, тебе такое говорят?
– Случается.
Я снова стал смотреть на кошачью тропу. Какого черта я здесь делаю? За все время не показалось ни одной кошки. Не отнимая от груди рук, я на полминуты закрыл глаза. Я истекал потом. Все тело обливали солнечные лучи, наполненные необыкновенной тяжестью. Кусочки льда в стакане девчонки при каждом ее движении позвякивали, как колокольчик на шее коровы.
– Можете поспать, если хотите, – прошептала она. – Как только кот появится, я вас разбужу.
Не открывая глаз, я кивнул.
Воздух был неподвижен, вокруг стояла полная тишина. Голубь уже улетел куда-то за тридевять земель. Я раздумывал о женщине, что позвонила мне. Неужели мы знакомы? Ее голос и манера говорить даже отдаленно никого не напоминают. Но меня она точно знает. Мне казалось, что я вижу перед собой сцену, написанную де Кирико: длинная тень женской фигуры тянется ко мне через пустую улицу, а сама женщина задвинута далеко за пределы моего сознания. У моего уха, не смолкая, тренькал колокольчик.
– Вы спите? – спросила девчонка; ее голос звучал еле-еле: я даже не был уверен, действительно ли слышу его.
– Нет, не сплю, – ответил я.
– Можно мне поближе? Мне… легче говорить тихо.
– Не возражаю, – сказал я, по-прежнему не открывая глаз.
Она двигала свой шезлонг, пока тот сухо и деревянно не стукнулся о мой.
Странно, но голос девушки звучал по-разному – в зависимости от того, открыты у меня глаза или закрыты.
– Можно говорить? Совсем тихонько, и вам не надо ничего отвечать. Можете даже спать.
– Ладно.
– Здорово, когда люди умирают.
Губы девчонки были теперь совсем рядом с моим ухом, и ее слова проникали в меня вместе с теплым влажным дыханием.
– Почему? – спросил я.
Она прикоснулась пальцем к моим губам, будто хотела запечатать их.
– Никаких вопросов, – сказала она. – И не открывайте глаза. Хорошо?
Мой кивок был таким же слабым, как ее голос. Она убрала палец и дотронулась до моего запястья.
– Был бы у меня скальпель. Я резанула бы здесь, чтобы заглянуть внутрь. Там… не мертвая плоть. Там что-то похожее на саму смерть. Что-то темное и мягкое, как мячик для софтбола, – из омертвевших нервов. Хочется достать его из мертвого тела, разрезать и посмотреть, что внутри. Я все время думаю, на что это похоже. Может, оно все твердое, как засохшая зубная паста в тюбике. Как вы думаете? Только не отвечайте. Снаружи мягкое, дряблое, но чем глубже, тем тверже становится. Я вскрою кожу и вытащу эту дряблую штуковину, скальпелем и какой-нибудь лопаточкой полезу внутрь – чем дальше, тем больше твердеет эта слизь, – пока не доберусь до крошечной сердцевины. Она такая крошечная, как малюсенький шарик от подшипника, и очень твердая. Вам так не кажется?
Она кашлянула.
– В последнее время я только об этом и думаю. Потому, наверное, что у меня каждый день столько свободного времени. Когда нечего делать, мысли убегают далеко-далеко – так далеко, что не уследишь.
Девушка убрала палец с моего запястья и допила колу. Льдышки звякнули на дне стакана.
– За кота не переживайте – я скажу, если Нобору Ватая покажется. Не открывайте глаза. Сейчас он, конечно, бродит где-то тут. Может появиться в любую минуту. Нобору Ватая приближается. Я знаю: он идет – пробирается в траве, пролезает под калиткой, останавливается понюхать цветочки. Он все ближе и ближе, шаг за шагом. Представьте себе его.
Я попробовал вообразить кота, но у меня получалось лишь очень расплывчатое темное изображение, как на контурной фотографии. Проникая сквозь веки, солнечный свет расшатывал и рассеивал тьму внутри меня, и нарисовать в уме четкий образ кота было невозможно. Вместо этого выходил неудачный портрет, искаженная неестественная картина: некоторые черты имели сходство с оригиналом, но самого главного не хватало. Я даже не мог припомнить, как он ходит.
Девчонка вновь коснулась моего запястья, рисуя на нем кончиком пальца непонятный знак. Будто отозвавшись на него, в мое сознание стала пробираться какая-то другая темнота – она отличалась от той, что я ощущал прежде. Вероятно, я засыпал. Не хотел, но все происходило вопреки моей воле. Тело казалось мертвым – чужим трупом, утопающим в брезентовом покрытии шезлонга.
В этой темноте я увидел только четыре лапы Нобору Ватая, четыре бесшумные коричневые лапы на мягких, словно резиновых, подушечках, и они беззвучно прокладывали где-то дорогу.
Но где?
«Всего десять минут», – говорила та женщина по телефону. Нет, она была неправа. Иногда десять минут – это не десять минут. Они могут растягиваться и сжиматься. Это я знал точно.
Когда я проснулся, вокруг никого не было. Девчонка испарилась, ее шезлонг по-прежнему стоял впритык к моему. Полотенце, сигареты и журнал лежали на месте, но стакан и магнитола исчезли.
Солнце понемногу клонилось к западу, тень одной ветви дуба забралась мне на колени. Часы показывали четверть пятого. Я выпрямился и огляделся. Просторная лужайка, высохший пруд, забор, каменная птица, кусты золотарника, телевизионная антенна. И никаких следов кота. Или девчонки.
Не вставая с шезлонга, я взглянул на кошачью тропу и стал ждать, когда она вернется. Прошло десять минут, но ни кот, ни она не появились. Ничто вокруг не шевелилось. Такое чувство, будто я страшно состарился, пока спал.
Поднявшись, я посмотрел на дом: он тоже не подавал признаков жизни. Ослепительный блеск заходящего солнца отражался в стеклах. Мне надоело ждать, я пересек лужайку и, выйдя на дорожку, направился домой. Кота я не нашел, но старался изо всех сил.
Вернувшись домой, я постирал белье и приготовил все для простого ужина. В половине шестого задребезжал телефон, выдал двенадцать звонков, но я не подошел. Даже после того, как он смолк, звон висел в сгущавшемся мраке, будто застывшая в воздухе пыль. Твердые зубчики шестеренок постукивали в прозрачном корпусе настольных часов, зависших в пространстве.
А что, если написать стихотворение про Заводную Птицу? – осенило меня, но первые строки никак не приходили в голову. Да и понравятся ли такие стихи школьницам? Вот в чем вопрос.
Кумико вернулась домой в полвосьмого. Последний месяц она приходила все позже и позже – нередко возвращалась после восьми, а бывало – и после десяти. Теперь, когда я сидел дома и взял на себя кухонные хлопоты, ей уже не надо было торопиться. Она рассказывала, что у них в редакции не хватает людей, вдобавок недавно заболела одна из сотрудниц.
– Извини, – сказала Кумико, – столько работы, а от девочки, которую взяли на полставки, никакого толку.
Я направился на кухню и принялся готовить: жаренная в масле рыба, салат и суп мисо[3 - Постоянно присутствует в рационе японцев. Готовится на основе густой массы из перебродивших соевых бобов.]. Жена, расслабившись, сидела за кухонным столом.
– Где ты был в полшестого? – спросила она. – Я звонила сказать, что немного задержусь.
– Масло кончилось. Ходил в магазин, – соврал я.
– А в банке был?
– Конечно.
– А кот?
– Не нашел. Ходил по дорожке к заброшенному дому, как ты сказала, но его там нет. Наверняка забрел куда-то подальше.
Кумико не ответила.
Когда после ужина я вышел из ванной, Кумико потерянно сидела в гостиной, не зажигая света. В серой блузке, в темноте, на корточках она напомнила поставленный не на свое место чемодан.
Вытирая волосы полотенцем, я сел на диван напротив жены.
– Кот умер, я уверена, – проговорила она еле слышно.
– Да ну, глупости, – ответил я. – Я думаю, он где-то здорово развлекается. Есть захочет и вернется. Помнишь, один раз уже так было? Когда мы жили в Коэндзи[4 - Район в Токио.]…
– Сейчас – другое дело, – промолвила она. – Сейчас все не так. Я знаю. Кот умер. И гниет где-нибудь в траве. Ты искал в траве у пустого дома?
– Нет. Дом, может быть, и пустой, но он ведь кому-то принадлежит. Я не могу просто так там лазить.
– Где же ты тогда искал? Могу поспорить, ты даже не пытался. Потому и не нашел.
Я вздохнул и снова стал вытирать волосы полотенцем. Хотел что-то сказать, но осекся: Кумико плакала. Ее можно понять, она любила кота. Он появился у нас вскоре после свадьбы. Я бросил полотенце в плетеную корзину в ванной и пошел в кухню за холодным пивом. Дурацкий выдался день. Дурацкий день дурацкого месяца дурацкого года.
Где же ты, Нобору Ватая? Неужели Заводная Птица забыла завести твою пружину?
Слова возникли в голове снова, как строчки стихов:
Где же ты,
Нобору Ватая?
Неужели Заводная Птица
Забыла завести твою пружину?
Когда от пива осталась половина, зазвонил телефон.
– Ты возьмешь? – крикнул я в темноту гостиной.
– Нет, – откликнулась Кумико. – Бери ты.
– Не хочется.
Телефон трезвонил, взбалтывая пыль, плывшую в темноте. Никто не говорил ни слова. Я пил пиво, а Кумико не переставала беззвучно плакать. Я насчитал двадцать звонков и сдался. Считать дальше не было никакого смысла.
2. Полнолуние и затмение солнца
О лошадях, умирающих в конюшнях
Способен ли один человек до конца понять другого?
Мы можем потратить массу времени и усилий, пытаясь узнать другого человека, а как близко удается нам в результате подобраться к его сущности? Мы убеждаем себя, что разбираемся в людях, но известно ли нам о них что-нибудь поистине важное?
Я принялся серьезно размышлять о таких вещах спустя неделю после того, как ушел из юридической фирмы. Никогда до этого – ни разу в жизни – я не ставил перед собой подобных вопросов. Интересно, почему? Вполне возможно, меня переполняло одно то, что я живу. Я просто-напросто был слишком занят, чтобы думать о самом себе.
