В свете прожекторов

Михаил Московец

В свете прожекторов

О нем говорит весь город – новое веяние моды с примесью андеграунда. О нем шепчутся и кричат на каждой вечеринке, каждом обеде, каждом совещании. Ему посвящают колонки в журналах и посты в интернете; обзоры делают как критики, так и те, кто совершенно далек от искусства.

За прошедший месяц этот спектакль наделал шуму, и все подряд, без разбору, скупали билеты и шли смотреть.

Пошли и мы – но не потому что так делают все, а потому что мы любим театр и немножечко разбираемся в постановках.

Итак, мы подходим к зданию театра. На улице ноябрь, и люди семенят в шубах и дубленках. Еще не так прохладно, но оделись все потеплее – вдруг после спектакля грянут заморозки.

Естественно, очередь на вход. Билетеры проверяют достоверность дорогущих билетов (даже балкон стоит несколько тысяч). Сразу скажу, что мы как истинные театралы раскошелились и взяли места в амфитеатре.

Очередь и в гардеробе. Сдав верхнюю одежду, мы вклиниваемся в общий поток людей, ожидающих начала спектакля. Минут двадцать, как амебы, слоняемся от гардероба до буфета через туалет, как вдруг я вижу знакомое лицо около входа в партер.

– Смотри, это же актер этот…

– Точно. Как его?

– Антон какой-то.

– Не помню фамилию. Что он делает?

– Хах, кажется, знакомится с девушкой.

Актер, оперевшись рукой на стену по всем законам романтизма, презабавно общается с молодой девушкой. Мы пялимся так бесцеремонно, что шестое чувство, видимо, подсказывает ему отвлечься. На удивление, он улыбается и машет нам рукой, подзывая к себе.

– Интересно, ребята? – глаза его тоже смеются.

– Да мы так, просто лицо известное увидели.

– Приятно слышать.

Актер поворачивается к девушке, чмокает ее в щеку и отпускает – прямо как птичку из клетки.

– Хотите научу?

– Чему?

– Обворожению, – он шелестит пальцами по нашим плечам. – Выбирайте девушку.

Мы все переглядываемся и на негласном совете решаем, что учиться не хотим.

– Вон ту, что у зеркала.

Я нарочно выбираю самую далекую от нас жертву – так актер точно затеряется в толпе.

– Губа не дура, – выбор ему явно нравится. – Давайте за мной.

Он бесцеремонно протискивается между людьми – то они пихают его, то он их. Мы лишь поначалу следуем за ним, извиняясь за дерзость предводителя, а затем резко сворачиваем в сторону.

– Кажется, он не сильно расстроится, если обворожит девушку без нас.

Незаметно звенит третий звонок, и заждавшаяся толпа направляется в зрительный зал.

Изнутри помещение зала очень просторно и почему-то напоминает мне величественные амфитеатры, в которых ставились древнеримские трагедии. В то же время протертый паркет и ковры в проходах, скрипящие стулья с дешевой тканевой обивкой и огромная стеклянная люстра, уродливая и местами заляпанная чем-то, отнюдь не передают грациозность и эстетику тех далеких времен.

Мы проходим в амфитеатр; с наших мест (первые ряды) хорошо видно всю сцену. Удовлетворенные выбором, мы охотно забываем о потраченных деньгах.

Свет гаснет на три минуты позже, чем заявлено. Зал стихает. Примерно минуту еще мы сидим в темноте, а затем прожекторы подсвечивают сцену и молодого человека на ней: он начинает свой первый монолог.

По прошествии значительного времени у меня все еще не создается впечатления, что спектакль гениальный: идет он хорошо и непринужденно; главенствует драматичная современная проблема, обрамленная минимализмом (почти нет декораций и костюмов – кто-то даже с голым торсом выбегает) – однако чего-то сверхъестественного я не вижу. Зевают и мои друзья, явно не впечатленные происходящим.

Отчего-то мне кажется, что такое настроение присутствует у большинства зрителей.

Обыденные диалоги-споры между актерами, инструментальная музыка, включающаяся иногда на фоне, кривляния наподобие танцев – все это можно встретить в ординарном театре и без такой громкой афиши.

Поразительно, но у меня впервые за долгое время появляется желание встать и выйти из зала. Хочется на воздух, взбодриться после всей этой монотонности, перетекающей в тягомотину. Мы переглядываемся с друзьями, которые, кажется, желают примерно того же.

Где-то сверху (наверно, на балконе) истошно голосит телефон. Первый звонок, второй, третий. Зрители оживляются и вертят головами, пытаясь вычислить хулигана, но звонок предательски обрывается.

– Интересно, кому звонили? – выкрикивает кто-то из зала.

Актеры по инерции продолжают играть, но зал уже отвлекается, бормоча полушепотом.

– Почему он не грустит о матери? – интересуются через несколько минут с другой стороны зала.

Я уже и позабыл, что по сюжету у главного героя умерла мать. А он тут кутит напропалую.

– Напоминает Дядю Ваню, только осовременено, – вклинивается кто-то третий.

Внезапно включается тусклый свет – не такой, который обозначает антракт, но и не такой, который позволяет продолжать спектакль. Актеры – кто был и не был на сцене – выстраиваются в линию, будто на военном смотре.

– Я не грущу, потому что она толком не воспитывала меня, – молодой человек, играющий сына, спрыгивает в зал и шагает вдоль прохода, разглядывая зрителей. – Я не любил ее…

Неожиданно для всех он принимается подробно и эмоционально описывать их взаимоотношения – как американские горки, от секундной любви до вечной ненависти. Молодой человек страдает так естественно, что становится непонятно, рассказывает он личную историю или же играет роль. Руки его взлетают к небесам, когда это уместно, и прижаты к телу, когда махать совсем не нужно; тело его несколько раз падает на колени, гармонично и вовремя, и кажется, что по-другому передать чувства просто невозможно.

В наших глазах стирается грань между вымыслом и реальностью. Мы будто наблюдаем настоящую жизнь, отчего (мне пришла такая мысль) начинаем считать себя невидимыми богами, со стороны взирающими на людские страдания. Кто-то из ближних к месту действия рядов даже всхлипывает.

Закончив монолог, актер оседает на пол и прячет голову в коленях.

Зал томится в напряжении, ожидая еще большего эмоционального взрыва, но вместо этого на сцену выходит молодой человек и встает рядом с труппой.

– Это режиссёр, – шепчет мне друг.

– Вот почему сюжет не такой? – один из зрителей партера вскакивает на ноги и тычет двумя руками на только что страдающего актера. – Вместо этого он серый и гораздо менее удачный, чем в «Гневе бога».

Кажется, я где-то слышал, что «Гнев бога» – предыдущий спектакль этого режиссера.

– Очень приятно, что вы знаете мой репертуар, – режиссёр улыбается и спускается со сцены в зал. – Он не серый, он банальный. В этом есть разница: мы настолько привыкли к таким картинам каждый день, что перестаем осознавать их ценность. Да и акценты в пьесе расставлены на других вещах.

– Каких?

– Пока не время раскрывать все карты.

– А мне понравилось, как в «Гневе бога» показана любовь, – доносится женский голос с передних рядов. – Актеры ни разу не прикоснулись друг к другу, но почему-то не возникает сомнений, что они любили.

– Я рад, что вам понравился такой подход.

– Ну а этот спектакль какой-то непонятный, – выкрикивает мужчина рядом с нами.

Режиссер слышит это замечание и подходит ближе к амфитеатру. Только сейчас я пристально разглядываю его: бритое лицо совсем молодо – лет двадцать пять, не больше, – но сочится мудростью и сосредоточенностью, прямо как у мраморных греческих бюстов.

– Он и для меня, наверно, непонятен.

– То есть?

– Знаете, вот когда вы делаете что-то машинально, и результат вас удивляет. Вы вынуждены осмысливать то, что сделали своими же руками. Это немного странно.

– Если вы не понимаете смысл пьесы, то кто же поймет?

– Кто-то да поймет.

Из-за кулисы выходит средних лет мужчина со стулом, ставит его посреди сцены и садится.

– Вам что, спектакль не нравится?

По залу пролетает вялое отрицание.

– Знаете, я сам не особо верил в эту постановку, – он насмешливо смотрит на режиссера, – но сейчас не могу сказать о ней ничего плохого.

Я узнаю его – это известнейший критик и актер, наставник почти всех молодых театральных дарований. Видимо, наставник и нашего режиссера.

– Очевидно, вы читали прессу, перед тем, как прийти сюда?

Вялое согласие.

– И ждали чего-то гениального?

Более уверенное согласие. Наставник улыбается.

– За картинкой вы гонитесь. А я вот, в своем возрасте, ценю самокопание. Даже неправильно сказал – самоанализ. «Гнев бога» был картинкой – и отличной картинкой. Эта постановка – самоанализ.

– Мы ведь не на самоанализ приходим, а на шоу, – парирует мужчина с балкона.

Он не прав: многие постановки заключают в себе самоанализ, чем также интересны. Но, видимо, этот зритель ходит только на шоу – ему бы бестолковые комедии смотреть, а не многогранные спектакли.

– Разве вам нравилась та картинка, которую последний час выдавливали из себя актеры?

Снова вялое отрицание.

– Это задумка. А чего вы ждали?

– Того же «Гнева»! – выкрикивает женщина.

– Он неповторим. Как и то, что происходит сейчас.

Где-то сбоку несколько человек зачем-то напевают песню из эпилога «Гнева бога» – кажется, что-то из репертуара Queen.

– Нет, – смеется наставник, – если пели в «Гневе», то совсем не значит, что будут петь и сейчас.

Молодой режиссер тем временем усаживается рядом с наставником. На удивление, издали эти двое почти похожи на ровесников, хотя второй примерно вдвое старше первого.

Еще некоторое время они увлеченно разговаривают со зрителями, охотно отвечая на вопросы, коих накопилось, оказывается, немало.

– Интересно, – спрашиваю я у друга, – так структурно запланировано – вот это все обсуждение – или это импровизация?

– Вряд ли импровизация, слишком сложно было бы такое сходу сделать.

– Возможно.

– Мне кажется, они хотели показать нам горе от ума.

– Что?

– Ну, мы ждем, когда спектакль продолжится, а они тем временем не спеша объясняют нам, что происходило и происходит.

– Не совсем понял.

– Потом, – он машет рукой.

Вскоре наставник поднимается на ноги и призывает нас смотреть далее. Он хватает стул за спинку и в компании молодого режиссера уходит за кулисы. Большая часть труппы, немного задержавшись, убегает следом.

В зрительном зале гаснет свет.

На подсвеченной сцене остаются лишь несколько актеров. Они копошатся и как будто танцуют, по-змеиному изворачиваясь, пока прожекторы не выделяют двух молодых людей – с голыми торсами и двумя резиновыми шарами в руках. Те поднимают шары над головой и спускаются в зрительный зал под монотонный гул оставшейся части труппы.

Двое идут друг за другом и внезапно падают между пустующих кресел – где-то в середине партера (наверно, места специально не продавали). Прожекторы все еще подсвечивают место их падения; актеры на сцене замолкают – и примерно минуту держится тишина.

Нетерпение зала копится и копится, пока в своей высшей точке не доходит до вожделения: тут-то из-за кресел поднимается молодой человек, одетый в синий пиджак и темные брюки и совершенно не похожий на тех двоих.

Он окидывает взглядом зал и улыбается – как-то слишком искренне и по-доброму, и это наводит меня на мысль, что, наверно, именно с такой улыбкой вел свои проповеди Иисус. Странная ассоциация, но она наиболее точно передает его живое выражение лица.

Чем дольше я разглядываю это лицо, тем больше оно кажется мне знакомым. Молодой человек все еще стоит между рядами партера и улыбается жаждущим зрителям, а я наконец узнаю в нем своего бывшего одногруппника, которого отчислили с первого же курса.

Неплохо устроился – актер, хоть и не с главной ролью.

Молодой человек наконец поворачивается лицом к сцене, неспешно шагает к ней и поднимается по деревянным ступенькам. Кулисы начинают медленно закрываться, являя собой конец.

Молодой человек доходит до середины сцены и оборачивается к зрителям, в последний раз сражая добродушной улыбкой.

Кулисы захлопываются прямо перед его лицом.