скачать книгу бесплатно
Вот мы вернулись к нашей героине и спрашиваем: образ Ренаты Литвиновой является ли сделанной маской или органично сотворенной личностью? Автор рассуждения склоняется ко второй версии.
Итак, однажды Литвинова решилась на великий шаг: она стала блондинкой. Быть блондинкой – это, в известной мере, выбрать себе судьбу. Как известно, джентльмены предпочитают блондинок. Всякая ставшая блондинкой тем самым извещает джентльменов о том, что ей известно об их предпочтениях и она с ними согласна. Более того, она именно что хочет быть предпочтенной.
Таким образом, Рената Литвинова покидает маленький, но исключительно внятный круг Женщин, Которые Пишут (среди них, как правило, нет блондинок, если не пришло время закрашивать седину) и вступает на цирковую арену, где рычат тигры, не смешно шутят клоуны, а блестящие гимнасты вертят сальто-мортале. Здесь работают блондинки и, казалось бы, можно выбрать свое амплуа.
Лучшим выходом для нее было бы пойти в клоунессы, но она, кажется, колеблется между дрессурой и воздушной акробатикой. Потом, клоуны все-таки рыжие и веселые…
Быть блондинкой есть добровольное превращение в цитату из текста, написанного Дитрих, Монро, Орловой, Ладыниной et tutty quanti. Блондинка, сама себе пишущая текст, – парадокс, оксюморон, какое-то ненужное чудо, вроде говорящей лошади.
Героический шаг Литвиновой был, предполагаю, продиктован обретающейся в ней женской стихией, желающей полного осуществления в слове и деле. Это осуществление в заимствованных, но творчески преображенных формах и привело к литвиновскому парадоксу, ибо полного осуществления женственность сама по себе достигнуть не может, в мире бинарных оппозиций во всяком случае. Я имею в виду метафизическую женственность, а не определенных женщин, которые могут достичь какого угодно жизненного успеха.
Чрезмерная, гипертрофированная женственность, идя логическим путем, вообще по обыкновению превращается в демонизм. Самый простой пример: в любой женской газете, идущей навстречу такому естественному для женщины желанию любви, публикуются рецепты колдовства, ворожбы и т. д. и т. п. А, собственно говоря, почему же нет? Если возможно завлекать с помощью грима и костюма, отчего не зарыть в полночь на перекрестке скелет жабы с левой ногой серого волка? Оно даже и экономней выходит.
В художественной литературе можно сослаться на великолепно изображенный процесс женской демонизации, описанный Т. Манном в романе «Иосиф и его братья», когда царица Мут-эм-энет униженно ползет на крышу с жуткими жертвоприношениями, дабы вымолить у темного божества под именем Госпожа Сука тело прекрасного Иосифа. Великий гуманист Манн сострадает такому горестному падению, но и явно отвращается от него.
Существует и другой вид женского демонизма. Как говорится, «так вонзай же, мой ангел вчерашний, в сердце острый французский каблук» (А. Блок). Тоже ничего хорошего. Полагаю, что мужское оскудение никак не может способствовать женскому процветанию. Полагаю, что всякое слишком яркое женское цветение – явление, расположенное ближе к болезни, чем к здоровью.
В российском публичном цирке 1990-х годов, более всего ценящем неустанную деловитость и показной оптимизм, под дружные крики о гибели культуры появляется странная фигурка на высоких каблуках, говорящая лошадь, пишущая блондинка Литвинова, с охапкой странных же сценариев об убитых женщинах и женщинах-убийцах. Нет, здесь не могло быть расчета. Парадоксальная, цитатная, пародийная женственность Литвиновой органична, поскольку ею создана или, точнее, ею в самой себе опознана и выявлена.
Литвинова эстетически оформила бытующий в жизни отважный женский типаж – это вечно одинокая и вечно при кавалерах полупомешанная провинциальная «королева Марго» в платьях «от портнихи» и с кастрюлькой бигуди на коммунальной кухне; но наша «королева Марго» искупалась в волнах мировой культуры и получила от небес искру настоящего дара: оттого ее судьба в «нашем цирке» захватывающе интересна, а ее личное поведение – эстетически значимо. Femina sapiena, пошедшая в блондинки, может своей судьбой ответить на вопрос, что делать женщине, не желающей ни равенства, ни подчинения, с неудовольствием отворачивающейся от набора слишком пошлых ролей и пытающейся изобрести какую-то одну-единственную верную тропинку на почве, столь зыбкой и неверной, что дальше-то и некуда.
Опыт литвиновского художественного самосознания и художественного перевоплощения имеет определенную ценность, правда, на мой взгляд, ее возможности куда больше и разнообразней уже сделанного.
В ее писательском даре есть ноты забавного юмора, иной раз отчаянно блещущего среди сумрачного текста (сошлюсь на ужасно смешную новеллу «О мужчине»), а артистизм бывает натурально и великолепно комичен. Юмор вообще прекрасно уравновешивает любые демонические соблазны (как действительные, так и воображаемые)…
Рассуждение пятое. О неизвестности
Конечно, рассуждать о неизвестности – занятие повышенного комизма; неизвестность – она и есть неизвестность. Всегда удивлялась людям, которые без запинки и с ходу отвечают на любой вопрос. Я прибегла к методу кругового хождения вокруг избранного объекта, ибо живущее в Ренате Литвиновой недоумение и удивление перед миром мне представляется более важным и ценным, нежели чеканные формулы. Когда человек спрашивает там, где все хором отвечают, у него есть шанс додуматься-достучаться до неявного, потаенного смысла вещей. «Темный лик» литвиновского мира написан неплотно, небезнадежно: есть в нем и паузы, провалы, зоны умолчания, в которых неизвестно что, а потому оставляю читателя рассуждать далее самостоятельно.
Январь 1998
Улетная девушка
О фильме «Небо. Самолет. Девушка»
В Петербурге и Москве состоялась премьера картины «Небо. Самолет. Девушка» – первые тысячи зрителей начинают плакать. На очереди – вся страна.
Вероятному успеху картины немало способствовало, не ведая того, государственное телевидение, которое так перекормило зрителя страданиями юных бандитов и уголовным шансоном, что простая история из частной жизни хороших людей ощущается на вкус как чашка доброго старого чая в приличном обществе после баланды на зоне.
В основе сценария – мотивы знаменитой пьесы Эдварда Радзинского «104 страницы про любовь», которая сорок лет назад тайфуном прошлась по стране, и, говорят, многие актеры влюблялись друг в друга прямо на сцене. Неудивительно: пьесу писал влюбленный драматург, а его муза, Татьяна Доронина, пела и шептала на экране сочиненный Радзинским текст – бедное, но гордое счастье, известное драматургам еще со времен А.Н. Островского (безнадежно любившего актрису Никулину-Косицкую – «Гроза» была написана для нее). Итак, с Дорониной землянам в который раз было явлено чудо женственности – столь же обольстительное, сколь и обреченное.
Нынешнее чудо женственности, Рената Литвинова, обходится без влюбленных драматургов. Пьесу Радзинского она переписала основательно – хотя последовательность событий сохранена (она и он, знакомство, цепь встреч, несовпадений и примирений, гибель героини в финале), диалоги, конечно, чисто ренато-литвиновские, комичные, безумные, трогательные, путаные, где сквозь потоки и ворохи вроде бы случайных, поэтически нелепых, цветастых фраз вдруг сверкают слова удивительной чистоты и точности.
Фильм «Небо. Самолет. Девушка» поставила режиссер-дебютант Вера Сторожева, но, признаться, вычислить из увиденного особенности ее творческой манеры трудно. Три четверти экранного времени заполнены Ренатой Литвиновой, говорящей текст, написанный Ренатой Литвиновой, стало быть, дело нехитрое: мила вам Литвинова – понравится и фильм, не мила – не раздражайте себя понапрасну.
Последний раз мы видели нашу чаровницу в «Трех историях» Киры Муратовой, где она холодно сверкала в роли демонической медсестры Офелии (потом была уморительная автопародия, Альбина в «Границе» Митты, но это все-таки масскульт, не художественный кинематограф). Нынешняя Литвинова сильно очеловечилась и раздемонизировалась. Никакой искусственной красивости, никакого ледяного сияния, никакой модельной самовлюбленности – стюардесса Лара в исполнении Литвиновой выглядит славной, чуть вычурной, несколько странной девушкой с заплаканными глазами и повадкой усталого ангела. Чертовски привлекательная, она давно и привычно несчастлива, и случайно встреченный в баре паренек (Дмитрий Орлов, озвученный Константином Хабенским) для нее что-то вроде соломинки, за которую хватается утопающий. Как говорила чрезвычайно близкая Литвиновой героиня, Бланш Дюбуа из пьесы Теннесси Уильямса «Трамвай „Желание“», «я всегда зависела от доброты первого встречного». Первого встречного зовут Георгий, он хорош собой, добродушен, туповат, ревнив, эмоционально неразвит, помешан на своей работе, короче говоря – мужчина. Любит, как умеет, в отпущенную меру – этой меры хватило бы на спокойную обыкновенную семейную жизнь, но не хватает, чтобы спасти героиню от смерти.
Героев картины окружает пустота – пустое небо, пустые аэровокзалы, «пустые города, пришедшие, увы, в упадок навсегда», и, кажется, длинная тонкая фигурка мечтательной Лары, небесной ласточки в красных сапожках, с трудом удерживается на поверхности недоброй земли. Чувствуя свою обреченность, она просит любви как лекарства от пустоты, от небытия; сиротским задыхающимся голоском поет знаменитую песню о том, что «Звать любовь не надо, явится нежданно»; сама себя морочит, чтобы поверить в счастье, которого нет и быть не может. Черный в белый горошек платок на голове у Лары и скромное золотое колечко с искусственным рубином у нее на пальце (ширпотреб семидесятых) вроде бы подчеркивают преемственность литвиновской героини по отношению к ее советским предшественницам. Но ее «старшие сестры» по кинематографу были куда сильнее укоренены во времени, в быту, в культурном контексте – Литвинова же выглядит Незнакомкой, Неизвестной, Девушкой Ниоткуда, явившейся в пейзаж культуры после больших катастроф. Собственно говоря, мы не знаем, что нам делать с Литвиновой. Вот на что она нам? Ее бы в шелка завернуть и на сцену «Мулен Руж», как Николь Кидман, ей бы буржуазные бриллианты навесить и в хорошей компании какие-нибудь наши «Восемь женщин» снять… размечтались. Смотрите на то, что есть, – на Литвинову бедную, печальную, очеловеченную. Всё равно в ней есть то неистребимое сияние, которое отличает настоящих звезд и преображает их – кстати сказать, часто неправильные – черты лица. Но тут уж не черты лица, а черти лица, ничего не попишешь – держит Литвинова картину властно и бесспорно.
Рядом с литвиновской Незнакомкой, с того света бортпроводницей, существует Знакомка, ее подруга Мышь, в превосходном исполнении Инги Стрелковой-Оболдиной. В этой коренастой, вечно недовольной девушке знакомо всё, и все ее нехитрые душевные движения ясно отражаются в круглых цепких глазах. Взять хотя бы ту милую деталь, что при вынужденной остановке в гостинице Мышь прячет сумку под подушку и ночью вскакивает, дабы пересчитать с трудом накопленную денежку. Живучая, как сорняк, корыстная и завистливая, земная, даже земляная, Мышь на свой лад трогательна – и наивными хитростями, и глупеньким прагматизмом, и нелепой истерической любовью к командиру экипажа (Михаил Ефремов, на удивление, еще не потратил запас природного обаяния). Здесь убедительно сравнены два вида женской несчастливости, поправимый и непоправимый. Мыши еще может повезти, поскольку всё, что она хочет, достижимо и есть на земле. Ларе повезти не может, ибо то, чего хочет она, находится за чертой земного опыта. Не научились еще земляне понимать друг друга без слов и заранее чувствовать, сколько нашим встречам отпущено времени.
В стилистике фильма я нахожу некоторое сходство с ранней картиной Киры Муратовой «Короткие встречи» с той немаловажной разницей, что у Муратовой всегда разработан не только первый план, но и второй, и третий (множество лиц, мелких происшествий, общий шум жизни), а в «Небо. Самолет. Девушка» написан и воплощен только первый план, и главные герои сильно, даже, по-моему, избыточно укрупнены. Но возможно, пустота вместо шума жизни и обилие сверхкрупных планов – специальный художественный прием.
Насколько я могу судить, у фильма есть мораль, и заключается она в том, что если женщина просит своего возлюбленного немедленно приехать – то надо вот именно немедленно приехать, поскольку это может быть не каприз взбалмошной натуры, а отчаянный крик обреченной души. Это правило всегда входило в кодекс чести порядочных людей, входит и сейчас. Остается только найти этих людей.
На премьере в Петербурге зал сначала тихо посмеивался забавностям литвиновских диалогов. Потом примолк. Потом стал подозрительно шлюпать носом. Ближе к концу понадобились платочки и салфетки для стыдливого утирания глаз. И немудрено – фильм так тонко укоряет мужчин и так умно льстит женщинам, что слезная дань неизбежна.
2003
Вальс побежденных
О фильме Киры Муратовой «Настройщик»
В страну, где обожествление денег стало государственной идеологией, где мнимое искусство без колебаний становится на сторону сапога, кулака, человека с ружьем и кошельком, пришло сообщение издалека, «с обочины». С чужой ныне планеты Украина, где в городе Одессе живет абсолютный, чистый художник, укорененный в русской культуре, изумительный кинорежиссер, который всегда был и есть – на стороне побежденных. Там, где обитают старые женщины, нищие учителя, чувствительные милиционеры – словом, «второстепенные люди»; в этом смешном, жалком и прекрасном мире есть смерть, болезни, страдания – но и любовь, взаимопомощь, искренность и честность. Разумеется, я говорю о режиссере по имени Кира Муратова. Ее новый фильм «Настройщик» закрыл фестиваль «Окно в Европу» в Выборге и едет теперь на внеконкурсный показ в Венецию. Это выдающаяся картина, и все любители кино рады, что продюсер Сергей Члиянц взялся за это дело и довел его до победного конца, не испортив замысел режиссера. По темпоритму, по энергии выразительности, по острейшему чувству кино Муратова в этой картине далеко обходит не только тех, кто по возрасту годился бы ей в сыновья, но и своих шаловливых «киновнуков». А уж если вести речь о смыслах и чувствах, о глубине и правдивости актерских работ, то тут и конкуренции нет: так, как в «Настройщике» играют Алла Демидова и Нина Русланова, давненько никто не игрывал.
«Настройщик» – черно-белый, камерный фильм, чье действие происходит вроде бы «здесь и сейчас», если судить по отдельным деталям (предметом вожделения, к примеру, служат доллары), с четким сюжетом и отлично вылепленными характерами (автор сценария – Сергей Четвертков, при участии Евгения Голубенко и Киры Муратовой). Жанр картины я бы определила как трагикомедию нравов, причем границы современности тут разомкнуты – у человеческих нравов «Настройщика» чувствуется сильный привкус вечности, повтора неизменной сути в меняющихся обстоятельствах. У моря, в добротных домах, заполненных ценными знаками прошедшей жизни, живут две пожилые женщины – интеллигентная ухоженная дама с претензиями на аристократизм, Анна Сергеевна (Демидова), и простецкая, разбитная, не изжившая еще женские поползновения Люба (Русланова). Однажды в их однообразном быту появляется симпатичный, любезный и еще молодой человек – Настройщик (в этой роли наконец-то блеснул куда-то пропавший с глаз россиян превосходный комедийный артист Георгий Делиев, руководитель комической труппы «Маски-шоу», земляк Муратовой – одессит). Бывший пианист, перебивающийся случайными заработками, он ютится на чердаке театральных мастерских, да не один, а с роскошной дивой, из прихоти делящей с ним авантюрное существование. То, что дело настройщика – не шутка, мы понимаем, когда из-под неказистого одеяла выпрастывается голова Ренаты Литвиновой. Это сверхъестественное явление честным трудом не прокормишь. И действительно, парочка настроена отнять у Анны Сергеевны ее сбережения, притом Дива, как ангел-терминатор, без колебаний требует убийства, а Настройщик, в силу врожденного артистизма и беззлобности, склоняется к невинному жульничеству.
Обманут, ясное дело, обманут, мы весь фильм знаем, что обманут – беспомощных, доверившихся, наивных, – и обманут творчески, с применением хитроумных фокусов и головоломных трюков. Но история обмана оказывается вместе с тем историей победы – победы побежденных, триумфа униженных, ограбленных и преданных.
Кира Муратова на этот раз гармонично соединила любимую жизнь и любимое кино в едином творческом движении: все второстепенные линии, все детали служат основной теме, музыке горько-радостного проживания жизни. Муратова воскрешает чувствительное пространство итальянского неореализма с его заботами о человеке, выстраивает могучую антитезу этой милой чувствительности (жизнь безжалостна, и глупо надеяться на снисхождение, старые Кабирии подлежат вечному обману), но в итоге, несмотря ни на что, побеждает глупая, наивная «человечность». Если в кадре по сюжету мечется беспомощная, обманутая пожилая женщина, немного надо ума, чтобы надавить на минор и выжать из зрителя слезу. И высмеять такое явление – тоже невелика штука. Муратова же делает так, что становится очевидным – эта женщина, в своей беспомощности и потерянности, хороша и прекрасна. От чистой жизни, от любви, доверчивости, порывов души, бескорыстия – лица людей обретают четкую выразительность, хорошеют. А вот от нечистой может случиться так, как случилось с Настройщиком, потерявшим лицо. Муратова без всякого гнева, с юмором и симпатией разглядывает своего «плохого» героя. Он и сам бедняк, потерянное испорченное дитя, артистический прохвост. Но от дурной своей жизни и беспросветной лжи человек стерся, обезличился, стал никаким. Когда в финале картины женщины пытаются описать следователю внешность преступника, оказывается, что описать-то ее невозможно, да и мы, зрители, понимаем, что не могли бы с уверенностью сказать, какие были у Настройщика нос или глаза, хотя смотрели на это лицо часа полтора…
Муратова не сентиментальна. Судьбу человека, скорее всего, вершат терминаторы вроде сыгранной Литвиновой прекрасной и беспощадной Лины (именно что сыгранной, поскольку это существо ничем не напоминает, скажем, славную Лару из фильма «Небо. Самолет. Девушка», и может, все-таки не отказывать Литвиновой, так уж уверенно, как делают многие, в актерском таланте?). В одной сцене Лина-Литвинова, сидя за обильным столом в летнем ресторане, подзывает из каприза нищенку, женского уродца, и потчует ее всякими яствами, с жадным любопытством разглядывая толстое тело в отрепьях, дебильную физиономию. В поступке, имеющем видимость благотворительности, нет и тени доброты – так забавляется равнодушие. Да способны ли вообще сильные, сильные красотой, деньгами или природной энергией, к состраданию? Вряд ли. А притом и Лина – не чудовище, она на свой лад забавна, как забавно, причудливо и пестро все население картины Муратовой. Люди интересны и живописны, люди по-прежнему стоят внимания художника, но вот что-то в них, конечно, расстроилось, как бывает расстроенным фортепьяно, и если чуткое ухо профессионала всегда отличит фальшивые звуки и неверные тона, то понять в обычной жизни, врет человек или говорит правду, невозможно. А потому способность верить и доверять в этом мире – конечно, чудо. И носительницы чуда, Люба и Анна Сергеевна, с их трогательной настороженностью и мгновенным откликом на возможность понимания, веры и любви – прекрасны. В последней сцене Анна Сергеевна, задыхаясь от пережитого горя, начинает оправдывать обманщика и винить себя – тут, конечно, «пробивает» по-настоящему. Ведь как ни закаляйся умом, душу, если она есть, не проведешь… Стоит ли добавлять, что Демидова и Русланова, ведя свои партии, не издали ни единого фальшивого звука – Кира Муратова известный «настройщик» артистов.
Наполненный юмором, изысканной печалью, остроумными цитатами (и самоцитатами в том числе), фильм Муратовой рассказывает о том, что каждый человек, в сущности, верен только музыке своей внутренней жизни, «каким в колыбельку – таким и в могилку». И если режиссеру больше по душе «вальс побежденных», доверчивость слабости, чистота наивности, тотальная беспомощность души, то сама Муратова, не любящая ни «большого стиля», ни лишнего пафоса, заметила бы, что это вопрос музыкального вкуса.
Год своего юбилея (а она родилась 5 ноября 1934 года) Кира Муратова встречает во всеоружии мастерства. Однако я имею тревоги. Принадлежа российскому кино, она живет в другом государстве. Смогут ли наши власти пренебречь формальностями и достойно отметить заслуги Киры Георгиевны перед отечеством? Подготовлены ли уже соответствующие указы? Изучено ли материальное положение художника на предмет всемерного улучшения? Выйдет ли к юбилею собрание сочинений режиссера? Это не мелочь – как не мелочь тринадцать фильмов Киры Муратовой.
2004
Всё, что им не нужно, – это любовь
О фильме Ренаты Литвиновой «Богиня: как я полюбила»
Фильм Ренаты Литвиновой «Богиня: как я полюбила», где Литвинова выступает как тотальный автор – сценарист, режиссер, актриса, – вышел в широкий прокат. Его увидят посетители кинотеатров более чем тридцати городов страны, и везде Литвинова собирается побывать, раскланяться со своими поклонниками – на Севере и в Сибири, на Урале и Дальнем Востоке… С авторским кино обычно такого не бывает. Но тут случай уникальный: наша гламурная звезда, любимица фотографов и модельеров, одновременно и своеобразный художник, с туманно-колеблющейся, универсальной одаренностью, не соответствующей никаким узкопрофессиональным рамкам. Ее фильм – обаятельная и бесстрашная попытка лирической дешифровки личного «кода», опыт самопознания. Глупо приставать к нему с обычным, тупо-профессиональным инструментарием критика – перед нами не правило, а исключение.
Действие фильма происходит когда-то – в общем, примерно сейчас или немного раньше, среди обыкновенных людей, на Земле, в России, которая представлена как опустившееся, пагубное пространство с сильно выраженной энтропией. Всё здесь облезлое, потасканное, с трещинами, гнильцой, подвохом, «злыми» и «добрыми» зеркалами, опасными пустотами, легко рождающими быструю смерть. Космическая провинция, так износившая материю жизни, что «тот свет» совсем рядом и несильно отличается от «этого света». Из комически-инфернальной столовой, где среди грязных столов и облупившихся стен, заклеенных обложками «Вога», правит бал пышная Буфетчица, а спиртное и суп можно употребить, только забыв, что у тебя есть реальное тело, нетрудно шагнуть в потусторонний мир, на дорожку меж осыпавшихся елок, усеянную веселыми и жизнерадостными мухоморами. Это еще вопрос, какой из миров здесь – «потусторонний». Мертвые тут выглядят порой куда более вменяемыми и бодрыми, чем живые…
Рассказ о столкновении падшего мира с иной сущностью оформлен как «дневник Фаины», девушки-следователя. Это, конечно, не более чем авторская маска. Фаина – Диана, лунная дева, безгрешное создание чистых стихий, Снегурочка, вызывающая страсть и не ведающая страсти сама. В начале картины, как намек на истинное происхождение героини, возникает ее прекрасная и ужасная Мама в исполнении Светланы Светличной, эталона красоты 60-х годов, – Мама, как положено сонному демоническому искушению, возникает в полной боевой раскраске и роскошном красном платье. (Знатоки творчества Литвиновой опознают платьице без труда – в нем Рената вела рассказ о звездах тоталитарной эпохи в фильме «Нет смерти для меня».) Мама предвещает Доченьке близкую смерть и советует ничего не бояться. Совет излишен – Фаина не знает ни страха, ни любви. Расследование преступлений занимает ее, это эрзац возлюбленной охоты, а истинный кошмар этой опустившейся жизни – быт, испорченный, скудный, лишенный намека на осмысленность и благообразие. Однако на руинах усталого бытия и заношенного быта обитают странно-интересные, заметно больные душой и притом дико страстные люди. Измученный горем до мнимого и страшного спокойствия отец (превосходный Виктор Сухоруков) ищет пропавшую дочь, а ее прячут соседи сверху, преступная пара врачей (Елена Руфанова и Андрей Краско – оба великолепны), мстя отцу за случайно зашибленную собачку. Супруги, статные и выразительные, как античные герои, живут в барокамере абсолютного одиночества и столь же абсолютной взаимной страсти. Похищение девочки задумано ими как наказание отцу за бесчувственность к чужой боли, но не в этом суть, обстоятельного рассказа о произошедшем мы не увидим, а увидим кино-стихотворение об одиночестве, больных страстях, отчуждении, грозной и опасной замкнутости людей, чьи лица неспешно открываются, как бронированные двери, а за ними – ужас личных драм и катастроф.
Богиня попалась. Она влипла в этот мир, он схватил ее грубыми пальцами, и божественная цветная пыльца посыпалась с легких крылышек. Черный ворон вьется над ее светлой головой, упорно носит в подарок гадких рыб. Встревоженная, печальная, с бледными губами, она изменяет даже своему преданному служению красоте, поддавшись напору энтропии. Богиня рассеянно пьет мерзкий алкоголь, устало принимает ухаживания верного друга Коли, роняет в ванну толстые книжки без обложек, даже пытается есть суп, куда-то передвигается на длинных породистых ногах, носит с собою потертый портфель с протоколами. Когда в фильме появляется чокнутый Профессор (Максим Суханов), дивно интересный мужчина с воспаленным взором и явно притягательной внутренней жизнью, возникает слабая надежда на простой человеческий роман между равно привлекательными героями. Тщетны эти надежды. Очи небритого, запущенного и оттого неотразимого красавца не глядят на этот свет. Запершись в квартире с преданной горбатой служанкой (неожиданная Ксения Качалина), он кочует по мирам, встречаясь с любимой умершей женой. А Фаина, отстраненная от дел за должностные оплошности, как раз окончательно выпадает из реальности, в которой ничего не поймешь и ничего не исправишь. Лучше уж уйти туда, где примут без труда, или хотя бы заглянуть – что там? Может, там светлей, интересней, понятней? Мертвецы, оккупировав лесные потусторонние дорожки, бормочут, однако, разное. «Заберите меня отсюда!» «Любовь? Ну, это не мясо, но что-то кровавое…» «А ты будешь плакать, когда я умру?» Всевозможно нарядившись, Фаина ныряет в Зазеркалье, где все твердят о любви, но любви никакой нет, и радости нет, и порядка нет, а есть всё те же несчастные и больные люди, только неживые. Всё, что им не нужно, – это любовь. Если бы настоящий, животворный, золотой свет хлынул в это царство призраков, живых и мертвых, они бы испугались, ослепли, сгорели, растаяли. В конце картины десятки разных людей произносят слово «любовь», напоминая пословицу о том, что, сколько ни тверди «халва», во рту слаще не станет. Этот наивный, горький и душевный финальный аккорд, сопровожденный заунывно-пронзительным плачем певицы Земфиры, удачно завершает очаровательно-угловатое, трагикомическое повествование о разных странностях странной жизни, режиссерский дебют Ренаты Литвиновой. Несмотря на комические заплатки «внутренней рекламы» и множество приятелей в эпизодических ролях, это и не гламурное, и не тусовочное кино. Это, можно сказать, художественный документ, свидетельство того, как оригинальная личность развивается от подражания к самостоятельности, от личных капризов – к общеинтересному. Даже в ситуации распада культуры можно создать и выстрадать себя – опыт разумного эгоцентризма Литвиновой тому подтверждение.
Полнозвучное авторское высказывание в нашем кинематографе редкость. Кино нынче в основном немудреное и герои нехитрые. Мало кто занят внутренней жизнью человека. Пошел, увидел, убил. Деньги взял, девушку трахнул. Но похоже, рядом с огромными, сложными мирами Германа, Сокурова и Муратовой начинает подрастать кино Литвиновой, нарочито женственное, ищущее свои способы композиции, печальное и насмешливое. Где по униженной и опустошенной мужской агрессией и тупостью Земле бродят, в поисках тепла и смысла, женщины. Они не умеют строить в пустыне, у них нет денег, они обязаны быть красивыми и терпеть насилие чужого мира. Они отчаянно боятся старости, нищеты и смерти. Но, как заметил поэт – обэриут Введенский, «кругом, возможно, Бог».
Рената в Земфире
В старейшем петербургском кинотеатре «Аврора» состоялась премьера неигровой картины режиссера Ренаты Литвиновой «Зеленый театр в Земфире» (Зеленый театр – известная концертная площадка Москвы). Это не больше, но и не меньше, как концерт певицы, снятый и смонтированный с любовью и тщательностью. Может быть, впервые мы видим Литвинову, столь самоотверженно думающую не о себе, а о другом творческом человеке.
На стадии замысла фильм назывался «Земфира в Зеленом театре». Но потом название перевернули: не годится принижать кумира каким-то там пространством, это кумир должен своей божественной пяткой всякое пространство попирать. Не Земфира в Зеленом театре, а Зеленый театр в Земфире! Ведь творческая личность, как мы знаем из сочинений классиков романтизма, при хорошем аппетите может поглотить и создать вселенную. Так и поступает худенький зеленоглазый мальчик-девочка Земфира, поглощая исступленные восторги зрителей и творя свой обаятельный мирок.
Структура картины проста: ход концерта, где Земфира поет свои самые популярные песни, два раза прерывается записью интервью. Во время интервью Земфира предстает уже не цветной, а черно-белой, лицо сильно высвечено, ресницы длиннющие, глаза дерзкие сияют, речь свободна и насмешлива. Общий смысл фильма написан крупными буквами на плакате, которым машет во время концерта экзальтированный поклонник: «Земфира – богиня!»
Вот ведь оно как. До сих пор мы думали, что богиня – это Рената Литвинова, тем более что она вроде бы так считала и сама, называя свой режиссерский дебют с собой в главной роли «Богиня: как я полюбила». Оказалось, однако, что самым божественным свойством Литвиновой стала проявленная ею способность увлечься творчеством другого человека. Земфира восхищает Ренату, и Рената воодушевленно оформляет свои чувства в виде фильма. Аналитического в этой картине нет ничего – Литвинова не собирается понимать или познавать такое явление, как Земфира, хотя и задает какие-то вопросы, получая какие-то ответы. Все это малосущественно. Главное другое – выразить впечатление радостного изумления, светлого восторга перед личностью Земфиры, на это время забыв о себе (Литвиновой в фильме нет ни тени).
Литвинова – неплохой режиссер для неигрового кино. У нее нет оригинальных идей, но материалом она распоряжается хорошо, со вкусом, рука тверда в монтаже, композиция изящна и легка (вспомните фильм «Нет смерти для меня» с Мордюковой, Окуневской и другими актрисами прошлого). Фильм про Земфиру она сделала весьма хорошо для картин такого рода, пригласила выдающегося оператора Сергея Мачильского, смонтировала не без изящества. Поклонники Земфиры, скорее всего, будут недовольны, поскольку многие из них, как настоящие религиозные фанатики, считают, будто только им одним известна истина об их богине. Людям же от творения кумиров далеким смотреть интересно.
Одна английская пьеса называется «Входит свободный человек». Вот так можно сказать о выходящей на сцену Земфире. Она никому не подражает, ни на кого не оглядывается. Ее несовершенные песни попадают в душу из-за удивительной интонации, чистой, искренней и бесконечно трогательной. Не обращаешь внимания ни на сильный элемент ахинеи в текстах, ни на однообразие заунывной, повторяющейся музыки – так пронзает острием голоса. И это голос свободного, смелого человека, который умудряется в тоскливом мире подражаний и пародий быть собой и сохранить себя.
Земфира – это такой сказочный «поскребыш» русского рока. Когда отгремели электрические битвы 80-х годов и в боях полегли многие братья-бойцы, младшая сестренка, пацанка, взяла меч и отправилась в путь-дорогу. Уже непонятно, кто дракон и где он, перестали рыскать по дорогам мудрые волки и замолкли вещие птицы – а наша пацанка все идет по лесу и аукает. «Мама! Плохие новости! Герой погибнет в начале повести…» – поет Земфира, воскрешая в памяти Виктора Цоя, своего старшего брата по «черной романтике».
Удивительно, какой сильный и смелый демон обитает в этом угловатом артистическом заморыше, одетом в черную майку и пиджачок, с коротко стриженными перышками на голове. Земфира провела огромный концерт живым голосом, резво прыгая по сцене и даже не запыхавшись и ни на секунду не устав. В ней есть что-то очень печальное, хмурое, какая-то нетающая больная «льдинка» в душе – но именно этот привкус настоящей честной печали и делает Земфиру кумиром честной хмурой молодежи. Действительно, чего веселиться-то? Весьма хороши крупные и сверхкрупные планы зеленых глаз Земфиры – в конце фильма Ренаты Литвиновой понимаешь, что это и в самом деле вопрос, что в ком и кто в чем, Земфира в Зеленом театре или Зеленый театр в Земфире.
Что ж, возможно всякое отношение к этому художественному жесту. Можно, вздохнув о том, что «вред любви очевиден», подивиться тому, как вполне уникальное дарование Литвиновой занимается тем, что может сделать любой грамотный телережиссер. А можно быть до конца правдивым и сказать себе: Эх! Хорошо быть молодым, худым, свободным, любимым и талантливым! Так завидно – даже смотреть противно!
2008
«Необходимый стержень мирозданья…»
Нечто про Алису Фрейндлих и нас, ее зрителей
Необходимый стержень мирозданья – твоя душа.
Твоя насущна плоть.
Твой разум очень трудно расколоть
И нелегко остановить дыханье.
В преддверье крепком заперто страданье,
И можно сердце надвое пороть -
Оно срастется. Даже размолоть -
И то воспрянет. Вот фундамент зданья.
Кари Унксова
Я процитировала по памяти фрагмент стихотворенья, услышанного в 1983 году от друзей, знакомых с поэтом Кари Унксовой, петербуржской чудачкой, писавшей отменные, литые, строгие стихи. Познакомиться не удалось – через год ее сбила машина. Мы-то, идущие издалека, помним 1984 год, данс-макабр взбесившейся безопасности, с арестами, пожарами и внезапными смертями в питерском андеграунде, потому и в «случайность» этой смерти верится плохо. Стихи Кари так и остались в памяти друзей, в перестройку их вроде бы издали за границей, но общим достоянием они так и не стали. Вот такая судьба, одна из многих. «Бесхозяйная Русь, окаянная жисть» (Цветаева). Я говорю сейчас вокруг возникающей темы – терпенья души и упрямства света. Говорю о пафосе, ставшем ругательным словом. Пафос, высокое одушевление, как низко ты пал, сын утренней звезды. А вот люди сидели в ночи, плакали, пили водку, писали стихи – без надежды на что-либо, от прекрасной боли душевного роста, великого сопротивления злу – усилием. Отчего-то все упрямые, бесполезные, прекрасные шевеления душ наших жителей напоминают мне об Алисе Фрейндлих. Символ, что ли, какой-то… Нет, она никогда гонимой не была, а всегда была обожаемой прекрасной актрисой, не в том дело. Просто мальчики-девочки шестидесятых, когда-то видевшие в актрисе свой идеал – дара, женственности, ума, вкуса, музыкальности, юмора, – приходят сейчас на спектакль «Оскар и розовая дама» и видят… Легче сказать, чего они не видят. Они не видят постыдных руин человеческой личности, предавшей свой талант, они не видят позорных выкрутас пошлого актрисничанья, ада «вечной молодости» и гран-кокетства. Алиса Фрейндлих сделала невозможное. Она прошла сквозь время и ничего не потеряла из дара. Значит, это возможно. Значит, человек способен стоять на своем, как Александрийский столп. Нравственный, всеми ощущаемый смысл спектакля, помимо того, о чем рассказывает нам по ходу действия Фрейндлих, – еще и в ней, в ней самой. Смешные зрители хлопают не просто так – светятся лицами, гордятся. Нет, дескать, мы не пропали, не утонули в пошлости, не отравились насовсем печалью и унынием. «Вот у нас что есть». «Она – есть». Она есть. Чистая победа – и притом на своей территории, в пространстве, покинутом почти что четверть века тому назад. Я помню, как уходила из Театра имени Ленсовета Алиса Фрейндлих. Кроме растерянных и опечаленных зрителей, никто особо не скорбел. Наоборот, настроения были самые радужные – дескать, вот теперь заживем! Наконец-то театр перестанет быть театром одной актрисы, наконец-то расцветут все цветы. Рассказывают, как-то Гете спросил у своего секретаря – что, по его мнению, скажут немцы, когда он уйдет в лучший мир? Тот ответил, что немцы, конечно, ужасно огорчатся. «Ничего подобного, – ответил Гете. – Они скажут: „Уф!“» То есть вздохнут с облегчением – закончена несносная тирания великого человека. Вот такое довольно дружное «Уф!» раздалось и после ухода Фрейндлих. Больше не надо было напрягаться, соревноваться, мучиться сопоставлениями и ревностью. Все цветы немедленно расцвели. Вот только упрямый косный зритель все тосковал – не по «всем цветам», а по одному-единственному, по заветному своему аленькому цветочку.
С ленсоветовским пространством у Фрейндлих явный роман. Оно соразмерно актрисе и подчинено ее воле, оно отлично улавливает и транслирует ее излучения и вибрации. Возвращая Фрейндлих ее королевство, нынешний главный режиссер театра Владислав Пази совершил абсолютно грамотную и разумную акцию. Да и пьесу отыскал оригинальную. Вообще-то Э.Э. Шмитт, популярнейший драматург в Европе, умеет делать эффектные вещи для звезд уходящей эпохи. У него есть пьесы для знаменитых актеров, играющих про знаменитых актеров. Но «Оскар и розовая дама», к счастью, не об этом. Я еще в «Двенадцатой ночи» (БДТ, режиссер Г. Тростянецкий), где Фрейндлих играет шута Фесте, заметила, что актрисе интересно существовать в гротескном рисунке, вне пола и возраста, и что ей теперь, скорее всего, скучно было бы возвращаться к вяло-элегическим песням о закатной женственности. В «Оскаре и розовой даме» ей надо заселить одной собой целый мир, быть-играть и за умирающего мальчика, пишущего Богу, и за его старую сиделку, и за его родителей, и за пациентов и врачей больницы, и даже в некоторой степени за Того, Кому мальчик пишет письма. Такие моментальные перевоплощения, конечно, несут соблазн некоторой эстрадности – на сцене только один человек, и чтобы зритель понял, кто из персонажей сейчас говорит, приходится ведь изобретать какую-то краску, характерность. Фрейндлих делает это, но легко-легко, воздушно, нежно, отслеживая и проживая прежде всего – движения души. Такая получается Мировая душа, познающая собственные ограниченные воплощения. Это снимает все возможные неловкости восприятия – Фрейндлих не «играет мальчика», но рассказывает нам о невероятном процессе роста и созревания души в человеке на пороге смерти.
Что-то во мне постоянно сопротивлялось этой пьесе – все-таки взять в герои больного лейкемией ребенка, на мой вкус, означает сильно облегчить себе задачу возбуждения сочувствия в зрителе. Опыт общения с умирающим есть почти у каждого в зале, нажать эту кнопку и вышибить слезу такими средствами нетрудно. Эту пьесу очень возможно играть противно, безвкусно. Может быть даже, никто на современной сцене, кроме Алисы Фрейндлих, с этим бы не справился. Но она… она о существовании на сцене знает всё. Тут, как у известной компании мобильной связи, посекундная тарификация.
С легкостью облаков, чьи отражения в ветреный день бегут по воде, воплощаются в лице актрисы образы людей – хороших, несчастных, отчаявшихся, живущих минутами и часами, ищущих смысл в страшной сказке своей жизни. Как снять излишний пафос, где сделать паузу, когда отвернуться, а когда приблизиться, чем рассмешить, на сколько понизить тон – актриса никогда не презирала профессиональную грамоту, оттого и способна до сих пор делать невероятные вещи. С какого-то момента, когда мы уже приноровились к сюжету и манере рассказа, мы начинаем въявь видеть персонажей. Перед нами Алиса Фрейндлих, в мешковатой серой пижамке и розовом шарфе, со своим знаменитым, наизусть известным лицом – а ты видишь при этом лысого больного мальчика, умного и доброго, проживающего, несмотря ни на что, свою собственную, осмысленную и богатую жизнь. Такие чудеса.
Нет, это не сентиментально – а Фрейндлих и вообще не сентиментальная актриса. Она не любит взывать к жалости и не требует обязательного сочувствия своим героям. Благородная гордость, непременное достоинство и сознающая себя сила вызывают любовь, но не выпрашивают ее, не навязываются. В изображении Фрейндлих история Оскара теряет свойство жестоко-сентиментальной мелодрамы, уснащенной всеми возможными христианскими спекуляциями о необходимости страданий (я вообще-то думаю, что человек имеет право заявлять только о необходимости и правильности собственных страданий, только собственных – а не чужих). Во время спектакля слезы наворачиваются – и стоят в глазах, не льются. Сквозь них яснее видно, и нет чувства, что тебя надули, выжали реакцию. Получается другое – мужественная притча о достоинстве жизни перед неизбежным концом. Это достоинство можно потерять, и трудно осудить человека за такое малодушие, в сущности извинительное. А можно это достоинство обрести, сохранить и умножить – и подобное поведение восхищает. Поскольку в нашей культуре так и не выработано отношение к смерти, и принятое в других временах и странах обязательное мужество для нас редкость, индивидуальный подвиг. Религия? Чем самая прекрасная религия может помочь родителям умирающего в десять лет мальчика, я никогда не пойму, и давайте об этом не будем. Человеку может помочь только другой человек – так рассказывает Фрейндлих, и вот в это я верю. Ей вообще легко и приятно верить, поскольку в самом существе актрисы нет лицемерия. «Чем же и свет стоит? Правдой и совестью только и держится», – улыбнулся царь Берендей в «Снегурочке» Островского в ответ на отчаянные речи девушки Купавы. Есть люди, которые доподлинно знают, что это так и есть. Взаимопомощь и понимание между людьми существуют, среди ненависти, равнодушия, отчуждения, лжи, злобы – всё так, но существуют. Забавный и трогательный дуэт мальчика и старушки, исполненный актрисой, рассказывает о таком понимании – поверх барьеров, вне рамок возраста, пола, опыта, а просто – две души как две птицы поют и любят друг друга…
«Оскар и розовая дама» в Театре Ленсовета – не шедевр, поскольку необходимые эстетические компоненты театрального зрелища (музыка, сценография, мизансценирование, костюм) не пронзены единой волей и не выведены на предельно возможную высоту. Но здесь (а где еще?) можно ознакомиться с предельно возможной в этих условиях высотой искусства актера. Кроме того, у спектакля есть ясный этический смысл.
Живые часто боятся, чуждаются умирающих, а это плохо, это трусость, малодушие и предательство. Розовая дама, которая помогла мальчику прожить на полную катушку оставшиеся ему крохи жизни, своей смелостью и великодушием вернула миру постоянно утрачиваемое им достоинство. Бог, которому писал Оскар, несмотря на три тонны эффектной риторики, остался так же неведом и непостижим, как всегда. А вот человеческому, чисто человеческому, удалось обрести ценность. Непрерывно регистрируя все оттенки душевных движений человека, Фрейндлих собирает в конце действия целое богатство душевной музыки. Все оправдано и необходимо, когда звучит душа…
Это не сентиментально, но это – возвышенно, идеально. Чтобы спеть такую песню о душе, надо ее иметь во всей цельности, чистую, живую, гордую. Сквозь великолепное мастерство Фрейндлих светит неугасимый идеальный свет. Он не жалости требует, не чувствительных слез, не умиления – а преображения. Если жизнь перестанет этот свет впускать и воспринимать – тем хуже для жизни. Если театр утратит чувство идеального – тем хуже для театра. Символическое значение Фрейндлих для Петербурга в том и заключено, что она свидетельствует о реальности идеального, о «необходимом стержне мирозданья», без которого никак, никуда, невозможно, немыслимо, ненужно…
2005
Слава богу, она есть
Разговор с Алисой Фрейндлих
Мы говорили о простых вещах, я смотрела на нее и думала – боже, я знаю, что это невозможно, но как же мне хочется, чтобы она была всегда. Чтобы она выходила на сцену и учила артистов, чтоб ее голос объявлял остановки в метро, а также говорил по телефону, который час… Не знаю, насколько мне удалось передать ее искренность, юмор, безукоризненную интеллигентность, изящество души, полное отсутствие фальши. Она прекрасна. Вы сами это знаете. Но почему, вот интересно, прекрасному никто не подражает? Почему в Петербурге больше нет ничего, на нее похожего? Слава богу, правда, она – есть.
– Алиса Бруновна, вы ведь всю жизнь прожили в Ленинграде-Петербурге, никуда не отлучались?
АФ: Нет, после войны наша семья уезжала на три года в Таллин, куда перевели отчима. Но тоже недалеко. Наверное, ни в каком другом городе жить бы не смогла, организм приспособился, даже по своим родным вирусам – и то скучаю. Всю жизнь в центре – сначала в коммуналке на Мойке (угол с Демидовым переулком), огромная такая была коммуналка, по коридору можно было ездить на велосипеде, потом на улице Рубинштейна. Помню нечеловеческую, кошмарную красоту блокадного Ленинграда, когда зимним утром все было затянуто таким серебристым инеем, как нарисовано…
– Как вы думаете, женщинам и мужчинам талант отпускается поровну или чаще он достается мужчинам?
АФ: Мужчины более свободны, их так не тянет в природное предназначение. Женщины гораздо реже занимаются самореализацией, а талант им достается не реже, нет. Может, даже чаще. Они и с космосом на более короткой, что ли, ноге.
– А существует ли особая «женская логика», как утверждается в известном сериале, где вы играете?
АФ: Как наука, логика одна, но в жизни женские рассуждения часто бывают умножены еще и на интуицию. Получается иногда своеобразно, не сразу понятно. А сериал наш сначала был ничего, а потом стал беглый, с небрежным сценарием, и артистов стали звать по принципу «кто свободен» и «кто меньше гонорара возьмет». С моей чудной бабки стали снимать характерность, отглаживать, а мне хотелось, чтоб Леля получилась живой, смешной. Я видела много забавных интеллигентных старушек, пригодились на нее.
– Наблюдаете за людьми-то?
АФ: Само собой получается, уже так организм натренирован – все в копилку. А иначе мозги черствеют. Возраст… Ох уж этот чертов юбилей! И как я не хотела его справлять! Нет, написали на лбу: «70», и все. И я стала чувствовать свой возраст, слышать свой организм, он начал жаловаться… Везет тем, кто уходит быстро, легко, на взлете, и как это печально – немощь. Я помню, как уходил отец, как уходил Игорь Петрович Владимиров, и думаю, что эти люди заслуживали лучшего.
– А возможно ли у судьбы что-то заслужить? Судя по всему, главные вещи в человеческой жизни никак не заслужить своими прекрасными качествами. Нет связи!
АФ: Но с другой стороны, испытания – это неплохо. Человек получает возможность умудриться душой, в нем повышается сострадательность.
– Так это только у благородных людей!
АФ: А неблагородные люди – они вообще ничего не замечают. У них какая-то антенна восприятия более жесткая и направленная только на себя, вот и все, и всякое испытание они поворачивают себе во благо. Неблагородному начхать на все, он одеяло на себя знай себе подтаскивает. Так на что ему это испытание? Правда, случается иногда удивительное – неблагородный человек в результате испытаний делается благородным.
– А вы много в жизни видели благородных людей?
АФ: Не скажу, чтоб их было много. Но я старалась свое общение сузить до благородных людей. Так что неблагородные отсеивались в силу своего неблагородства. Вокруг меня были люди благородные, и я не могу сказать, чтоб их было достаточно. Их же и вообще меньше, чем неблагородных, ведь неблагородные плодятся как-то более интенсивно, а благородные заняты благородным делом – им некогда плодиться! Ха-ха-ха…
– Были ли у вас в юности кумиры среди актеров?
АФ: Я ходила в кино всю войну. Вышли «Два бойца», и я сорок раз смотрела этот фильм, зарабатывала денежку у мамы всякими работами по дому, полы мыла в нашей коммунальной квартире. Однажды я маму чуть не посадила. Мне надо было узнать, где, в каком кинотеатре идет фильм, и я так тихонечко со стенда, где расклеивали газеты, вырвала кусочек газетки и зацепила чуть-чуть какую-то карикатурку, кажется Кукрыниксов, на Гитлера. Милиционер меня задержал, отобрал портфель, выяснил адрес, и маму вызывали в органы. Вообще, чудом она не села! Тогда я была влюблена в Бориса Андреева – ужасно. Потом я любила трофейное американское кино, всех танцующих и поющих женщин, а после войны зачастила в Мариинский, тогда Кировский, театр. У моей соседки по квартире был абонемент, так я по ее книжечке и забиралась на галерку. Я была увлечена балетом.
– Хотели быть балериной?
АФ: Очень, но я опоздала – когда надо было поступать учиться, это был конец войны, я была тощая и жалкая и припоздала, чтоб этим заниматься. Но ходила в балетный кружок в Таллине.
– После войны и потом, в 60-е годы, на ученье отобрали очень интересных, нестандартных людей, с оригинальной внешностью. Теперь же, мне кажется, тянутся к стандарту. Как быть с внешностью артиста? Какие тут есть границы или можно принимать смелые решения даже людям совсем далеким от канонов привлекательности?
