скачать книгу бесплатно
Повесть о Роскошной и Манящей Равнине
Уильям Моррис
Grand Fantasy
Издание продолжает знакомить читателей с литературным наследием Уильяма Морриса. Великий писатель черпал вдохновение в истории Британии и старинном европейском эпосе. «Повесть о Роскошной и Манящей Равнине» и «Лес за Пределами Мира» – блестящие стилизации, напоминающие классические британские и германские саги и лучшие образцы средневекового романа. В то же время уникальные тексты Морриса принято считать первыми крупными сочинениями в жанре фэнтези.
Произведения впервые публикуются в блестящем переводе Юрия Соколова.
Уильям Моррис
Повесть о Роскошной и Манящей Равнине
© Соколов Ю. Р., перевод на русский язык, 2021
© Марков А. В., вступительная статья, 2021
© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2021
Уильям Моррис: избранник среди избранников
Уильям Моррис (1834–1896) прожил богатую событиями жизнь, позволившую ему предстать в самых разных ролях. Он хорошо чувствовал себя и в роли участника движения – «Братства Прерафаэлитов», и в роли создателя нового движения (и способа производства) – «Искусства и ремесла». Уильям Моррис и вождь прерафаэлитов Данте Габриэль Россетти вместе издавали «Оксфордско-Кембриджский журнал», целью которого было возродить готический стиль как главный стиль новой эпохи. Под готическим понимался стиль легенд, та детализация, играющая с вниманием читателя, которую они противопоставляли позднейшему ренессансному («рафаэлитскому») стилю как бы поверхностной беллетристики – когда можно узнать сюжет на картине или фреске и пойти дальше.
Можно сопоставить переход от неоклассицизма к прерафаэлитской неоготике с нынешним переходом от кинематографических блокбастеров к сериальным платформам – в блокбастере мы заранее предвидим, какие будут повороты сюжета и спецэффекты, тогда как в сериале приходится следить за нюансами характеров и разными деталями разговоров и жестов, чтобы понять закономерности сюжета, да и то до конца мы не узнаем прежде времени, чем дело закончится. И действительно, вместе с главным своим единомышленником Эдвардом Берн-Джонсом Моррис создал серийные гобелены, например, по сюжету поиска Святого Грааля или по сказке о Спящей Красавице – в отличие от старинных гобеленов, просто представлявших героев, на этих полотнах были изображены окна и комнаты, сложно организованные помещения. Тем самым появилась возможность подглядывать за героями, следить за ними как мы смотрим происходящее на экране.
В 1861 году Моррис создал собственную мануфактуру по производству предметов декоративно-прикладного искусства, куда привлек и многих прерафаэлитов, начиная со своего коллеги Берн-Джонса. На этом предприятии, организованном как нечто среднее между средневековым цехом и современным кооперативом, все должны были придумывать неожиданные решения, овладевать новыми технологиями и «конструировать» форму и изображение, как инженер конструирует механизмы. Опыт оказался удачным: можно было трудиться только часть дня, остальное время занимаясь интеллектуальным и эстетическим саморазвитием, и при этом получать большую часть от продажи себе и жить вполне обеспеченно.
Сходные цеха, сулившие обеспеченную жизнь и настоящее образование, стали появляться и в России: сельскохозяйственная школа княгини Тенишевой в Талашкине, религиозные трудовые братства в православии (Николай Неплюев) и протестантизме (Иван Проханов и его город Евангельск), ткацкие предприятия от Павлова Посада и Богородска до Иванова, мастерские Мстеры, Палеха и Холуя и многие другие примеры. Вспомним, как Борис Пастернак осознал себя поэтом на уральских химических заводах Саввы Морозова, где царил сходный дух братства и местного просвещения, или как Сергей Третьяков создавал свою версию творческих колхозов во время коллективизации, или как Анна Ахматова по-церковному поминала всех ушедших братьев и сестер по перу. Возможно, следует создать отдельную науку, изучающую трудовые братства и их значение для поэзии, пока что только отметим, что трудовое братство всегда масштабно в высшем смысле: оно всегда рифмует добросовестную прямоту со вдруг нагрянувшим вдохновением, создавшим целую гражданскую жизнь на пустом месте – и поэтому нет лучшего вдохновения для поэта-модерниста, чем общение с подобным братством.
Моррис, создававший паттерны для своих тканей по множеству образцов самых разных культур, от фресок Помпеи и мозаик Равенны до псевдокитайских обоев галантной эпохи, понял главный принцип средневекового искусства, отличающий его от классического. Это не гармоничное равновесие, а постоянный рост кривой, которая вытягивается, и тем сильнее может изогнуться; которая начинает идти наискосок именно для того, чтобы за ней пошел наш взгляд и потом наткнулся на самую важную деталь. Так и строились его паттерны – гибкая линия, но не как симметричная буква S в неоклассической эстетике Уильяма Хогарта, а как упругий стебель растения, способный поддерживать тяжелый цветок; как завиток, в котором нет симметрии, зато все направлено в органический рост.
Аналогия с фильмом и сериалом снова к месту. В классическом искусстве, как и в фильме, благодаря определенной симметрии событий мы понимаем, к чему идет дело, есть некоторая магистраль, а в «обновленном» средневековом мы оказываемся как в сериале, который требует умения смотреть на вещи под углом, – только тогда среди множества фактов мы вычленим настоящие события. Во многом вдохновил на ткачество Морриса его учитель, оксфордский архитектор Джордж Эдмунд Стрит, который в 1848 году выпустил в соавторстве книгу о церковных тканях, и реконструировал «Опус англиканум», исконно английский способ создания гобеленов.
Стрит был деятелем англиканского «оксфордского» движения, которое хотело вернуть церковь, к тому времени уступившую буржуазному духу, к честной догматике Средневековья, и создавал свой идеальный образ церковного искусства – и его наработки сегодня считаются оригинальным дизайном, позволившим по-новому почувствовать пространство. Стрит считал, что средневековое искусство было более цельным, чем современное, оно требовало глядеть на вещи со стороны, взглядом Бога, ангела или хотя бы грешника, и это-то спасало людей от потребительского отношения к вещам; изощренные рифмы орнаментов, переклички дивных узоров и сюжетов легенд способствовали утверждению этого косого взгляда. Моррис развивал идеи Стрита и Берна-Джонса: он говорил, что нужно возродить Средневековье – такое, которое не окажется уделом отдельных богословов-энтузиастов, но станет основанием нового гражданского согласия в Англии, – когда люди научатся смотреть со стороны на свои мнения. Впереди предстоят уже не бессмысленные бои разных партий, считал великий мастер, а совместная работа по совершенствованию самих понятий истины и справедливости.
Наравне с возрождением искусства ткачества и организованной защитой древних зданий, Моррис восстанавливал древнейшее состояние искусства книгопечатания, создав фирму «Келмскотт пресс». Он употреблял ручной пресс, иногда заменял бумагу пергаментом и от руки раскрашивал миниатюры. В книгах того времени было слишком много необязательных виньеток, тогда как Моррис требовал, чтобы миниатюры и заставки появлялись только в том случае, если они не могли не появиться. Благодаря Моррису и его таланту «дизайнера» (рисовальщика) на Западе научились ценить китайские и японские рисунки, а потом и японские графические романы. То, что казалось экзотическим стилем, теперь стало считаться необходимой частью выучки художника – не все же учиться рисовать тени от гипсовых голов.
Еще в 1858 г. Моррис издал сборник стихов по мотивам сказаний о короле Артуре. Джейн Берден, вскоре ставшую его женой и прожившую вместе с ним до смерти, он воспевал как королеву Гвиневру, супругу Артура. Джейн, любимая модель Россетти, происходила из простой семьи, но благодаря особым навыкам, пластике тела, хорошей артикуляции, позволявшей быстро выучивать языки, умению декламировать стихи и вживаться в их персонажей, она стала едва ли не самой выдающейся женщиной эпохи.
Бесспорно, это был не просто маскарад, а определенная программа культурного воспитания. Моррис считал, что привычная аристократическая норма с детства заставлять много учить наизусть, чтобы потом применять это во взрослом возрасте, не подходит современному человеку: за искалеченным трудолюбием детством следует расслабленная юная и зрелая жизнь, когда человек не знает, куда себя деть. Нам по родной литературе известен образ «лишнего человека», который не может служить в убогой бюрократической системе, но в то же время ведет себя нелепо и в творчестве, и в любви. Поэтому Моррис полагал, что в детстве лучше узнать счастье свободных игр и ассоциаций, тогда как потом, подростком и юношей уже с ответственностью ремесленника освоить и языки, и науки, и умение слагать стихи и писать рассказы. Педагогическая программа Морриса не прошла даром – разного рода фанатские повести (фанфики), которые сочиняют подростки – не что иное, как опыты исследования общества, поиск ответа на вопрос: возможна ли в нем справедливость? То, что фанфики обычно наивны, не отменяет их значения – политические воззрения взрослых людей бывают наивны в не меньшей степени.
В этом томе мы прочтем два произведения Морриса. «Повесть о Роскошной и Манящей Равнине» (1891) – это синтез эпической саги и пиратского приключенческого романа. Сама идея утопической страны, которую можно достичь только после испытаний на море, – довольно древняя, она восходит к «Правдивой истории» Лукиана Самосатского. Для этого античного автора жизнь – во многом игрушка судьбы, ничего постоянного нет, и чтобы найти какой-то идеальный образ, мы должны усилить риски, создать как бы генератор авантюр, оставляющий задел для созерцания – созерцания чего-то, что мы не можем постичь и понять, почему это существует или не существует. Лукиан был ритором, а ритор в своей речи постоянно увеличивает ставку, выдвигает аргумент за аргументом, но никогда не может сказать, почему вдруг речь так чудесно подействовала на публику.
Особенность Морриса в том, что он облекает авантюру в образ средневекового сказания, где существуют не только устные выступления, но и тексты. Повесть рассказывает о средневековом человеке, для которого тексты не менее значимы, чем реальные события, которые мы назвали бы историческими. Если такой человек что-то видит своими глазами, но при этом читает какой-то текст, объясняющий мироздание, то он будет проверять увиденное текстом, а не наоборот. Таков и герой повести – свои сны, разговоры с чужестранцами, впечатления от новых земель он прочитывает как тексты и извлекает из них смысл, позволяющий дальше действовать в окружающем мире.
При этом, как и положено в средневековых видениях, герой не умолкает. Оказавшись на блаженной земле, он не ходит, изумленный увиденным, а задает вполне разумные вопросы: почему и как здесь все устроено? Здесь, конечно, воспроизведено поведение Данте в Раю: «Комедия», как мы знаем, была любимой книгой всех прерафаэлитов. Моррис выпустил это произведение в «Келмскотт пресс», разработав весь дизайн от начала и до конца и стилизовав ее под книги XV–XVI веков.
Точно так же был издан с собственными гравюрами Морриса «Лес за Пределами Мира» (1894). Иногда эту книгу называют первым произведением в жанре фэнтези, и действительно, все соответствующие мотивы в ней уже есть. Сюжет опять же продолжает античные любовно-приключенческие повести со всеми их общими местами, восходящими к обрядам инициации: разлученная семья, буря, плен, и свадьба как воцарение. Последний сюжетный поворот воспроизводит древнейшее отождествление брака и венчания на царство, когда любые молодожены – царь и царица.
Но Моррис поместил в этот мир деталь, которую мы привыкли считать средневековой – заколдованный замок, в котором колдунья держит мудрую девушку. В этой сюжетной подробности, вероятно, есть отзвук главного мифа позднеантичных гностиков о Софии, премудрости Божией, которая находится в плену у злой материи; впоследствии в разных сказках София будет называться Рапунцелью или Василисой Премудрой. Но для Морриса было важно не создать собрание гностических и средневековых легенд – он желал научить нас наблюдать освобождение Софии из плена не менее внимательно, чем мы смотрим на свою жизнь. Поучительность повести Морриса – в ее неожиданном глубоко личном характере; как только она становится нашим личным достоянием, книгой на столике у кровати – мы по-настоящему прочли Морриса.
Александр Марков, профессор РГГУ
От переводчика
Два романа Вильяма Морриса, помещенные в этой книге, являются как бы литературным вариантом гобеленов на темы любимого автором Средневековья. «Повесть о Роскошной и Манящей Равнине» рассказывает нам о походах викингов, и в то же время – о любви, о поисках утраченной избранницы; вечный сюжет, не правда ли? Это также произведение о взыскании подлинного рая. Равнина здесь оказывается раем земным, ложным по сравнению с истинным раем, и само прилагательное «glittering», использованное автором в наименовании этой земли, предполагает значение лжи и обмана, ложного блеска. «Лес за Пределами Мира» – это позднее Средневековье: Лондон высится на водах, и купцы ездят по всему свету, на краю которого возможны всякие чудеса… Но только там можно найти свою любовь… Этот гобелен напоминает нам сказки «Тысяча и одной ночи».
Стилистика текстов Морриса сродни пышному узорочью его орнаментов, его проза пестра и расшита золотыми и серебряными нитями, украшена самоцветами. В английской литературе XIX – начала XX века еще продолжалась старинная традиция написания некоторых существительных и прилагательных с прописной буквы. В переводах текстов великого писателя решено было частично сохранить этот колорит: с прописных букв, помимо имен, прозвищ и топонимов, пишутся названия некоторых титулов, сакральных мест и предметов, а также существительные в роли определений. Эффект, который мы получаем, позволяет смотреть на главных героев как на аллегорические фигуры, согласно одной из важных особенностей средневековой литературы.
Юрий Соколов
Повесть о Роскошной и Манящей Равнине, именуемой также Землей живых и уделом бессмертных
Глава I. О тех троих, что явились в Дом Ворона
Рассказывают, жил некогда один юноша из свободного рода, которого звали Холблит; красивый, сильный, бывал он в битвах и в старинные времена обитал в Доме Ворона. Сей молодой человек любил необычайно прекрасную деву, звавшуюся Полоняночкой из Дома Розы, откуда по праву подобало Сынам Ворона брать себе жен.
Она любила его не меньше, и никто в роду не оспаривал их любви, посему в ночь на Иванов день и надлежало им вступить в брак.
И вот однажды ранней весной, когда дни еще коротки, а ночи долги, Холблит сидел перед порогом дома, остругивая кленовое древко для копья, и тут до слуха его донесся приближающийся топот копыт. Оторвавшись от работы, он увидел людей, подъезжавших к валу, и когда внутренние ворота пропустили гостей, заметив, что кроме него дома более нет мужчин, Холблит поднялся навстречу гостям, которых было трое. Хоть и сидели прибывшие на самых лучших конях и были великолепно вооружены, крохотный отряд оказался не из тех, что могут испугать мужчину, ибо двое из всадников одряхлели, а третий почернел от печали и имел вид унылый; все говорило, что преодолели они долгий путь и по пути спешили, ибо шпоры их увлажняла кровь, а бока коней – пена.
Любезно поприветствовав их, Холблит сказал:
– Вижу, путь утомил вас, и если он еще не окончен, прошу, сойдите коней и вступите в дом, утолите голод и жажду, а ваши кони получат зерно и сено. Коль вам суждено скакать дальше, передохните перед дорогой; если позволит время, заночуйте и поутру продолжите путь, а до тех пор – все к вашим услугам.
Высоким, пронзительным голосом ответил древний из старцев:
– Молодец, мы благодарим тебя, но как кончаются дни весеннего половодья, так иссякают и часы наших жизней, посему не можем оставаться здесь, доколе истинно не услышим от тебя, что именно здесь находится край Роскошной и Манящей Равнины. Если это так, не медля, веди нас к своему владыке, и он, быть может, даст нам успокоение.
Умолк он, и рек тогда старец, не столь удрученный годами:
– Прими благодарение наше, но нам ищем мы нечто большее, нежели еда и питье, а именно – Землю Живых Людей! И… О! Как подгоняет нас время!
После него заговорил унылый и печальный кметь[1 - Крестьянин, землепашец, воин. – Здесь и далее примеч. переводчика.]:
– Мы ищем край, где дни многочисленны, где их столько, что разучившийся смеяться, вновь обретет веселье и позабудет о полном печали былом.
Тут все трое вместе вскричали:
– Это ли нужный нам край? Он ли?
Но Холблит удивился, рассмеялся и ответил им:
– Странники, поглядите на равнину, что раскинулась между горами и морем, на эти луга, где сияют весенние лилии; тем не менее мы зовем ее не Равниной Блаженных, а просто Прибрежной. Здесь мужи умирают, когда приходит их час, и не слышал я, чтобы долгота дней жизни позволяла забыть о печали… пусть я молод и пока избавлен от ярма тоски, но все-таки знаю, что дней наших хватает, дабы совершать знающие смерти деяния. Что же касается моего владыки, я не знаю такого слова, ибо мы, Сыны Ворона, между собой живем, как подобает братьям, разделяя свою жизнь с женами, вступившими с нами в брак, матерями, что родили нас, и сестрами, которые нам служат. И еще раз прошу вас спешиться, есть, пить у нас и возвеселиться, а потом отправиться дальше, дабы найти желанную вам землю.
Всадники, не слушая его, возопили:
– Значит, это не тот край! Не тот!
Ничего более не добавив, они развернули коней к внутренним воротам, а потом повернули на уходившую в горы дорогу. Холблит с удивлением провожал их взором, пока не стих топот коней, и только потом вернулся к прерванной работе: было то почти в два часа пополудни.
Глава II. Злые вести приходят на Прибрежье
Только не успел он как следует взяться за дело, вновь раздался топот копыт, и на сей раз Холблит не стал поднимать взгляд от работы, а только сказал себе:
– Это всего лишь парни гонят упряжки с угодий, а торопиться и погонять их заставляет юное счастье и тщеславие молодости.
Но звук приближался, и, глянув вверх, он увидел над дерном вала трепет белых одежд и молвил:
– Нет, это девы возвращаются с берега моря, собрав выброшенное волнами.
Посему он лишь усерднее взялся за работу и, усмехнувшись в своем одиночестве, рек:
– Полоняночка с ними, и я более не оторвусь от дела, пока девы не въедут во двор, и, приехав с ними, она не соскочит со своей лошади и не обнимет меня; весело будет ей поддразнить меня острым словом, ласковым голосом и преданным сердцем, а я пожелаю ее и поцелую, и счастьем покажутся нам обоим грядущие дни. Ну, а дочери родичей наших будут глядеть на нас с добрым сочувствием.
Тут въехали девы во двор, но не было слышно смеха или веселья между ними; не таков был их обычай, и сердце Холблита упало, словно бы вместо девичьего смеха ветер вдруг донес до него стенания старцев:
– Это ли нужный нам край? Он ли?
Тут он поспешил поднять взор и увидел подъезжающих девиц – десяти из Дома Ворона и троих из Дома Розы; бледны были их лица от скорби, и платья были разодраны, и не было радости между ними. Холблит стоял в растерянности, и одна из дев – дочь его собственной матери – соскочила с коня и бросилась мимо в чертог, не глядя на него, словно не смея, а другая быстро отъехала к конюшне. Но все остальные, спешившись, отступили его кружком и какое-то время молчали, а он в безмолвии озирался, не выпуская из руки струг.
Наконец Холблит молвил, любезно и ласково:
– Сестры, скажите мне, какое зло с нами случилось, даже если нас поразила смерть близкой подруги, событие непоправимое.
Ответила Брайтлинг, красавица из Дома Розы:
– Холблит, не о смерти приходится нам говорить, но о разлуке, которую можно все же исправить. На прибрежном песке возле Хранилища Кораблей Ворона, у самых катков, мы собирали выброшенное морем и играли, а потом заметили возле берега круглый корабль с обвисшим парусом, трепещущим возле мачты. Мы решили, что это ладья Рыбоедов, и потому, не думая об опасности, все бегали и веселились среди невысоких волн, разбивавшихся о песок, едва покрывая наши ступни. Тогда от борта круглого корабля отплыла лодка и направилась к берегу, но мы все еще ничего не боялись, только отошли от воды и спустили подолы. Но лодка правила прямо к нам, и мы увидели в ней двенадцать вооруженных мужей – рослых, суровых, в черных одеждах. Тут мы воистину испугались и бросились бежать по берегу, но было уже слишком поздно, потому что вода наполовину отошла, повинуясь отливу, и долог сделался путь до кустов тамариска, среди которых остались привязанными наши кони. Тем не менее мы побежали и уже выскочили на галечник, когда они настигли нас и, похватав, бросили на жесткие камни.
Потом нас заставили усесться рядком на галечном гребне, а мы трепетали от страха – не перед смертью, перед осквернением, ибо злодейским было обличье мужей. Тут один из них молвил:
– Девы, кто среди вас Полоняночка из Дома Розы?
Мы молчали, ибо никто не хотел выдавать ее.
Но злой человек молвил снова:
– Выбирайте, одну или всех вас увезет за воды черный корабль!
Но все мы молчали, и наконец встала твоя возлюбленная, о Холблит, и сказала:
– Пусть будет одна, а не все, ибо я – Полоняночка.
– Чем же подтвердишь свое слово? – отвечал злобный кметь.
Гордо глянув на него, она молвила:
– Тем, что я говорю его.
– И ты поклянешься? – спросил он.
– Да, – продолжила она, – клянусь знаком Дома, в который следует войти мне женою, крыльями птицы, реющей над полем брани.
– Довольно, – ответил муж, – ступай вместе с нами, а вы, девы, оставайтесь здесь и не шевелитесь, пока мы не поднимемся на корабль, дабы не встретиться со стрелой. На нашем судне луки напряжены, и посланные ими стрелы долетят досюда.
Так Полоняночка отправилась вместе с ними, не проронив слезинки, мы же рыдали. Наконец лодка пристала к борту корабля, и злые мужи переправили Полоняночку через планшир. И мы услыхали голоса мореходов, подымавших якорь, поворачивая к дому; взмахнули весла, и ладья направилась по волнам. Тогда один из этих злодеев напряг лук и метнул стрелу, немного не долетевшую до нас, а за ней над песком раскатился их смех. Дрожа, мы поползли вверх по откосу, а потом поднялись на ноги, бросились к лошадям, чтобы поскорее добраться, сюда, но твое горе разрывает наши сердца.
Тут собственная сестра Холблита, выйдя из чертога, направилась к нему, и в руках ее было оружие: меч и щит брата, шлем его и хоберк[2 - Короткая кольчуга.]. Сам же он, не говоря ни слова вернулся к работе, насадил наконечник на новое кленовое древко, взял молоток, вогнал гвоздь и, положив оружие на оказавшийся поблизости округлый голыш, загнул его с другой стороны. Тут, оглядевшись, он увидел, что другая дева уже подвела ему вороного боевого коня, взнузданного и заседланного. Надев броню, привязав к поясу меч, он вспрыгнул в седло, взял в руку новое копье и дернул за узду. Только ни одна дева не сказала ему даже слова, и никто не спросил Холблита о том, куда он держит путь, ибо страшным было его лицо, на котором отражалась печаль сердца. Выехав из ворот, он сразу повернул к морю; недолго мелькал над валом блестящий наконечник копья, застучали копыта, и Холблит оставил дом.
Глава III. Воины Ворона рыщут по волнам
Тогда женщины задумались, обменялись парой слов, а потом разделились, направившись в разные стороны, чтобы собрать воинов Ворона, бывших в ближних полях или на дороге к дому, дабы они могли последовать за Холблитом на морской берег и помочь ему; вскоре начали женщины возвращаться – по одиночке, парами и тройками – в компании полных гнева молодых мужей. Когда во дворе собралось чуть более дюжины воинов – при конях и оружии, – они направились к морю, чтобы спустить по каткам на воду длинный корабль Воронов, настичь морских разбойников и вернуть назад Полоняночку, дабы все скорби немедля окончились, а в Дома Ворона и Розы вернулось счастье. С ними были и трое парней, видавших пятнадцать зим, – чтобы пригнать лошадей назад, когда мужи оседлают Коня Соленых Вод.
Так они отправились, а девы стояли во внутренних воротах, пока воины не исчезли за песчаными холмами, а потом со скорбью вернулись в дом и принялись негромко беседовать о собственном горе. И часто приходилось им повторять заново свою повесть тем, кто возвращался из леса и с поля. Однако, когда молодые люди спустились к воде, они обнаружили там Холблитова вороного, бродившего между кустов тамариска над берегом; обозрев оттуда пески, они не увидали там Холблита, ни какого-нибудь иного мужа. Посмотрев же на море, не обрели посреди соленых просторов ни паруса, ни ладьи. Тогда они спустились на прибрежный песок, и отряд разделился: половина его направилась в одну сторону, половина в другую, – между дюнами и прибоем, ибо прилив уже приближал воды, – и ехали так, пока мысы с востока и запада, словно рога охватывавшие бухту, не преградили им путь. Отряды вновь сошлись у катков, когда солнце садилось и до заката оставался один час. Руки мужей легли на корабль, звавшийся «Чайкой», и они спустили его по каткам на волны… попрыгав в ладью, воины Ворона подняли парус, приладили весла и направились в море. Легкий ветерок с предгорий подгонял их.
Так они бороздили морскую равнину, как пустельга – воздушный простор над заливными лугами, пока не легла ночь на воды; и была она облачной, хотя иногда сквозь тучи проглядывала скиталица луна. Но на соленых просторах не появилось ничего – ни паруса, ни корабля, только плескали волны да парили морские птицы. Посему они пустили ладью по волнам за рожками бухты и стали дожидаться рассвета. А когда настало утро, вновь отправились в путь, обыскивать море… Заплыв во Внешние Шхеры, Сыны Ворона со всем тщанием обыскали их, а после вышли в открытое море и бороздили его из стороны в сторону. Так поступали они восемь дней, но не увидели ни паруса, ни корабля, если не считать трех челнов Рыбоедов возле скалы, именуемой Мяукающий Камень.
Тогда они вернулись в Бухту Ворона и опустили киль на катки, с печалью направившись к себе домой, в Дом Ворона, ибо на сей раз ничего более не могли сделать для своего отважного родича и его прекрасной суженой. И были они в великой печали, потому что обоих пропавших любили все родичи. Однако, поскольку сделать что-либо уже было нельзя, воины Ворона пребывали в мире, ожидая перемен, которые всегда может принести время.
Глава IV. Холблит выходит в море
Теперь следует поведать о Холблите, о том, как в ярости он спустился к морю и остановился, озираясь на береговом откосе; и вот видит он, что впереди него в Хранилище Кораблей, на катках лежат три длинных корабля: «Чайка», «Скопа» и «Орлан». Тяжелыми и огромными казались покоящиеся на берегу ладьи; черные борта лизали мартовские волны, золотые головы драконов с вожделением глядели в море. Но первым делом он оглядел море; только когда взгляд его опустился от места, где сходятся волны и воздух, Холблит позволил себе обратить взор свой к Хранилищу Кораблей, и чуть к западу от него обнаружился ял, колыхавшийся на волнах невысокого прилива. На лодке была мачта, и распущенный черный парус плескал возле нее. В яле сидел муж в черных одеждах, и солнце золотило шлем на его голове. Тут Холблит соскочил с коня и, взяв на плечо копье, отправился вниз по пескам. Приблизившись к человеку в лодке, он выставил вперед оружие, тряхнул им и вскричал:
– Реки, друг ты или враг мне?
Тот ответил:
– Ладный молодец, в голосе твоем вместе с гневом я слышу горе. Не бросай копье, пока не выслушаешь меня, быть может, я сумею чем-нибудь облегчить его.
– Что можешь ты сделать? – отвечал Холблит. – Разве ты не морской разбойник, похититель мирных людей?
Муж расхохотался.
– Да, – молвил он, – мое дело красть и увозить дочерей мирных людей, чтобы после мы могли получить за них выкуп. Отправишься ли ты вместе со мной за море?
В гневе сказал Холблит:
– Нет, лучше выходи на берег! С виду ты рослый муж и умеешь владеть оружием. Выходи и бейся со мной, и тот из нас, кто будет побежден – если останется он в живых, – год будет служить другому, и тогда ты сам заплатишь за меня выкуп.
Вновь расхохотался сидевший в лодке муж, да так презрительно, что рассердил этим Холблита превыше меры; встав на ноги в лодке, он все хохотал, сотрясая суденышко. Громадный он был, длиннорукий и большеголовый, длинные волосы хвостом рыжего коня выбивались из-под шлема, серые глаза светились, широкие губы кривились.
Наконец, насмеявшись вдоволь, сказал сей муж:
– О Сын Ворона, такая игра была бы для тебя слишком простой, хотя я не против – неплохо развлечься, когда знаешь, что победишь. Но вот что, если я убью тебя или просто заставлю сдаться, все будет ясно и так; ну, а если каким-нибудь случайным ударом тебе удастся сразить меня, ты потеряешь единственного помощника в твоей беде. Короче говоря, я приглашаю тебя на борт, если хочешь услышать хотя бы слово о собственной суженой. Это, скажу тебе, не помешает нам сразиться попозже – если ты не оставишь такого намерения, – ибо вскоре мы высадимся в стране, где нам обоим хватит места, чтобы стать с мечом друг против друга. Кроме того, если тебе угодно сразиться в лодчонке, раскачивающейся на волнах, в этом можно усмотреть особое мужество, хотя я не замечаю его.
Тут жаркая ярость чуть поубавилась в сердце Холблита, не хотел он терять и возможность вновь услыхать о своей возлюбленной, а поэтому сказал:
– Высокий, я войду в твою лодку. Но если ты замыслил обман, знай, что Сыны Ворона дорого отдают свои жизни.
– Хорошо, – ответил рослый муж. – Слышал я, что сказители вашего племени знают множество слов, и считают, что им есть что рассказать… Подымайся на борт и не медли.
