скачать книгу бесплатно
Вот в таком духе происходили все диалоги. Да я особо к ней и не цеплялся, других дел было полно.
Утром Татьяна Александровна заступила на дежурство и пришла в первый блок принимать смену у доктора Коротковой. И, подойдя к пятой койке, по своему обыкновению, не скрывая сострадания, спросила:
– Голубчик, миленький, как мы сегодня себя чувствуем, как у нас дела?
– Ужасно! – голосом Фаины Раневской произнесла та. – Ужасно у меня дела!
– Голубчик, что же случилось? – чуть не плача, воскликнула Татьяна Александровна и прижала кулачки к груди.
– Случилось то, – проинформировала больная, – что ваш медбрат Леша Паровозов – американский шпион!
Я, помню, сразу закатился, уж больно смешная производная от моей фамилии получилась. А та продолжала меня разоблачать:
– Его, видимо, давно завербовали, теперь он у них на крючке! Они только свистнут, так он сразу рад стараться, любой секрет продаст!
Она посмотрела на Татьяну Александровну, пытаясь понять, какой эффект произвели ее слова. И видимо, удовлетворившись, решила не останавливаться:
– А еще они надо мной издевались всю ночь! – И, победно оглядев присутствующих, пояснила: – Леша Паровозов и его мать, кувалда жирная!
И кивнула на мою напарницу Ленку Андронову, отчего та немедленно зарделась.
«Моей матери, жирной кувалде» Ленке только исполнилось восемнадцать, а называть ее жирной было явным перебором. Ленка находилась в той стадии аппетитности и румяности, от которой все хирурги-кавказцы приходили в неизменный восторг.
– А самое главное, он постоянно пытался руки мне связать, чтобы вдоволь поглумиться! – снова наябедничала она, и Татьяна Александровна вздрогнула. – А перед тем, как издевательства свои начать, всегда для храбрости спирт из стеклянной баночки выпивал! И пьет-то он не как все, по-русски, а только после того как взболтает!
И рукой показала на шкаф, где у нас действительно стояла священная склянка. Татьяна Александровна с явным подозрением посмотрела на меня. Потом снова повернулась к больной.
– Голубчик, не волнуйтесь! – Она принялась ее утешать. – Все будет хорошо!
«Голубчик», поджав губы, снисходительно кивнула. «Ладно, если вы мне гарантируете, что будет хорошо, так и быть, еще полежу у вас!» – выражал весь ее облик.
– Да, вот еще что! – в заключение вспомнила она. – Он всю ночь какие-то телефонограммы отправлял, этот ваш Леша Паровозов! Хорошо бы выяснить, куда и зачем!
От греха подальше я поскорее удрал домой, от Татьяны Александровны и «голубчика». Но с тех пор «Леша Паровозов» приклеилось надолго.
А таких суток, как прошедшие, давно не случалось. Поступления с улицы, вызовы на этажи, поступления из операционных, кровотечения, остановки, реанимации успешные и нет – все это было и раньше, но чтобы вот так, без просвета и перерыва, да еще с Татьяной Александровной, да еще при неукомплектованной бригаде, когда на все шесть коек в блоке совмещаешь кровь для переливания и стучат шесть аппаратов…
Все носились как угорелые, а я похудел, наверное, кило на пять, не меньше.
К ночи, когда все только усилилось и больные уже лежали даже в коридоре, отменился ужин, перекуры, – вот тогда я впервые с какой-то злостью подумал: ну и правильно, что ухожу! Выдерживать такое за сущие копейки, да к тому же безо всякой признательности со стороны начальства – это уже не для меня.
В шесть утра остановился кардиохирургический больной. И когда мы с Татьяной Александровной бросились качать, дефибриллировать, я успел заметить, что на соседней койке роддомовская больная, отвязав руку, медленно вырывает изо рта интубационную трубку. А я даже не то что подбежать к ней – и заорать-то толком не мог, все равно позвать некого. Так и наблюдал между разрядами дефибриллятора и массажем сердца, как она выдернула трубку, затем зонд с капельницей, а потом и сама соскользнула с койки, оставшись на полу с одной привязанной рукой.
Мы все-таки завели больного, подняли и уложили на место и привязали женщину из роддома, не знаю как, но я успел всех умыть и перестелить и даже пол надраить.
И около восьми, пользуясь неожиданной паузой, поехал с одной из Танек в морг. Этой ночью у нас умерло двое.
Обычно я ездил туда один, но тут почувствовал, что сил уже нет, вот и взял себе подмогу.
В том месте, где основной подвал переходил в корпус патанатомии, есть отчетливый спуск и небольшой поворот. Спуск видят все, а поворот маленький, незаметный. Нужно уметь управлять койкой в этом месте. Таня таких тонкостей не знала, более того, она взяла и выпустила койку из рук. Это была моя вина, забыл ее предупредить, потому что шел с ватной головой, мало чего соображая, непонятно о чем думая, и проснулся лишь в тот момент, когда тяжеленная хромированная финская кровать, нагруженная двумя покойниками, на скорости отвесила мне хорошего пинка под зад. Не ожидая подобного, я со всего маху впечатался в стальную, с колесом-запором на случай ядерной войны, дверь.
Как же здорово я приложился, даже половина тела онемела! Вернее, та половина, по которой ударила кровать, и еще половина, которая врезалась в дверь. Другими словами, болели обе половины, то есть весь мой хрупкий организм.
И пока я сидел, скрючившись, тихонько завывая от боли, понял, что просто больница не хочет меня отпускать. Поэтому и последнее дежурство такое, и сейчас вот под занавес получил.
– Поехали скорее, Танька, – простонал я не то Власовой, не то Тимошкиной, – ты только койку придерживай. А то как бы мне под конец инвалидом не стать!!!
Хорошо, что этого не слышал суеверный Андрей Орликов. Он всегда вопил, чтобы я не болтал лишнего. «Неужели ты не понимаешь, Леха, что все слова, которые мы произносим, имеют большое значение?! Ничего не говори просто так!!!»
А вот Минотавр радостно захрюкал, притаившись где-то за углом.
Я сидел на кушетке, курил, вливал в себя уже третью кружку чая и ждал половины десятого, когда должна закончиться общая утренняя конференция. Мне нужно было получить подпись главного врача на бумажке о переводе в Клинику нервных болезней, и с этого момента я уже перестану числиться сотрудником Седьмой больницы. Оставалось около двадцати минут. И тут я впервые критически себя оглядел, насколько это было возможно, в наше маленькое зеркало у рукомойника.
Как же я забыл, что наша больничная администрация не терпит, когда к ним вваливаются в затрапезном виде, в жеваных халатах, в форме со следами крови. Еще бы, ведь работа в администрации почетна и ответственна. Тех, кто занят на этом посту, видимо, очень раздражает, когда им напоминают, что есть еще и другие занятия, помимо марания бумаги. Другими словами, наверняка тут, помимо этики, присутствовал и такой мотив: нечего нести на себе следы того, от чего эти люди в больших креслах давно отвыкли и снова привыкать не желают ни за какие коврижки.
Но если говорить начистоту, то и у посетителей, шатающихся по первому этажу, вид моего гардероба вряд ли бы вызвал прилив положительных эмоций.
Моя хирургическая форма и халат были заляпаны всем, что можно собрать за сутки в реанимации. Кровь, гной, йод, фурацилин, марганцовка, зеленка – всего и не перечислить. Я поэтому и домой не таскал свои шмотки, а всегда стирал на работе.
Так, нужно быстро пойти погладить халат, у меня в шкафчике висел запасной, чистый, но не отутюженный. А потом переоденусь в гражданку, халат накину сверху, как раз время подойдет в канцелярию идти. Хорошо бы еще галстук повязать, как Юрий Яковлевич в таких случаях, да больно много чести! Я схватил утюг в лаборатории и уже направился в сестринскую, но тут за моей спиной загрохотало.
По коридору плелась Маринка Ксенофонтова и толкала впереди себя аптечную каталку с двумя здоровенными пустыми стеклянными банками, в которых у нас держали дистиллированную воду.
Понятно, значит, собралась ехать в стерилизационное отделение, где в подвале стоял дистиллятор. Как, интересно, она собирается это делать? Банки были здоровые, не то на двадцать, не то на двадцать пять литров. Для того чтобы их наполнить, нужно было поставить на пол каждую под кран дистиллятора, а потом, уже полную, погрузить на каталку. Тут и обычной девушке одной не справиться, а Маринка была не то на шестом, не то на седьмом месяце.
Она поэтому и работает на так называемом «легком труде» в качестве дневной сестры, именно в их обязанности входит воду привозить. Хорош, ничего не скажешь, легкий труд! На беременных, как на обиженных, воду возят!
Но начальству, впрочем, как и остальным, было на это плевать. А мне почему-то стало любопытно. И когда Маринка проезжала со своей каталкой мимо меня, я спросил:
– Марин, а ты собираешься одна эти банки с пола поднимать?
– Поднимать?
Похоже, она с трудом улавливала суть вопроса. Маринка и в обычном состоянии была тугодумом, а в данный момент у нее мыслительный процесс едва теплился.
– Ну да, поднимать! – уже нетерпеливо сказал я. – Или ты кого в помощь берешь?
Маринка медленно обернулась, никого не увидела, немного подумала и ответила:
– Не, я никого не беру!
– Марин, давай рассуждать! – с улыбкой, как в школах с трудными детьми, начал я. – Ты же за водой собралась?
Ксенофонтова кивнула.
– В стерилизацию?
Она кивнула опять.
– Марин, если ты едешь в стерилизацию за водой, значит, ты будешь банки водой наполнять?
Еще кивок.
– Отлично, значит, когда ты их наполнишь и каждая станет весом килограмм под двадцать, для того чтобы их привезти обратно в отделение, тебе надо будет их с пола на каталку поднять. Так или нет?
Марина с минуту похлопала глазами и согласилась.
– Вот в этом и вопрос! – подытожил я, не скрывая радости, что все-таки вышел на финишную прямую. – Как ты их собираешься поднимать?
Марина надолго задумалась, потом посмотрела на каталку, на бутыли, на свой уже большой живот и наконец на меня.
– Не знаю…
Что и требовалось доказать. Я взглянул на часы, на свой потрясающей красоты Orient. Минут пятнадцать в запасе еще было.
– Значит, так, Ксенофонтова! – заявил я, всучив ей утюг. – Дуй в сестринскую, там на столе мой халат валяется! Не успеешь погладить, как я приеду!
Маринка кивнула.
И, уже подхватив каталку, заворачивая к лифту, я крикнул:
– Не успеешь оглянуться, одна нога здесь, другая там!
Вот и подвал наш. Сколько же по нему я километров намотал! И не сосчитать! А времени здесь провел – прям как герой рассказа Короленко «Дети подземелья». Неужели я в последний раз вот так, с каталочкой? И тут вдруг стало нестерпимо грустно, даже комок к горлу подступил. Я вспомнил, каким зеленым лопушком сюда пришел и какой восторг у меня вызывала моя работа, как гордился, что работаю не где-нибудь, а в реанимации…
Я вздохнул, вытащил сигарету, прикурил и толкнул вперед каталку, придерживая банки, чтобы те не стукались друг об друга.
Мое сентиментальное настроение, а вдобавок и усталость после такого сумасшедшего дежурства совсем меня расслабили.
Я не почувствовал, как стоящий сзади Минотавр неслышно отделился от стены и бесшумно пошел за мной. След в след.
Первая полная банка уже стояла на каталке, а вторая медленно, но верно наполнялась. Дистиллятор был старый, кран на нем не меняли сто лет. Поэтому вода текла или совсем тоненькой струйкой, или разбрызгивалась во все стороны, стоило сделать чуть посильнее. Но не в моем характере стоять и смотреть на струю толщиной со спичку. Чем тупо ждать два часа, лучше откручу кран на всю, пускай брызгает!
Ну вот и все, полна коробочка! Я завинтил крышку и поднял банку.
Она была тяжелая и мокрая и, когда мне уже почти удалось поставить ее на каталку, вдруг стала выскальзывать у меня из рук. Я с силой сжал стеклянные бока, отчего банка завизжала, как живая, немного притормозила, но все равно поползла вниз. Пытаясь задержать падение, я резко нагнулся и в последний момент успел подставить правую руку под дно, когда до пола оставалось несколько сантиметров.
Банка упруго спружинила на ладони, слегка накренилась и несильно коснулась свободным краем кафельной напольной плитки. И, как в замедленном кино, будто все происходило во сне, стала раскалываться с довольно мелодичным звуком. А я, завороженный происходящим, вместо того чтобы отдернуть руку, застыл в своей неловкой позе.
И тогда самым большим и длинным осколком, который шел от горлышка до самого дна, эта банка с хрустом вонзилась мне в запястье под тяжестью всей еще не выплеснувшейся воды.
Она постояла, воткнувшись, соскользнула куда-то глубоко к локтю и только тогда, все так же медленно и торжественно, обломилась и упала.
Никогда не представлял себе, что может быть такая боль. Потому что боль чувствуют, а тут просто что-то оранжевое взорвалось в голове и я моментально оглох. Как будто мозг мой разлетелся, как эта банка, на миллионы осколков. А потом я увидел кровь. Алая струя била плотным фонтаном из огромной квадратной дыры в запястье и смешивалась с лужей воды под дистиллятором, щедро поливая осколки стекла.
Вот черт, да как это меня угораздило!!! Мне же сейчас к главному врачу идти!
Задохнувшись от боли и ужаса, я прижал почти отрубленную правую кисть, которая болталась на каком-то клочке мяса, к животу, и тот моментально стал теплым и липким от крови.
Так, надо срочно искать жгут и того, кто помог бы его наложить. Но в стерилизации почему-то, кроме меня, никого не было, и, дабы не искушать судьбу, я, не тратя время на поиски, шатаясь, вывалился в коридор.
В правую половину тела как будто всадили лом, идти было неимоверно трудно и скользко. Кровь заливалась уже в носки, а остановить кровотечение я не мог, как ни пытался. Попробовал запихнуть большой палец здоровой руки в рану, но мешал край осколка, который хрустел и резался. Попытался согнуть руку в локте, но стекло оказалось длинным, и я сразу почувствовал, как оно разрывает мясо. Пришлось охнуть и присесть.
Я находился в узком безлюдном коридорчике, который шел параллельно основному рукаву подвала. Нужно выбираться отсюда, да поскорее, пока весь не выкровил! Мне наконец удалось перехватить пальцами левой руки правое плечо и пережать артерию, во всяком случае, кровь перестала стрелять во все стороны частыми упругими фонтанами, а стала выливаться темным ленивым ручьем. Вот теперь и идти можно.
Но и в основном подвале никого не оказалось. Обычно в это время здесь настоящее броуновское движение, люди снуют туда-сюда, переходят в другие корпуса, буфетчицы едут на пищеблок, сестры-хозяйки – за бельем, медсестры – в стерилизацию. Куда же они сейчас-то все исчезли? Мне позарез необходим хоть кто-нибудь, подошла бы медсестра с куском бинта в кармане или хлястиком халата, мужик с брючным ремнем или подтяжками, да на худой конец, любой, кто на помощь позовет!
А пальцы слабели, все вертелось перед глазами, язык был сухой, как щетка. Я по-прежнему ничего не слышал. Мокрые насквозь от крови штаны мешали идти. Вдобавок стало холодно, начался озноб. Чтобы не упасть, я брел, плечом касаясь стены. Меня разрывало от боли, периодически подкатывала тошнота, а рука болталась мертвая и чужая, и уже не было сил ее сжимать.
Я ковылял по подземному лабиринту и загибался от банального кровотечения. Надо мной были пятнадцать этажей огромной больницы. Где буквально на каждом – перевязочные, процедурные кабинеты, операционные. Жгуты, шприцы, капельницы. Врачи, медсестры.
Все-таки мне удалось добраться до буфетных лифтов. Обычно это расстояние я шутя преодолевал за минуту. Сейчас показалось, что прошло несколько часов. Было слышно, как наверху гремят каталками и ведрами буфетчицы. Значит, вернулся слух. Лифты стояли где-то наверху, я нажал плечом кнопку и присел. Подо мной сразу стала натекать лужа. «Ничего! – успокоил я себя. – Все, успел, сиди, дыши ровнее, через минуту будешь в родном отделении, там помогут!»
И хотя от боли и слабости я мало что соображал, но тут вдруг неожиданно ясно вспомнил, что буфетные лифты месяц назад отрегулировали так, что они не останавливаются в реанимации. Я же сам горячо одобрял эту меру, чтобы посторонние меньше шастали.
Нужно вставать и идти, хотя больше всего хотелось лечь и уснуть. Боль отступила, стало легче и даже теплее. Да и кровь перестала так хлестать. Может, уже ничего и не осталось. Стиснув зубы, я чуть приподнялся. Сразу все завертелось перед глазами, но я оттолкнулся от стены и, шаркая, осторожно, словно боясь расплескать последнее, буквально пополз к холлу грузовых лифтов. В подвале по-прежнему не было ни души.
Не дай бог грузовой лифт где-то наверху или, еще хуже, только уехал наверх, тогда все у меня этим подвалом и закончится. Сил, чтобы выбираться на первый этаж по лестнице, уже не было.
Я всегда точно определял, где находится грузовой лифт. У грузовых лифтов, которыми управляли у нас старички-лифтеры, в ответ на вызов в кабине раздавался звонок. Чем ближе был лифт, тем громче в шахте раздавался звук звонка.
Если сейчас звонка не будет слышно, то, значит…
Я облокотился на кнопку спиной. Зазвенело неожиданно совсем рядом. Ага, лифт стоит прямо надо мной, на первом этаже. Повезло мне. Точно, сегодня уж везет так везет!
Я стоял и из последних сил все звонил и звонил, вдавливая кнопку спиной, не переставая. Услышал, как надо мной закряхтел дед-лифтер, вставая со своего стула, как он, не торопясь, возмущенно ворча себе под нос, зашел в лифт. Его можно было понять. Лифтеры очень не любили таких настырных. Они всегда говорили нам: «Позвонил один раз, тихонько, и отпусти кнопку. Видишь, в кабине лампочка загорелась, это мне подсказка, на какой этаж ехать. А быстрее лифт оттого, что долго на кнопку жать, не поедет!» Но я чувствовал, что если перестану облокачиваться о стену, то упаду.
Дед медленно, без суеты, закрыл обе наружные металлические створки, так же не спеша задвинул внутреннюю дверь-гармошку.
Он, похоже, и кнопку нажимал, как в замедленной съемке, с большой долей ответственности, так обычно спичку подносят к единственной свечке на именинном пироге малыша.
Полоса моей крови, шириной в ладонь, матово блестела в тусклом свете неярких ламп. Кое-где размазанная следами, она петляла, сворачивая за угол, обозначая путь, по которому я шел.
Мне хватило сил вышагнуть из липкой кровавой лужи и приготовиться к тому, чтобы рухнуть в лифт. И в то мгновение, когда металлические двери распахнулись, сквозь скрежет я услышал торжествующий хохот.
Он догнал меня, мой Минотавр. Догнал и забодал.
Лучшее время
А знаешь, Лешечка, может, это и к лучшему, зато ты теперь опять наш. Кто его знает, как у тебя там с этим массажем сложилось бы! А сейчас полежишь, отдохнешь, на процедуры походишь! Дрыхнуть зато можешь сколько влезет! А если рука и не заработает, я бы на твоем месте не расстраивалась. Это бабе без руки плохо, особенно незамужней, баба и с двумя руками никому не нужна, а мужику – нормально, так, если хочешь знать, даже привлекательнее! Главное, что башка цела, аферюга! Ленка твоя если до сих пор тебя не бросила, то тут и подавно! Ей уж точно так спокойнее, а то тискаешь своими граблями кого ни попадя!
Я сидел в кабинете у Томки Царьковой, она, конечно, мастер утешать.
– Ты хоть бы показал жену свою, наверняка страшная как черт! Страшная и за такого, как ты, держаться будет! Красивая? Врешь небось! Вот когда она навещать тебя придет, хоть взгляну на нее, нарочно домой не пойду, дождусь! Чего ржешь? Пойдем лучше покурим, тебе же, как калеке, нужно теперь прикурить давать! Вот устроился, наглая рожа! Сейчас тебя все любить будут, жалеть, а ты пользуйся давай! А это время еще и вспоминать будешь как самое лучшее, поверь на слово!
Сегодня мне успели рассказать, что, пока шла операция, которая к тому времени тянулась больше шести часов, стемнело, Тамарка не выдержала и поднялась на тринадцатый этаж в операционную, хотя уже с час как могла быть дома.
Вернувшись, она, против своего обыкновения, не сказала ни слова, прошла к себе и там, уронив голову на стол, вдруг разрыдалась. Растерянные сотрудники, не решаясь пересечь границу кабинета, робко жались у дверей в нехорошем предчувствии. Плачущую Тамару никто до этого не видел.
