скачать книгу бесплатно
Караульный смутился, не решаясь запустить руку в корзину.
Конде угадал его состояние, улыбнулся, достал два яблока и протянул их солдату. Тот, сияя от счастья, прижал их к груди, с бесконечной любовью поглядел на принца и вышел. Теперь он, не задумываясь, с восторгом отдаст за него жизнь…
– А вы, адмирал? – спросил Конде, возвращаясь к прерванному занятию. – Неужели не любите фрукты? Честно говоря, я успел проголодаться: завтрак нынче был ранним и не особо плотным.
– К черту яблоки, – отмахнулся Колиньи и снова склонился над своей писаниной. – Мне нужно закончить послание к кардиналу де Безу.
– Ну, как хотите, – пожал плечами Конде, продолжая уминать яблоко.
В эту минуту в комнату, будто вихрь, ворвался человек: весь взъерошенный, глаза готовы выскочить из орбит не то от страха, не то от нервного потрясения, руки и губы трясутся. Это был Ле Лон, личный медик принца.
Конде удивленно воззрился на него:
– Что случилось, Ле Лон? У вас такой вид, будто минуту тому назад получили известие, что папа Пий V повесился.
– Монсеньор!.. – вскричал доктор, увидя в руке Конде яблоко. Подбежал к принцу, и вырвал у него огрызок.
– В чем дело, Ле Лон? – непонимающим взглядом глядел на него Конде. – Вероятно, вы голодны? Что ж, я с удовольствием поделюсь с вами, загляните в корзину; там, по-моему, осталось и на вашу долю.
– Кто съел эту половину? – воскликнул Ле Лон, брезгливо держа огрызок яблока.
– Я, собственной персоной, – равнодушно сообщил принц.
– Вам не пришло в голову, что это яблоко может быть отравлено?! Почему вы не позвали меня? Ведь я столько раз вас предупреждал!..
Колиньи побледнел, выронил перо и поднялся из-за стола.
– А вы, господин адмирал, – повернулся к нему Ле Лон, – вы тоже пробовали?!
– Я… – произнес адмирал и уставился на Конде. – Я – нет.
– Хорошо хоть так.
– С чего вы взяли? – глухо спросил принц, бледнея.
– Вы забыли, с кем мы воюем, монсеньор! – возбужденно заговорил Ле Лон. – Неужто вам надо рассказывать о том, сколько человек она отправила таким образом на тот свет?
– Мне сказали, что все солдаты попробовали это угощение, – неуверенно возразил Конде, – и, насколько мне известно, никто из них не умер.
– Они отведали всё, кроме этих яблок! – вскричал доктор. – Это сразу возбудило мои подозрения, едва я узнал об этом.
– И… вы полагаете, что… – Конде даже поперхнулся и остекленевшими глазами уставился на огрызок в руке медика.
– Что вы чувствуете? – быстро спросил Ле Лон.
– Ничего. А что я должен чувствовать?
– Жжение во рту и в желудке, легкое головокружение, постепенное онемение членов… Меня задержал больной… Неужто я опоздал? Впрочем, еще не поздно ввести противоядие, пять-семь минут у нас еще есть.
– Увы, они давно уже прошли, дорогой Ле Лон.
Лекарь вытаращил глаза:
– И вы по-прежнему ничего не чувствуете?
– Ровным счетом ничего.
– Быть может, я ошибся? – в растерянности пробормотал врач. – И никакого злого умысла здесь нет?
– Что, если этот яд действует не сразу? – высказал предположение Колиньи.
– Исключено, – мотнул головой Ле Лон. – Только этот. От любого другого яблоко моментально чернеет.
Он с беспокойством огляделся кругом и увидел маленькую собачонку, вечно крутившуюся под ногами принца. Ее подарили ему дети гугенотов, когда он ходил в храм слушать проповедь пастора. Ле Лон взял со стола ломоть хлеба, осторожно отрезал маленький кусочек яблока, закатал его в мякиш и бросил песику.
Все с интересом наблюдали за этой необычной сценой. Песик подошел, понюхал, ухватил зубами угощение, перемолол его челюстями и проглотил. Потом уселся на задние лапы и, склонив мордочку набок, просительно поглядывал на человека, в ожидании продолжения угощения.
– Ну вот, видите! – победно возгласил принц, сразу повеселев. – Ему ничего не сделалось. Мне даже кажется, что он просит у вас еще такой же кусочек. Значит, и я…
И тут он осекся. Песик вдруг жалобно пролаял и рухнул на пол. Потом свернулся калачиком, укоризненно посмотрел на Ле Лона и отчаянно заскулил. Затем резко дернулся и покатился по полу, визжа и пытаясь задними лапами достать до живота, словно хотел разодрать его когтями. На большее у него сил не хватило. Он забился в судорогах, вытянулся и умолк навеки. Из пасти его стекала на пол зеленая пена.
– Где эта крестьянка?! – вдруг заорал Конде и бросился к окну. – Где эта Юдифь[3 - Юдифь – библейская героиня. Когда на ее родину напали враги, она хитростью пробралась в их лагерь и убила полководца Олоферна, что заставило вражеское войско отступить.], которая вздумала убить меня?
Гугеноты, стоящие внизу, услышав шум раскрываемого окна и чьи-то крики, подняли головы.
– Задержать телегу и немедленно доставить сюда торговку! – закричал Конде, высунувшись в окно.
Солдаты тут же кинулись исполнять его приказание, но телеги этой давно след простыл.
В комнату ворвался верный Матиньон:
– Что с вами, монсиньор? Что здесь происходит? И почему у дверей лежат два мертвых солдата?
– А, черт! – выругался Конде. – Про них-то я совсем забыл. Бедные солдаты… Они любили меня…
Ле Лон бросился к принцу и схватил его за руку. В глазах его читался ужас. Он усадил принца на стул, приподнял и заглянул ему под веки, потом попросил открыть рот. Приложил ухо к груди, послушал и предложив сплюнуть, стал рассматривать слюну.
Все молча и со страхом ждали результатов его осмотра.
Ле Лон выпрямился и оторопело уставился на принца. Тот – на него. С полминуты в комнате висела тишина, будто отсюда только что вынесли покойника.
– Ничего не понимаю, – наконец промолвил Ле Лон, разводя руками. – По всем признакам, принц, вы должны уже быть… мертвы! Но ничто, ровным счетом ничто не указывает на то, что вы только что приняли смертельную дозу яда. Так может быть только с человеком, систематически и длительное время употребляющим сильное противоядие.
Колиньи и Конде переглянулись.
– Это Лесдигьер! – вскричал адмирал и бросился обнимать принца. – Это он спас вам жизнь! Если бы он не убедил вас тогда принимать противоядие и не рассказал подробно как это делается, наша армия лишилась бы ныне своего вождя.
– Как, монсеньор, – в растерянности заморгал врач, – вы принимаете противоядие?
– И уже давно! – улыбнулся Конде. – Около года.
– Что же вы мне об этом не сказали? – Ле Лон схватился рукой за сердце. – Ведь так можно и удар получить. Неужто вам не жаль вашего врача?
– Это была моя маленькая тайна, – проговорил Конде, дружески кладя руку лекарю на плечо. – Я хотел поделиться ею с вами, да никак не мог выбрать время.
– Слава Господу нашему! – Ле Лон облегченно вздохнул и вытер пот со лба. – Хвала ему, что Он бережет своих сынов от происков врагов.
– Нашего Даниила даже львы не едят[4 - Согласно библейской легенде, царь Навуходоносор по ложному обвинению и согласно своему же указу бросил верного слугу Даниила в яму со львами. К удивлению и радости царя, львы не тронули Даниила.], – широко заулыбался адмирал.
– А вы, господин адмирал, – повернулся к нему врач, – тоже принимаете противоядие?
– Я… я, к несчастью, нет, – признался Колиньи, уже без улыбки, вмиг слетевшей с лица.
– Почему? – резонно спросил Ле Лон. – В наше время это необходимая мера предосторожности. Если вы не дорожите собственной жизнью, то подумайте о тех, кто встал под ваши знамена! Ведь для них вы являетесь отцом, светочем! Что будет с нами, коли мы лишимся вас?
– Я его уговаривал, но он не стал слушать, – произнес Конде, кинжалом разрубая яблоки на мелкие кусочки. – Сказал, что это средство годится только для интриганов, а он солдат и должен смерть свою принять от меча, а не от какого-то сатанинского зелья.
– Вы были неправы, господин адмирал, – покачал головой Ле Лон. – Теперь, надеюсь, вы понимаете, что ваша точка зрения ошибочна? Не каждому солдату суждено умереть на поле боя. Видите теперь, к чему могло привести ваше упрямство? Кстати, а почему вы не взяли яблоко, ведь вы не знали, что оно было отравлено?
– Честно признаюсь, – улыбнулся Колиньи, – у меня расшатался передний зуб, и надкусить яблоко для меня – величайшая пытка. Это значит вновь обрести тянущую боль, которая сейчас, благодарение богу, несколько утихла.
Конде от души рассмеялся:
– Выходит, больные зубы иногда помогают спасти собственную жизнь, чему мы только что были свидетелями. Ну, а сейчас-то хоть, адмирал, вы признаете свою неправоту? – настаивал принц.
– Полностью признаю, – и Гаспар де Колиньи, адмирал Франции, словно мальчишка поднял руки кверху.
– И обещаете отныне принимать противоядие, которое рекомендовал нам Лесдигьер? – продолжал наступать Конде.
– Торжественно клянусь! Ибо и в самом деле уразумел, что это нужно для нашего общего дела.
– Ах, Лесдигьер, молодчина! – воскликнул Матиньон. – Не говоря уже о том, что он во второй раз спасает вам жизнь, монсеньор.
– Черт возьми, а ведь и в самом деле! – вспомнил Конде историю с дуэлью. – Я уже дважды обязан ему жизнью.
– И еще ни разу не возвратили ему свой долг.
– Будь спокоен, Матиньон, я отплачу ему при первой же возможности, не будь я принцем королевской крови.
– Славный малый этот Лесдигьер, – проговорил Матиньон. – Я счастлив, что он в числе наших друзей. И если принц Конде разрешит мне взять часть его долга на себя, то я клянусь защитить господина Лесдигьера, если увижу, как неприятель целится в него.
– Благодарю тебя, мой верный друг, – сказал Конде, от души пожимая руку Матиньону, – но свои долги я предпочитаю отдавать сам.
Глава 7. Видения
Коннетабль вернулся к себе во дворец поздно вечером, когда уже сгустились сумерки. Придворные раскланивались при встрече с ним, слуги старались упредить малейшее его желание, но он, сухо отвечая на поклоны и отмахиваясь от слуг, желал только одного – запереться у себя и никого не видеть. И даже Шомберга, всюду сопровождавшего его и теперь с унынием на него глядевшего, он отпустил восвояси. Недоумевая, Шомберг тихо вышел из комнаты, но остался здесь, под дверью, как верный пес, готовый при первой же опасности вцепиться в горло врагу. Пред ним лебезили, его боялись: дамы, завидя любимца коннетабля, приседали в реверансах, кавалеры почтительно приподнимали шляпы и считали за честь и удачу обратить на себя его внимание. Теперь они все молча стояли и смотрели на него, ожидая его приказаний, ибо его устами говорил сам верховный главнокомандующий, первый министр короля. Шомберг поглядел на них и повел рукой. Это означало, чтобы все тихо, без шума разошлись, ибо Великий коннетабль устал, ему нужен отдых. И все без слов поняли этот жест, поскольку так было уже не раз.
Оставшись один, старый Монморанси тяжело опустился в кресло, стоящее у стола, и хмурым взглядом уставился на стену. Мрачное, подавленное настроение внезапно овладело им. Не хотелось ничего делать и ни о чем думать. Груз прожитых лет лежал на плечах этого человека, и теперь этот груз стал нестерпимым. Ему было уже семьдесят пять лет, и звание коннетабля заметно тяготило его. Он много раз уже пытался переложить это тяжкое для него бремя на плечи своего сына, но Екатерина все не соглашалась. Возможно, старый коннетабль – это единственное, что осталось у нее от давно ушедших в прошлое времен, о которых она иногда с грустью вспоминала.
Он тоже часто вспоминал, сидя холодными вечерами один у камина и глядя, как пламя пожирает поленья у его ног. Теперь камин не горел; перед ним висела на стене большая картина с изображением Дианы-охотницы, а в углу ее стояла монограмма, нарисованная по приказу короля Генриха: две начальные буквы его имени и Дианы де Пуатье; они переплетались между собой, образуя причудливый рисунок: две вертикальные линии по краям и две «D», повернутые одна к другой и пересеченные горизонтальной линией, скрепляющей букву «Н», начальную букву имени короля. Но если отбросить эти линии, то получатся две «С», пересекающие одна другую и развернутые в разные стороны. Что это, случайный или явный намек на первую букву имени «Екатерина»? Такова была монограмма короля и его всесильной фаворитки. Оба они любили друг друга, и всюду, включая даже предметы сервировки стола, были выдавлены эти монограммы. Самая большая и яркая из них увековечила собою замок Шенонсо, в котором оба они любили проводить время вдвоем. Теперь от них остался только прах, а замок этот стоит и поныне, как напоминание об эпохе Возрождения, и так же красуется на фасаде его королевская монограмма, напоминая о той, которая была здесь когда-то хозяйкой.
Все это вспоминал сейчас коннетабль, даже не отдавая себе отчета, что неотрывно смотрит на картину…
…Медленно текли минуты, сливающиеся в часы. За окном уже хозяйничала ночь, но старый коннетабль не замечал этого. Вся обстановка комнаты словно бы перестала для него существовать. Сидя почти в полной темноте, он словно в сомнамбулическом сне глядел на изображение Дианы-охотницы с луком и стрелами за спиной и не мог оторвать от нее глаз. Это была его Диана, та, которую он, не смея никому признаться в этом, всегда любил, и этот образ, изображенный на полотне, он отождествлял с той Дианой, живой, которая всегда была в его сердце, но сердце которой было занято другим. Теперь ее нет; он ездил в замок Анэ и видел ее, лежащую в гробу. Она была все так же хороша, как и тогда, двадцать лет тому назад. Смерть не изуродовала прекрасных черт ее лица, казалось, что она только спит и вот сейчас проснется и скажет: «Здравствуйте, Монморанси, вы пришли меня навестить?» От этой мысли холодок пробежал по спине у коннетабля. Но он все же наклонился над гробом. И когда поцеловал ее в холодный лоб, то удивился, почему же это она не встала и ничего не сказала ему? Это был единственный поцелуй в их жизни, и ей он достался при ее смерти, а ему при последнем прощании с нею. Он долго смотрел на нее тогда, будто боялся, что не запомнит дорогих ему черт, и удивлялся, почему он так мало смотрел на нее при жизни, если сейчас никак не может наглядеться. Тогда она принадлежала королю, и он не смел преступить дорогу монарху, сейчас она не принадлежит никому, только Богу, и он снова не мог обладать ею, потому что душа ее уже отлетела на небо, покинув бренную оболочку. И это все, что осталось от нее коннетаблю. Сквозь слезы, застилавшие глаза, он не видел и не чувствовал, что уже давно держит в своих руках ее безжизненную, холодную ладонь, будто бы желая своим теплом отогреть ее, воскресить к жизни. Но тщетно. И, едва он отпустил ее, она покорно легла поверх покрывала на то место, которое отныне было уготовано ей Богом.
А эта, на картине, казалась живой, у нее были открыты глаза. Монморанси даже захотелось поговорить с нею, но ответит ли она ему? Скорее всего, нет. Внезапно сомнение овладело им. Разум подсказывал, что это видение, бесплотный дух. Но чувства, эмоции взяли верх. В какой-то момент ему даже показалось, что Диана шевельнула рукой и поманила его пальцем. Коннетабль задрожал от страха и теперь уже неотрывно смотрел на эту руку, ожидая, что произойдет дальше.
Луна выглянула из-за туч, скупо осветив комнату, где обезумевший старик, сам того не понимая, вызвал в своем помутившемся сознании образ умершей Дианы, отождествив его с созданным кистью художника портретом. В призрачном свете луны коннетабль вдруг отчетливо увидел, как Диана сходит с полотна и с улыбкой направляется к нему.
У него затряслись руки и ноги. Он пытался подняться и не смог. Тогда он поглубже забился в кресло и оттуда, из глубины его, принялся наблюдать за страшным призраком. Кресло стояло в затемненной части комнаты, и старик надеялся, что призрак не заметит его и пройдет мимо. Но Диана глядела прямо на него и приближалась к нему, никуда не сворачивая.
И тут нервы у коннетабля не выдержали, и он закричал. Двери в тот же миг раскрылись, и на пороге появился верный Шомберг.
– Шомберг! – задыхался Монморанси. – Огня! Скорее!
Тот пулей вылетел за дверь и тут же принес зажженный подсвечник. Комната осветилась. Шомберг взглянул на коннетабля и обмер: теперь, при свете, Монморанси опять пристально глядел на картину, на которой была нарисована Диана-охотница, но что случилось вдруг с его волосами? Они стали белыми!
– Монсиньор… Что с вами?
Старик медленно повернул голову и вместо ответа указал рукой на картину. Шомберг перевел взгляд в том направлении, но не увидел ничего необычного.
– Что вас тревожит? – спросил он.
– Диана, – прошептал Монморанси, по-прежнему держа руку в вытянутом в сторону картины направлении.
– Что Диана?..
– Она только что сошла вниз.
Шомберг внимательно всмотрелся, пытаясь определить, в здравом ли уме старик. Потом перевел взгляд на картину, и снова – на коннетабля.
– И где же она теперь? – спросил он.
– Опять там… – ответил старик и опустил руку.
Шомберг покачал головой, вздохнул, поставил подсвечник на стол:
– Монсиньор, в последнее время вы слишком часто предаетесь воспоминаниям, берегитесь, как бы это не повредило вашему рассудку.
– Тени умерших чередою проходят передо мной, – глядя в одну точку глухо произнес Монморанси.
– Ну и пусть себе проходят, – спокойно ответил верный слуга, – на то они и тени.
Коннетабль повернул к нему лицо. Его глаза были безумны.
– Быть может, они зовут меня к себе?
– Ах, монсиньор, не забивайте себе голову пустяками. Лучше идите и ложитесь спать, на улице уже ночь.
