Рваные души

скачать книгу бесплатно

Рваные души
Владимир Викторович Мороз

Художественно-историческое повествование о жизни русского офицера, волею судеб оказавшегося в центре грандиозных событий, коренным образом изменивших историю некогда великой Российской империи. Первая мировая война, революция, Гражданская война – вот те великие вехи, через которые пришлось пройти главному герою, пытавшемуся не только сохранить свою душу, но и пронести сквозь все испытания настоящую, сильную, красивую, пусть и грешную любовь.

Владимир Мороз

Рваные души

Всем пропавшим в смутное время посвящается…

Этьен снова увидел ее в этот дождливый парижский день, когда низкое серое небо окутывает вершину возвышающейся над городом башни. И кажется, что эта башня сама задерживает, цепляет своей остротой свинцовые тучи, не давая им уйти из города. Еще с утра моросил мелкий противный дождик, с севера дул промозглый ветер. В такую погоду даже не хотелось выходить из дома, не говоря уже о прогулке по городу. Малочисленные прохожие жались к стенам домов, надеясь там найти укрытие от мелких всепроникающих холодных капель. А она сидела на скамейке под небольшим зонтиком, и даже отсюда, через толстые окна кондитерской старого Бурже, было видно, что она вся промокла.

– Опять она там сидит, эта сумасшедшая, – проворчал старый Бурже. Это был старик лет шестидесяти. Полноват, как и любые кондитерщики, с практически лысой головой, обрюзгшим лицом и маленькими карими глазами, посаженными под седыми бровями. И к тому же ужасный ворчун, хотя такое количество сладкого должно было сделать его за эти годы добрее. А может быть, он так скучал по своей недавно умершей жене Луизе, что мир потерял для него все краски и он стал только обижаться на него, считая, что это несправедливо – умереть позже жены. Соседи говорили, что смерть жены сильно изменила старика. Когда-то он был веселым болтуном с пышной курчавой шевелюрой, который постоянно надоедал Луизе своими разговорами ни о чем. Она делала вид, что сердится, Бурже тогда замолкал, пытаясь припомнить, не ляпнул ли он что-то обидное, заставившее его любимую супругу обидеться. Через некоторое время Луиза подходила сзади и ласково обнимала своего не в меру разговорчивого мужа за плечи, прижимаясь к нему. Бурже понимал, что прощен, ласково улыбался ей и снова начинал болтать без умолку. Так повторялось каждый день много-много лет.

Эта старая кондитерская лавка как будто бы существовала здесь всегда. Даже старый Бурже уже не помнил, кто из его предков первый открыл ее. И никакие потрясения, ни войны, ни революции не смогли помешать распространяться этому чудесному запаху утренних круассанов. И жители близлежащих домов были уверены, что пока их будит этот запах – в стране ничего совсем страшного не произойдет. Кондитерская Бурже, сама того не желая, стала символом спокойствия целого парижского квартала.

Можно сказать, что Луиза и Бурже являлись примером идеальной семьи, на которую хотели быть похожи многие. Оба очень любили своего единственного сына – Жерара, но их кровиночка Жерар сгинул в кровавой мясорубке где-то под Верденом. Это произошло в марте 1916 года, как раз в тот момент, когда русские нанесли свой отвлекающий удар около озера Нарочь в Белоруссии, и стало казаться, что самое страшное для французской армии уже позади и вот-вот станет легче. Об этом с надеждой писали все парижские газеты. Бурже и Луизе тогда показалось, что пройдет немного времени и их Жерар вернется. Бурже даже пытался на карте отыскать эту эту область Российской империи с таким необычным названием: Белая Русь и то самое озеро, где таким странным образом косвенно могла решиться судьба целой войны, но так и не нашел.

Но потом наступление русских выдохлось, в воздухе опять запахло человеческим горем, перемалывающим дивизию за дивизией в этой бессмысленной войне. И в начале апреля, когда молодая трава уже подросла, каштаны раскинулись зелеными листьями, готовясь зацвести белоснежными душистыми свечами, в дом Бурже постучал почтальон, принесший ужасную весть о смерти сына. Бурже так и не мог отыскать его могилу, когда наконец-то закончилась эта проклятая война. Целый месяц он ездил по тем местам, пытаясь разыскать хоть какую-то новость о сыне, получить хоть маленькую зацепку в своих поисках, колесил по стране ради встреч с немногими оставшимися в живых его сослуживцами. Но очевидцев смерти Жерара осталось очень мало. Кто-то говорил, что во время очередной бессмысленной атаки его скосил немецкий пулемет, а кто-то – что в Жерара попал артиллерийский снаряд. Но как бы там ни было, могилу сына он так и не увидел. От пережитого и начали у него выпадать волосы. Бурже помнил, что когда вернулся в Париж, то долго не решался войти в дом, чтобы не испугать своими безрезультатными поисками жену. Он стоял на противоположной стороне улицы, не решаясь сделать шаг к порогу. Он не знал, что Луиза видела его через чуть раздвинутые занавески и, как умная женщина, все сразу поняла. Так и стояли они друг против друга: он на улице, она в доме. Слез уже не было, все было выплакано еще после получения письма о гибели Жерара. Бурже простоял так не менее часа, пока сама Луиза не вышла на улицу и, как маленького ребенка, не повела его за руку в их ставший внезапно пустым дом. Они сели за стол в маленькой комнате и долго сидели не разговаривая. За годы семейной жизни они научились понимать друг друга без слов. Большая черная беда окутала их дом. Луиза так и не смогла пережить смерть сына. Она как-то быстро состарилась, и хотя продолжала точно так же заботиться о Бурже, но было видно, что силы постепенно покидают ее. Бурже всеми силами пытался утешить ее, стал даже болтливее в два раза, говорил без умолку, лишь бы Луиза хоть на немного отвлеклась от свалившегося на них несчастья. Но в душе он понимал, что его прекрасная и жизнелюбивая жена угасает и уже ничто не может ее спасти. Ближе к зиме она как-то тихо умерла. Бурже как обычно что-то ей рассказывал, стоя спиной, и вдруг необычно сильно заболело сердце, как-то внезапно, словно тысячи раскаленных иголок впились в него. Он замолчал, закрыл глаза и постарался дышать реже и неглубоко, потому что любое движение причиняло адскую боль слева. Он не хотел говорить Луизе ничего, делая вид, что занят чисткой прилавка. А когда боль прошла, он повернулся к жене, чтобы продолжить свою болтовню, и вдруг увидел, что она сидит уже мертвая. Стеклянные глаза безучастно смотрели в пол. И только спинка стула удерживала ее от падения. В этот момент Бурже остро ощутил, что остался один…

Схоронив Луизу, Бурже взял в сиротском доме на воспитание мальчика, напомнившего ему Жерара своим спокойным и добрым поведением. Этьену в тот момент было уже десять лет. Отец у него, как и Жерар, погиб на войне, мать, не выдержав боли утраты, повесилась после получения письма о смерти мужа. Этьен и его маленькая годовалая сестренка остались совсем одни. Им с сестрой очень повезло, что дальние родственники отца устроили их в сиротский приют. Война сделала такими же несчастными не одну тысячу детей, и те, кто не мог попасть в приют, пополнили многочисленную армию бездомных бродяжек, заполонившую всю Францию. Зимой сестра умерла от ангины, и Этьен остался совсем один в этом жестоком и несправедливом мире. Но сердце его так и осталось чистым, он не держал зла на жизнь, безропотно перенося ее тяжкие удары. Именно поэтому в награду за его долгие страдания жизнь подарила ему этого вечно брюзжащего Бурже, который стал для мальчика вторым отцом. Только Этьен знал, какая добрая душа скрывается за внешней неприязнью старика. Вот и сейчас, посмотрев на сидящую на скамейке молодую женщину, старик сказал:

– Сумасшедшая, так и заболеть недолго! Этьен, мальчик мой, сходи и пригласи мадам к нам в кондитерскую, пусть обсохнет и обогреется, пока не закончится этот мерзкий дождь.

Этьену ужасно не хотелось выходить на улицу, но просьбы Бурже он ослушаться не смел. Он очень любил этого старика, и порой ему казалось, что это и есть его настоящий отец. Своего отца он уже почти забыл. Иногда тот приходил к нему во сне, говорил с ним, и утром Этьен просыпался на мокрой от слез подушке. Но это происходило все реже и реже. Мать или сестра практически не снились ему, хотя он и любил их не меньше. Он сам не мог объяснить себе почему. Но нужно было идти. Этьен набросил на плечи дождевик и, шлепая по лужам, пошел к скамейке, расположенной в маленьком сквере около кондитерской. Там сейчас сидела эта странная женщина. Когда Этьен подошел и остановился напротив нее, она лишь мельком окинула его взглядом и продолжила так же молча сидеть, глядя на ту сторону улицы, которая вела к вокзалу. Этьену удалось рассмотреть ее поближе. Это была довольно молодая женщина невысокого роста с приятным милым лицом, светлые волосы ее были собраны в пучок и спрятаны под модной светлой шляпкой. Ее большие зеленые глаза, в которых читалась тоска, по-доброму смотрели на улицу и были немного напряжены, словно она чего-то ждала. Одета она была в светлое пальто по сезону, на ногах черные туфли с серебристыми застежками. Ее немного пухлые губки посинели от холода, лицо было белее обычного, но она не предпринимала никаких попыток спрятаться от дождя. Зонтик, который женщина держала в руках, совсем не защищал ее от пронизывающего бокового ветра, ее руки в черных перчатках мелко дрожали. Она почему-то сразу показалась Этьену иностранкой. Он никогда не замечал во французских женщинах такой непонятно милой и доброй красоты.

– Добрый день, мадам, – поздоровался с незнакомкой Этьен.

Женщина перевела свой взгляд на Этьена. На ее лице отразилось удивление, но она ничего не ответила и снова стала смотреть на улицу, словно рядом никого не было. Этьен немного смутился, не ожидая такого.

– Добрый день, мадам, – повторил он более настойчиво.

Женщина посмотрела более пристально и немного спустя мягким и очень приятным голосом произнесла:

– Добрый день.

И снова уставилась на улицу, давая понять, что на этом разговор окончен. Этьен постоял немного рядом, не решаясь ничего ей больше сказать. «Действительно сумасшедшая, – подумал он, – прав был старик Бурже». Что-то остановило его, чтобы сразу же не развернуться и уйти назад, в тепло кондитерской. Наверное, это было чувство сострадания к этой милой женщине, которая вот так сидела и мокла под дождем и все ждала кого-то или чего-то. Он вспомнил, как ему после смерти матери приходилось просить милостыню, стоя около вокзала, и как сильно он мерз тогда, на холодном ветру, который пронизывал его насквозь. Он тогда очень боялся, что заболеет и не сможет раздобыть им с сестрой пропитание. Вот и сейчас чувство того холода не давало ему развернуться и уйти, оставив эту женщину сидеть здесь одну под моросящим дождем.

– Мадам, – снова начал он с достоинством, – мой хозяин Бурже просит вас не мокнуть и прийти к нам в кондитерскую, чтобы вы могли обогреться и немного обсохнуть. Он предлагает вам чашку горячего шоколада.

На этот раз женщина посмотрела на него с любопытством.

– Спасибо, – ответила она, – но я не могу. Вдруг он придет, а меня не будет на месте. И мы разминемся. А я этого не хочу.

– Вы кого-то ждете? – спросил Этьен. – Вы можете подождать его, сидя в кондитерской за столиком у окна. Вам все будет видно.

– Нет, нет, спасибо, вдруг мы разминемся, – торопливо произнесла женщина, словно напуганная мыслью, что ей придется оставить свое место, – а вы идите назад, не мокните. Спасибо, что проявили заботу обо мне, и передайте мою благодарность вашему хозяину. Не сомневаюсь, что он очень добрый человек.

На этот раз Этьен уловил в ее голосе нечто странное, практически незаметный акцент и, собравшись с духом, спросил:

– Мадам, вы не француженка?

Женщина повернулась к нему и, немного подумав, ответила:

– Нет, я из России. Идите, не мерзните.

Этьен понял, что она не пойдет с ним, и спросил, кого она ждет. Ему было это страшно любопытно. Он искренне не мог понять, кого можно ждать, сидя под дождем на мокрой скамейке. И почему это нельзя делать внутри кондитерской, как это сделали бы на ее месте любые благоразумные люди.

– Я жду, – женщина немного замялась, но затем тихим голосом уверенно ответила: – я жду мужа. Он обязательно скоро приедет, – вдруг торопливо, словно чего-то испугавшись и оправдываясь добавила она. – Ступайте, ступайте, – повторила она, – вы совсем замерзли, вон уже дрожите, – и она улыбнулась Этьену легкой и доброй улыбкой.

Этьен действительно только сейчас ощутил, что его уже знобит от холода.

– До свидания, мадам, – вежливо попрощался он и, развернувшись, пошагал в кондитерскую. Женщина ничего ему не ответила и перевела взгляд в сторону вокзала, где в этот момент раздался паровозный гудок, и, словно услышав нечто знакомое только ей, как будто тот, кого она ждала, должен был приехать именно этим поездом, заволновавшись, она вытащила из сумочки маленькое зеркальце и стала пристально рассматривать себя, поправляя вывалившиеся из-под шляпки волосы.

– Ну что там, почему она не пошла с тобой? – нетерпеливо спросил Бурже, как только за Этьеном закрылась дверь.

– Это русская, она ждет мужа, а он задерживается в России, – ответил Этьен, стараясь поскорее снять мокрый дождевик и промокшие насквозь ботинки, чтобы согреться.

– Что за дикая страна? – заворчал Бурже. – Что за нравы? Что за сумасшедшие люди? Сам, засранец, шляется непонятно где, а жена сиди, мокни, жди его. Не раздевайся, мой мальчик, – сказал он, немного подумав, – если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. Сходи, отнеси ей чашку горячего шоколада и самый свежий круассан, пусть погреется немного изнутри.

Этьен поежился, надевать мокрый дождевик ужасно не хотелось, не говоря уже о мокрых ботинках и о том, что нужно будет снова выходить на улицу. Но он чувствовал, что этой женщине сейчас действительно не повредит глоток крепкого горячего шоколада, и поэтому безропотно стал натягивать на себя дождевик и, положив угощение на маленький поднос, пошел назад.

– Мадам, – сказал он, подойдя к женщине, – старик Бурже просил передать вам это, держите.

Этьен протянул ей чашку с горячим тягучим шоколадом и тарелочку с еще теплым круассаном. Женщина взглянула на него с непередаваемым удивлением.

– Вы так добры ко мне, юноша, – немного помолчав, сказала она. Какая-то неподдельная нежность была в ее голосе, Этьен смутился и, как ему самому показалось, покраснел. Он передал женщине чашку и блюдце и, уже уходя, сказал:

– Посуду оставьте на скамейке, я потом заберу.

– Большое спасибо за вашу доброту, – еще раз поблагодарила его женщина, Этьену даже показалось, что ее голос немного дрогнул, казалось, еще чуть-чуть и женщина заплачет. Он повернулся и быстрыми шагами пошлепал по лужам в кондитерскую. Зайдя, он увидел старика Бурже, стоявшего у окна и пристально смотревшего на скамейку и женщину на ней. Через некоторое время Бурже грустным голосом произнес:

– М-да… она приходит сюда уже несколько месяцев подряд каждую субботу. И уходит всегда одна, не дождавшись, чтобы в следующую субботу вновь занять свое место на этой деревянной скамейке. Вот это настоящая любовь! Господи, помоги ее мужу вернуться, – сказав это, он перекрестился. Этьену показалось, что в глазах старика блеснули слезы…

Глава 1

– Вольдемар, проснитесь, друг мой сердешный, нас ждут кровавые дела!

Владимир оторвал тяжелую голову голову от свернутой в скатку шинели, заменявшей ему подушку. За последнюю неделю он уже успел позабыть, что такое сон. Да и сном это назвать было трудно, это был провал бесконечно уставшего человека куда-то в пустоту. Скорее это можно назвать протестом самого организма на бесчисленные издевательства над ним, организма, который хотел просто немного восстановиться от постоянной усталости, недосыпа, нервного напряжения, когда сознание настолько помутнено, что человек перестает быть человеком, а становится биологическим роботом, животным, живущим только благодаря инстинктам. Все еще невидящими спросонья глазами он вначале посмотрел на часы: прошло всего полчаса, как он проверил часовых и решил все-таки немного поспать, так как обстановка пока позволяла. После очередного дневного боя обе изможденные стороны отдыхали, приводя себя в порядок и собирая новые силы к следующей кровавой трагедии. Лишь лениво взлетали осветительные ракеты и долго висели над головой, медленно опускаясь, словно пытаясь рассмотреть, кто же еще не спит этой беспокойной отрывистой ночью, да периодически раздавалась пулеметная очередь, словно деревенская собака учуяла что-то в воздухе и решила облаять так, на всякий случай, чтобы показать, что не зря ест хозяйский хлеб. Иногда ухали тяжелые разрывы снарядов, как будто огромный дракон, еще совсем недавно извергавший пламя и дым, пожирающий все, что попадалось ему на пути, тоже решил немного передохнуть и теперь тяжело ворочался во сне.

Владимир сел на топчане, протер глаза ладонью и только потом взглянул на говорившего. Перед ним стоял бравый, невысокого роста полковник Александр Фейербах, круглолицый, коротко стриженный и, как обычно, подтянутый. Если бы не сапоги, покрытые липкой черной грязью, то можно было подумать, что господин полковник готовится к очередному параду. Его волосы были настолько светлыми, что отдавали какой-то желтизной. Именно поэтому еще с юнкерского училища за ним прочно закрепилось прозвище Цыпленок. Род Александра тянулся прямой линией от потомственных прусских военных. Его деды и прадеды ничего и не умели делать, кроме как только воевать. Давным-давно, еще при Петре Первом, один из предков Александра поступил на службу к русскому царю, да так и осел здесь, обзавелся потомством и продолжил семейную традицию теперь уже русских военных. Александр очень гордился своим родом и не упускал случая напомнить собеседнику о своем военном предназначении. Владимир учился с ним в одном юнкерском училище в одном взводе, и, как говорится, вместе не один пуд соли съели, и поэтому отношения у них были добродушно-товарищеские, несмотря на различие в званиях и должностях.

– Саша, штабная крыса, а ты что здесь делаешь? Решил нюхнуть свежего пороху или пришел с художником написать свой портрет на фоне окопов и воронок, чтобы пополнить достойную коллекцию твоих уважаемых предков? – с легким сарказмом сказал немного хрипловатым голосом Владимир, затем, повернувшись ко входу в землянку, прикрикнул: – Семеныч, неси воды. И тотчас же, как будто из ниоткуда, на пороге появился Семеныч, невысокий коренастый солдат, с белой как лунь, седой головой и каким-то очень серьезным проницательным взглядом.

– Тьфу ты, чертяка, – немного отшатнулся от него Александр, – тебе бы приведением в старинных замках работать, а не денщиком у капитана. Или в окопы тебя, и можно без винтовки. Немцы сами со страху разбегутся от одного вида. Вольдемар, – повернулся он к Владимиру, подождав, пока Семеныч поставит кружку с водой на деревянный, наспех сколоченный из неструганых досок стол и выйдет из землянки: – отправь ты его в окопы. Ей-богу, зачем тебе этот белый черт нужен? Только пугает всех.

Владимир молча взял кружку с холодной водой, залпом выпил ее до дна и вытер губы рукой. Он уже понемногу пришел в себя после столь короткого сна, хотя голова еще гудела, наполненная не успевшим исчезнуть до конца забытьем. Затем он внимательно посмотрел на вход землянки, куда только что вышел Семеныч, наверное, пытаясь понять, слышит ли тот их разговор или нет, встал и сделал несколько шагов вокруг стола, расхаживая отекшие ноги.

– Ты знаешь, Саша, – негромко сказал он полковнику, – Семеныч у меня, почитай, один остался в роте из сибиряков. Вот так, брат, вроде рота у меня считается сибирскими стрелками, а сибиряков в ней уже почти никого и не осталось. Белорусы, украинцы, тамбовцы есть, а сибиряков нет, – продолжил он с горечью в голосе. – Те, с кем из Иркутска вместе на фронт ехали, уже в этой земельке в могилах братских лежат. А некоторые и вообще без могил валяются по здешним полям да лугам. И похоронить по-человечески хочется, да германцы не дают. Вот Семеныча и берегу, пусть хоть он правду расскажет о роте. Что смело и храбро сражалась она, что честью и славой покрыть себя успела. Что не было у нас ни трусов, ни предателей, как бы тяжело нам ни приходилось воевать.

Владимир поднял на Александра вмиг погрустневшие глаза и негромко, словно боясь, что Семеныч их подслушает, стал говорить дальше, словно пытаясь исповедаться перед случайным попутчиком:

– Ты не смотри, что Семеныч весь седой. Ему-то всего двадцать три года, сопляк еще, жизни не видевший. После одной атаки его санитары с поля боя ночью вытащили, посчитали, что мертвый, и в могилу к мертвым бросили. А утром землей засыпать стали, а он рукой и шевельнул. Кто-то из санитаров заметил, стали его из могилы вытаскивать, а он глаза и открыл. На второй день седой стал. Ребята говорили, что на глазах седел. И все время молчал. Только через неделю разговаривать стал. Его бы по уму списать с фронта, да боюсь опять загребут. Сам видишь, какая нехватка солдат нынче. Вот и взял к себе в денщики. Ему-то со мной спокойнее будет. В атаки с собой не беру, запрещаю. Пусть здесь сидит и уют мне создает, – уже более веселым тоном закончил Владимир.

Он сел за стол и пристально посмотрел на продолжающего стоять Александра.

– Рассказывай, дорогой, зачем ты из штаба в наши вшивые окопы приперся. Не на Семеныча же любоваться?! И вряд ли меня менять пришел, прислали бы кого попроще.

Неделю назад немецкий снайпер прямо в голову застрелил командира первого батальона подполковника Орлова. Именно у него Владимир набрался столько опыта, который позволял ему оставаться в живых самому и не лить почем зря кровушку русского солдата. Строгий, но справедливый командир батальона быстро и доходчиво, на матно-русском языке объяснил прибывшему в его распоряжение новому командиру роты отличие между штабной и строевой службой. Его боялись и солдаты и офицеры, но при этом безмерно уважали, трепетали перед его строгостью и любили за отеческую заботу. Попасть в его батальон было за счастье. В солдатской среде бытовало мнение, что служба у Орлова – это своеобразная гарантия выживания на войне. Орлов был старый опытный вояка, успел повоевать еще в Русско-японскую. Казалось, что он наделен незримым даром чувствовать, куда летит пуля, где упадет снаряд и куда нужно шагнуть, чтобы не наступить на мину. За все время у него не было даже незначительного ранения, хотя никто не смел упрекнуть его в трусости, Орлова всегда видели на самых сложных участках, он всегда находил правильное решение, находясь, казалось, в самых безвыходных ситуациях, и надо же было ему так попасться. Накануне вечером Орлов получил письмо из дома. Что там было написано, никто не знал – Орлов никогда не делился подробностями своей личной жизни, и даже не верилось, что у него она была. Все его существование было подчинено службе в армии, словно он был создан для войны. Но прочитав этот трижды проклятый листок, он вдруг побледнел, молча, невидящим взором долго смотрел на него вмиг остекленевшими глазами, как будто пытаясь увидеть еще что-то, кроме ровно написанных букв. Затем встал, так же молча сжег листок над столом, взял сигарету и положил ее себе в рот. Постоял минут пять неподвижно, затем, как будто очнувшись, достал из кармана галифе зажигалку, прикурил и вышел на улицу. Обычно у курильщиков, находящихся на фронте, работал инстинкт, заставляя курить незаметно, пряча огонек сигареты в руке, но Орлов почему-то не стал так делать.

Потом уже, когда Владимир думал о произошедшем, ему казалось, что подполковник сам искал смерть. Ведь о том, что на их участке действует снайпер, знали все и старались лишний раз не высовываться из-за бруствера, не рисковать по-пустому. Орлов долго стоял и курил, глядя в темноту, в сторону немецких окопов. О чем он думал в тот момент, ожидая смерть? Почему никто не бросился на него, не повалил на землю, не затащил в блиндаж? Владимир часто корил себя за то, что ушел проверять караулы и не видел, что происходило с Орловым. Если бы он тогда остался! Ему казалось, что ничего бы этого не произошло. Так иногда бывает в окопах. Наступает помутнение рассудка, человек перестает разумно оценивать опасность, отпускает на волю накопившиеся инстинкты, перестает доверять им и своему опыту. Именно в этот момент за спиной появляется зловещая старуха смерть. Она одной своей костлявой рукой успокаивает человека, заманивая в свою ловушку, создавая в его голове мифические картины самообмана, уверенности, что именно с тобой сейчас ничего не произойдет, что смерть, может, случиться с другими, но только не с тобой. А в это время своей другой рукой она уже берет человека под локоток и ведет в свое царство, откуда никому нет возврата.

Когда Владимир вернулся, Орлов был уже мертв. Пуля пробила переносицу и застряла на выходе из черепной коробки. Смерть забрала его к себе мгновенно, не дав никаких шансов на спасение. Он еще лежал на дне окопа в грязи, и казалось, что в его мертвых глазах, между которыми зияла рана, все еще витает та непроглядная жизненная тоска, которая заставила подполковника позабыть про себя, про свой батальон и шагнуть в никуда.

После смерти Орлова командовать батальоном было поручено командиру третьей роты капитану Владимиру Новицкому. Вторую неделю их Третий сибирский корпус наступал, и командир 27-го Сибирского полка полковник Мясников решил, что не будет сейчас требовать, чтобы ему прислали нового командира из корпуса, справедливо считая, что в данный момент это только ухудшит ситуацию в батальоне, ведь для знакомства с составом и обстановкой совершенно нет времени. Только вперед и вперед должен двигаться полк, пробивая себе дорогу в этой снежно-грязно-кровавой каше. Навстречу рою пулеметных пуль, чавкающим разрывам снарядов и свистящим хлопкам мин. Только вперед! Не жалея никого и ничего для выполнения приказа, во имя самого продолжения этого кровавого акта под названием война, когда за человеческую жизнь не поставишь даже ломаного гроша. И не зря солдат на войне не считается человеком, это всего-навсего боевая единица, подчиненная только выполнению приказа, не имеющая своей воли. Даже своей жизнью солдат не имеет право распоряжаться, она ему не принадлежит.

Боевая единица – это человеческое тело, способное сжимать винтовку или пулемет, способное ходить, бегать, ползать, атаковать, наступать и умирать. Это самое низшее существо в жестком механизме войны. Из определенного количества таких единиц состоят уже следующие боевые единицы: отделения, взводы, роты, батальоны, полки, дивизии, корпуса и армии. И именно в том, чтобы собрать воедино эти единицы, бросить их в бой, добиться выполнения приказа любой ценой на своем уровне, заключен весь бездушный механизм войны – машины по перемалыванию боевых единиц. И ничего страшного, если пропадет одна единица – на смену ей придет другая. Нигде так дешево не стоит человеческая жизнь, как на войне. Да и что такое есть жизнь? Это всего лишь бег между рождением и смертью. Родившись, мы сразу запускаем невидимый таймер, отсчитывающий минуты, часы, дни, годы, оставшиеся до смерти. Война лишь способна ускорить этот бег, превращая его в бешеный спринт. Смерть всегда висит над человеком своим невидимым черным крылом, постоянно напоминая о бренности жизни. Мы как мотыльки летим к огоньку свечи под названием жизнь, не зная, что это всего лишь ловушка, которую нам устроила смерть. И обжигаясь на этом огне, мы превращаемся в ничто, в молчаливые холодные трупы. Что только не придумало человечество, чтобы поскорее загубить светлый росток жизни, пробивающийся к теплому солнцу вечности. И нет никого кровожаднее самого человека. Мы единственный вид живых существ на Земле, убивающих себе подобных ради удовлетворения каких-то собственных интересов. Мы хозяева Земли, обладающие разумом и свободной волей, данными нам от Бога. И что мы делаем с этим великим даром? Мы используем его против самих себя. Вся история человечества пронизана бесконечными войнами. Но самое обидное во всем это то, что те, кто затевает войны, как правило, распоряжаются не своими, а чужими жизнями. Вот и идут безмолвные боевые единицы умирать ради чужих интересов. И чем более развитым становится человечество, тем встрашнее и кровожаднее становятся войны, словно мы участвуем в соревновании на кубок смерти.

Александр сел напротив Владимира, положил руки на стол, немного выждав, посмотрел тому в глаза:

– Сегодня на 10.00 у вас назначена очередная атака. Так?

Владимир молча кивнул.

– Высота должна быть наша! Сколько можно туда-сюда бегать? Не надоело? Вот меня наблюдателем к вам и назначили, так что, друг мой ситный, буду смотреть, как вы воюете против моих бывших родичей.

Александр улыбнулся какой-то грустной улыбкой.

– М-да… брат мой, не позавидуешь тебе. Скажи спасибо, что не арестовали как немецкого шпиона, – немного подумав, ответил Владимир. – Не переживай за нас, к атакам нам не привыкать. И завтра пойдем, и послезавтра, и пока люди не закончатся, ходить будем. Медленно, но ползем по этой каше. Сколько уже верст прочапали за эти дни? Считай, совсем ничего, а устали так, как будто уже до Германии дошли. Правда, германцы за это время успели новые силы подтянуть и пулеметиков поставить дополнительно. Да и с патронами у них пока все хорошо. Постоянно контратакуют. Так что скорость продвижения совсем уменьшилась. В батальоне с начала наступления два пополнения было. И уже почти всех повыбивали. Вот и получается сейчас, что утром мы к их окопам бежим, захватываем, а удерживать уже некем, да и нечем особенно. С боеприпасами тоже полная беда. Артиллерия не помогает развить наступление, снарядов нет. Так, для поддержания нашего морального духа, саданут пару снарядов с утра по немцам и все. Вот такая артподготовка, дружище. А после того, как мы германцев из траншей выбьем, поддержать они нас уже не могут. Им бы стрельбу дальше перенести, чтобы мы смогли продвинуться к следующей линии и не дать возможность германцам подтянуть силы и контратаковать, а батареи молчат. Мы даже нормальную оборону организовать не можем. Нечем. Патронов почти нет, что в окопах подберем, тем и стреляем. Того и жди, что немцы оклемаются, соберутся c силами и раздавят, как вшей. Вот и бегаем как зебры галопом – утром туда, вечером обратно. Хотя это и бегом-то назвать трудно. Что это за великий умник такой выискался, решил в марте наступать? Такая каша, такое болото, что любая черепаха нас обгонит. Да и с флангов эту чертову высотку не обойти. Орлов посылал разведку, чтобы обходной путь найти, хотели штурмовую группу создать и во время основной атаки немцам во фланг ударить. Не вышло. Кругом трясины непролазные. Льда уже почти нет, вода высокая, ничего не видно, шаг ступил – и пропал. Чуть двух солдат не утопили. Хорошо, что Макарыч наш толковый дядька, он разведчикам веревку с узлами дал с собой, каждый за нее держался, и кто проваливался, того остальным легче было вытащить. Да и провалившемуся было за что цепляться. Три ночи проползали, так подступов и не нашли. Дорога только через эту высотку идет. Пока ее не захватим, дальше пройти не получится.

– Ладно, не канючь, сам знаешь, зачем мы наступаем. У тебя еще по сравнению с другими хотя бы потерь поменьше, поверь, у соседей все намного хуже. Пополнения не успевают подходить.

– Знаешь, Саша, – вдруг гневно зашептал Владимир, словно боясь, что кто-то их подслушивает, – сколько еще будет продолжаться это топтание на месте? Даже непонятно, наступаем мы или нет. Говорят, что это отвлекающий маневр, потому что под Верденом союзникам одно место прищемили и у них там сейчас совсем туго. Так почему мы должны бессмысленными атаками их поддерживать? Мы же просто губим людей, посылая их на верную смерть. И если для нас с тобой это просто работа, мы присягу государю нашему и Отечеству давали, то мы хотя бы знаем, за что головы кладем. Мы с тобой люди военные, нам приказ дали, и мы его должны выполнить не обсуждая. Только как я могу объяснить своим солдатам, что они идут помирать из-за того, что у французов проблемы? Да почти никто из них не знает, что такое Франция и где она находится! А почему они умирать за нее должны, уж тем более не знают. Вот и молчу, потому что стыдно мне им про это сказать. Не поверишь, стыдно и все. Плету всякую ересь про царя, Отечество и необходимость ползти по грязи именно сейчас, потому что немец выдыхается и резервов у него нет, и поэтому нужно его добить, пока не успел новые силы подтянуть. Уж не знаю, верят или нет в эту чушь. Сам уже почти в это поверил. Только солдата, брат, не обманешь, он фальшь нутром чувствует, прямо как хорошая жена. Ты ей можешь что угодно говорить про учения, ночную работу и прочее, но она сердцем твое кобелиное настроение чувствует. Ну скажи ты мне, друг мой ситный, разве нельзя организовать одно хорошее наступление по всем правилам, не сейчас, в распутицу, а когда дороги подсохнут, и взять положение в свои руки, пока немцы с французами разбираются. Ну что вы там в штабе надумали? – сказал он уже подобревшим голосом. – Чаю хочешь? Время вроде еще есть. Скоро светать начнет, сходим позиции посмотреть немецкие, а то, небось, только на карте их и видел. Так будешь чай? – он опять взглянул на Александра.

– А может, у тебя что-то покрепче есть? Пока к тебе пробирался, совсем продрог. Да и ноги замочил. Так что от рюмки-другой хорошего коньяку или водочки я бы, пожалуй, не отказался.

– Я не пью перед боем и тебе не советую. Помирать приятнее на трезвую голову, – Владимир улыбнулся. – И солдатам своим запрещаю. Вечером после боя можно, чтобы снять напряженность и усталость, а вот с утра ни-ни. Водка снижает страх перед происходящим, но подавляет чувство сохранения. Хотя… – Владимир глянул на часы: до атаки оставалось еще четыре с половиной часа, – …по одной в чисто медицинских целях, ну и, конечно, за встречу можно. Семеныч, подай графин с водкой, две рюмки и что-нибудь закусить, – громко сказал Владимир, глядя на дверь. Тотчас, словно уже все заранее подготовив, на пороге возник Семеныч с подносом, на котором стояли запотевший графин водки, две солдатские кружки и между ними миска с хлебом и нарезанной толстыми ломтиками конской колбасой.

– Звиняй, брат, хрустальных бокалов не держим, а икорку с осетринкой и белый хлебушек с утра не завезли, – шутливо сказал Владимир, разливая понемногу водки в кружки. Они чокнулись, и Владимир залпом выпил холодную прозрачную жидкость, которая сразу же обожгла желудок и приятным теплом стала растекаться по телу. Он уже и не представлял, что где-то есть фарфоровая или хрустальная посуда и нормальная еда. Почти два года, проведенные в окопах, выжгли из его памяти все, что касалось нормальной человеческой жизни. В его памяти осталось совсем немного того, что было с ним два года назад, и здесь уже выглядело совсем нереальным, чем-то фантастическим и будто бы даже произошедшим не с ним. Два года, проведенные здесь, на передовой, словно слились в какую-то вечность. Владимир уже не помнил начала, не видел и конца всего этого. Казалось, что только смерть могла вырвать его из этой кровавой жизни. Но о смерти он не думал, хотя она каждую минуту давала о себе знать, забирая в свои костлявые объятия все новых и новых людей.

Иногда, в периоды затишья, он вспоминал детей, представить их повзрослевшими у него не получалось. Наверное, у Даши уже коса до пояса, а Димка все так же носится в своей матросской форме и всем объясняет, что он моряк. Почти не вспоминалась Софья, а ведь он так любил ее открытую светлую улыбку. Он вспоминал, что, когда она улыбалась, солнце начинало светить ярче, весь мир сразу становился добрее и чище, в душе зацветали ландыши. И тогда Владимир мог часами без умолку болтать ни о чем, нести всякую смешную чушь, лишь бы видеть эту прекрасную улыбку жены. Иногда на смену этим воспоминаниям приходила Наталья. Как же он мог тогда уехать от нее, оставив одну в этом шумном городе, толком и не попрощавшись? Он старался не вспоминать о ней, чтобы не причинять себе ненужную боль. Сердце начинало покалывать, когда он представлял, что могло произойти в ее жизни за это время. Он боялся и одновременно с чувством самоистязания изводил себя мыслями о ней. Когда наступал предел душевным терзаниям, ему становилось так глубоко наплевать на себя, что со стороны казалось, что он сам ищет смерти. Может, так оно и было, так как в эти мгновения он искренне считал, что только смерть может поставить в этой ситуации жирную точку. Но пули не брали его, осколки пролетали мимо. Так и прошло почти два года вдали от всех. Вначале ему казалось, что война и время все излечат, но потом он понял, что от себя не убежишь, как ни старайся, и махнул на все рукой. Так и жил, от воспоминания к воспоминанию. Ничего другого у него уже не оставалось.

– Пей, брат, а то вскипит, хрустальных бокалов у меня нет, – сказал он Александру, который долго, брезгуя, не решался взять эту замусоленную, пропахшую солдатской землянкой и песком кружку. Наконец решился, взял и стал пить водку неторопливыми мелкими глотками, словно стараясь растянуть процесс.

Владимир налил еще по одной, они выпили и сидели молча, каждый погрузился в свои мысли. Владимиру начинать разговор не хотелось, он думал о предстоящем деле, о том, что нужно опять бежать, ползти по этой грязище, лезть под пулеметы, подниматься на эту проклятую высоту, выбивать немцев из траншей. А самое главное, сможет ли батальон в этот раз удержать их? В том, что батальон захватит первую линию окопов даже такими поредевшими силами, Владимир не сомневался, во время бесчисленных атак все они приобрели хороший опыт, но с каждым боем сил становилось все меньше и меньше, и скоро может получиться так, что наступать будет нечем. Между тем оборона немцев только усиливалась. Пулеметные точки росли как грибы после дождя. Контратаки немцев становились все сильнее. Казалось, что отросток невидимой военной артерии питал врагов, как в старой сказке про Змея Горыныча, которую в детстве читала Володе мама. Отрубит богатырь Змею голову – на смену вырастут три новых. Так и здесь, казалось, убил ты немца, а завтра на смену ему уже три стоят. Убил троих, а им на смену девять спешат. И так без конца. А своя силушка только уменьшается.

Четыре раза батальон захватывал высоту, и четыре раза немцы сбивали его обратно в низину. Все четыре раза Орлов сам водил батальон в атаку, и поэтому захватывать траншею удавалось всегда. Но вот сдержать контратаки немцев они не могли. Да особенно и нечем было их сдерживать, патронов кот наплакал, гранат и того меньше. Немцы накапливали силы во второй линии траншей и мощным броском контратаковали. Четыре раза батальон дрался с немцами врукопашную, и четыре раза Орлов давал сигнал к отступлению, спасая батальон от полного уничтожения. Силы были явно не равны.

Завтра Владимир первый раз после смерти Орлова сам поведет батальон в бой. Сумеет ли он поднять людей? Пойдут ли они за ним так преданно, как они шли когда-то за подполковником? В своей третьей роте он был полностью уверен. Эти не подведут. Вместо себя командиром роты он оставил поручика Семина, в нем Владимир не сомневался. Этот сделает все как надо. А вот остальные роты? Он так мало, оказывается, знал про них. Его хороший товарищ, командир первой роты капитан Терентьев, погиб еще в начале наступления. Его обязанности стал исполнять поручик Чумаков, который побыл командиром роты всего один день, пока его не убило шальным осколком. Затем роту принял поручик Хижняк, который и командует ею до сих пор, несмотря на ранение в бедро во время последней атаки на высоту. Хижняк Владимиру определенно нравился. Невысокий, коренастый, всегда коротко стриженный, вдумчивый, Хижняк не любил принимать быстрые рискованные решения. Он как никто другой в полку соответствовал русской пословице «Семь раз отмерь – один раз отрежь». Этот понапрасну рисковать не будет, будет, как обычно, все делать медленно, но обстоятельно. С командиром четвертой роты капитаном Белорецким Владимир иногда играл в шахматы. Белорецкий всего месяц у них в батальоне, до этого он служил в 8-й стрелковой Сибирской дивизии, был серьезно ранен в плечо, и после длительного лечения в госпитале его отправили к ним в батальон командиром роты вместо погибшего накануне капитана Светлова. А вот исполняющий обязанности командира второй роты подпоручик Аникеев его настораживал. Слишком резвый и бездумно храбрый. Этот и себя погубит, и роту с собой потащит. Орлов когда-то командовал этой ротой, вот и ставил ей самые сложные задачи. Аникеева он сам назначил командовать ротой, после того как во время рукопашного боя немец тесаком зарубил последнего командира роты поручика Яковлева. Не то чтобы он сильно любил Аникеева или видел в нем особый дар командира, но решил, что на переправе коней не меняют и нового командира роты будет требовать только после окончательного захвата высоты. Владимир решил, что сам пойдет со второй ротой в центре, поможет Аникееву в случае чего.

Александр же просто сидел и расслаблялся от вечной штабной суеты, постоянного тревожного шума и довольствовался пусть коротким и опасным, но покоем. Наконец он откинулся немного назад и прервал молчание:

– Ну как ты тут, устал? – спросил он, внимательно поглядывая на Владимира.

– Есть немножко, – не стал тот лукавить. – Каждый день как последний. Скучать некогда.

– Не жалеешь, что ушел из штаба в строевую часть? Ты знаешь, когда ты написал рапорт о переводе тебя в стрелковую дивизию, мы все были очень удивлены. Ты подавал большие надежды как штабной работник. Сам «старик» неоднократно ставил тебя в пример. И потом этот твой стремительный отъезд в Иркутск. Никто так ничего и не понял.

– Ну вот и хорошо, что никто ничего не понял, – улыбнулся Владимир, – считай это моей придурью. А если честно, то чтобы достаточно профессионально заниматься штабной работой, нужно самому поползать по полям да с пистолетом в атаки походить. Вот когда на своей шкуре все испытаешь, тогда не будешь бездумно линии да стрелочки на карте рисовать, – и, меняя тему разговора, продолжил: – вот Орлов – это был командир с большой буквы, побольше бы таких. Уже давно бы кофе пили на Блюмештрассе. Многому у него научился, царствие ему небесное. Не прятался по штабам да тылам, всегда в центре боя был.

– Это ты на Донцова намекаешь? – спросил Александр. Он прекрасно знал командира третьего батальона подполковника Донцова. Тот часто бывал в штабе полка, куда почти каждый день приезжал Александр, привозя различные донесения и приказы из штаба дивизии. По слухам, подполковник Донцов славился своей осторожностью и, отдав приказ на наступление, стремился уехать в полк, оставив за себя заместителя, капитана Сергеева. И возвращался в батальон уже после боя. Эта его особенность вызывала в штабе легкий смех и кулуарные разговоры о трусости подполковника. И только немногие старослужащие знали, что Донцов еще недавно был совсем другим человеком. Когда полтора года назад, позапрошлой осенью, его батальон попал в окружение, почти неделю он держался до последнего и все-таки прорвал это постоянно сжимающееся со всех сторон кольцо и вышел к своим. Правда, вышло их из всего батальона всего трое, из которых двое, включая самого Донцова, были ранены. Почти год пролежал Донцов в госпитале и только три месяца назад получил назначение в их корпус командиром стрелкового батальона. Вот после всего произошедшего с ним словно какая-то внутренняя пружина надломилась в подполковнике. И хотя командовал он по-прежнему грамотно, панически стал бояться находиться в батальоне во время наступления.

– Нет. Я никого не имею в виду, – сказал Владимир, – вы там в штабе сами всех прекрасно знаете. Моя задача не думать, а молча выполнять приказы. Простая роль оловянного солдатика, – добавил он усмехнувшись.

– Как планируешь строить бой?

– Да есть у меня свои мыслишки по этому поводу, хочу с тобой поделиться, а то вдруг не успею.

– Дурак! – сказал Александр. – По дереву постучи три раза, а лучше себе по лбу, он у тебя, похоже, тоже деревянный.

Владимир ухмыльнулся.

– Да вряд ли, одеревенеть до конца не успею. Мне же еще в штабе работать, вот там и дойду до нужной кондиции. А что касается тактики ведения боя, то я по ней докладывал вчера в полку. Но ее сочли трусливой и несоответствующей высокому моральному духу русского солдата. Не должен, мол, русский солдат врагам кланяться. Еще, дескать, сам Суворов этому учил. Историю бы почитали, неучи! – в сердцах сказал он. Владимир с юных лет увлекался историей и тут уж многих мог заткнуть за пояс. Особенно его раздражало, если люди выпячивали какие-то события, совершенно не зная их предыстории, ставя все с ног на голову, перевирая произошедшие события в свою пользу. – А я вот все равно применю ее у себя, так как считаю, что важнее сохранения солдатской жизни на войне ничего нет. И так нагрешил порядочно, зачем же мне себя еще больше чужими смертями укутывать? Тактика простая, – повторил он, ставя пустую кружку на поднос, – как только цепь встречает огневое сопротивление, она падает на землю. И дальше атака продолжается только небольшими перебежками: два-три шага делаешь – падаешь. Затем опять два-три шага – и опять на землю. Не больше, здесь главное – не спешить, сделаешь четыре шага – попадешь под пулеметную очередь. И так короткими перебежками почти до самых вражеских окопов. Потом, когда остается метров двадцать, бросаешь гранату – и рывком в окоп. А там уж начинаешь винтовкой и штыком орудовать, пока остальные не появятся и супостата из окопов не выбьют. А как только германцы побегут, вот тебе и тир с готовыми мишенями. Никогда не нужно спину подставлять. Подставил спину считай мертвяк. Отступать тоже нужно всегда правильно. Вот если бы все это знали, – с горечью сказал Владимир, – тогда бы и не было этой бессмысленной траты человеческих жизней. Конечно, мамки новых нарожают, да только люди нам нужны сейчас, а не через двадцать лет. Тем двадцатилетним достанутся свои войны, а нам досталась наша. И проиграть мы не имеем права. Ладно, – добавил он, затягивая портупею, – скоро сам увидишь нашу секретную тактику в действии. Думаю, за этим тебя и прислали контролировать меня, чтобы своевольничать не мог и все по старинке делал. А я все равно буду, – заметил он упрямо, не глядя на Александра. – Семеныч! – И на пороге вновь, как будто из ниоткуда, выросла знакомая фигура солдата с седой головой. – Дай полковнику свою шинель, а сам пока в его пощеголяй.

Через минуту Семеныч вновь возник на пороге, держа в руках солдатскую шинель.

– Держи, дорогой, вроде должна подойти, – Владимир взял шинель и бросил ее Александру, тот поймал и брезгливо стал осматривать ее, как будто в первый раз в жизни держал солдатскую шинель в руках. – Одевай, одевай, не брезгуй, вшей совсем немного, Семеныч за этим следит. Лучше вшей погоняешь, чем тебя черви пожуют. Я же тебе говорил, что на нашем участке снайпер обосновался. За офицерами охотится, гаденыш. Я Макарыча послал за его душой, но что-то тот пока не может его подстрелить. Поторопись, дорогой, времени осталось мало. Быстрее решай, что тебе дороже, жизнь или чопорность. Не бойся, твои немецкие дедушки на портретах не засмеют тебя в солдатской шинели, – и сам, усевшись за стол, стал набивать патронами магазин пистолета. Александр все еще крутил шинель в руках. Затем, решившись, рывком сбросил свою офицерскую шинель и стал надевать шинель Семеныча.

– Молодец, умничка ты моя, – весело сказал Владимир, зарядив наган и вложив его в кобуру. Затем снял с топчана еще одну солдатскую шинель и накинул на себя. – Пара дырок в этой есть, но надеюсь, снайпер не заметит, а то решит, что в русской армии покойники служат, и сам помрет от испуга и потери веры в человечество, – Владимир опять широко улыбнулся.

Только сейчас Александр заметил, что на шинели в области груди зияли два отверстия, а вокруг них были небольшие рыжие пятна. Его передернуло: он понял, что шинель сняли с убитого солдата. И как мог Владимир спать, укрываясь шинелью недавно убитого человека?! Он стоял пораженный, не зная, что сказать. До этой поры он не видел смерть так близко. Конечно, он успел насмотреться трупов, следуя за наступающими войсками во время переезда штаба с одного места на другое и во время доставки донесений в полки. Но то казалось чем-то уже свершившимся, далеким и не таким страшным. Но здесь, на передовой, эта шинель поразила его. Владимир так спокойно говорил о смерти, словно это была его закадычная подруга, постоянно заходившая в гости. Владимир заметил его смятение, но воспринял это по-своему:

– А что, нормальная шинель. Через дырки, конечно, холодком потягивает, все забываю отдать Семенычу заштопать. Потеплеет – отдам постирать, пусть хоть кровищу отмоет, да и вши уже заедать стали.

Эту шинель Семеныч снял с солдата, сраженного наповал из пулемета прямо во время начала последней атаки. Тот только выпрыгнул из окопа, как тут же схватился за грудь и рухнул вниз, мешая выбраться остальным. Кто-то швырнул его мертвое тело к задней стенке, там его и нашел Семеныч, когда вышел по нужде. Шинель показалась ему весьма неплохой – всего-то два небольших отверстия, вот он и прихватил ее с собой, пока на нее никто не позарился, а такие наверняка бы нашлись. Он замечал, что Владимиру с его ростом трудно спать под одной шинелью: то голова торчит, то ноги. Этак недолго и заболеть. Вот и озаботился дополнительной шинелькой, чтобы тот мог потеплее укрываться.

– Саша, сейчас пойдем к Макарычу, разузнаем свежие данные, заодно посмотришь местность.

Подпоручик Анатолий Макарович Стуков командовал разведывательной командой батальона. Вот это была поистине известная личность. Не только в батальоне, но и в корпусе о нем ходили легенды. Сам командир дивизии несколько раз хотел забрать Макарыча к себе, но Орлову удавалось правдами и неправдами отстоять его в своем батальоне. Настоящий сибиряк-великан. Ростом чуть больше двух метров, широченный в плечах, человек неимоверной силы. И гвоздь спокойно в узелок завязывал, и подковы разгибал. Смотришь на него – лицо совершенно спокойное, лишь чуть напряжется венка на шее, и все – разогнута подкова. Прирожденный охотник, проведший свою молодую жизнь в сибирских лесах, он имел такой нюх, что могла позавидовать любая ищейка, спокойно читал следы, на спор со ста метров попадал из винтовки в центр медного пятака. И при всей своей кажущейся неповоротливости мамонта умел двигаться как кошка: быстро, бесшумно, незаметно. Призванный на Русско-японскую войну, благодаря своей немыслимой храбрости был по рекомендации командира корпуса величайшим соизволением самого императора произведен в прапорщики, а потом в подпоручики. Один из старожилов, который служил с ним под Порт-Артуром, рассказывал такую историю. Мол, как-то между боями сидели они с Макарычем около костерка и варили кашу из остатков раздобытого по случаю пшена. Сидит, значит, Макарыч и кашу помешивает, чтоб не пригорела. Вдруг как из-под земли выскакивает перед ними странный японец весь в черном: на ногах мягкие туфли черные, на руках перчатки черные, даже голова чем-то черным перемотана, только косые глаза через щелочку смотрят. И давай шипеть, подпрыгивать, руками и ногами движения такие чудные совершать, и все на Макарыча наскакивает, как молодой петушок. Ну, Макарыч одной рукой продолжает кашу мешать, а другой рукой так тому попрыгунчику меж глаз зарядил, что он упал и к вечеру, не вставая, помер. Приезжали какие-то высокие чины из самого корпуса, все вокруг япошки ходили и языками щелкали, а потом командир корпуса Макарыча к себе вызвал, пять рублей ему пожаловал и ведро водки. Правда это или нет, уже никто не знает, но эта история всегда имела большой успех, особенно у пополнения. Макарыч же на все вопросы только молча улыбался, порождая тем самым все больше и больше различных версий этого эпизода. В последней, которую слышал Владимир, Макарыч на вертеле жарил теленка, а японцев был целый взвод с саблями и винтовками.

Макарыча они застали на прежнем месте, там, где окоп шел по небольшому пригорочку. Он стоял пригнувшись и при помощи бинокля рассматривал что-то в немецких позициях, делая пометки на листке школьной тетради. Увидев Владимира, он попытался было выпрямиться, но Владимир быстро махнул ему рукой, предупреждая это желание.

– Здравие желаю, ваше благородие, – басом прошептал подпоручик Владимиру, одновременно рассматривая Александра, словно пытаясь угадать, что за человек стоит сейчас перед ним. Как всякий большой и уверенный в себе человек, Макарыч излучал то добро, которого так не хватает мелким и завистливым людям. Макарыч не любил, когда его называли по имени-отчеству. В этом он видел некий формализм. Все, кто его знал, звали его просто Макарычем.

– Здравствуй, Макарыч, – ответил Владимир, – какие вести с той стороны?

– Мои бездельники, – так Макарыч ласково называл своих разведчиков, – засекли две новые пулеметные точки. Одна левее поваленной сосны, а вторая метров двадцать левее валуна.

Владимир хорошо знал эти ориентиры, так что представить, где находятся эти новые источники смерти, ему не представило труда.