скачать книгу бесплатно
– Главное – не само слово, – неожиданно сказал Ньютон, на которого и умиротворение, и опочивальня подействовали одинаково благотворно, – главное – это его послевкусие. Покатай слово по нёбу, пропусти меж зубов и станет понятен его истинный смысл, сокрытый за забором из словарей и условностей.
Тут все принялись катать опочивальню по нёбу и пропускать меж зубов и так это всем пришлось по вкусу, что до самого утра палата лордов не ложилась спать, а всё катала и пропускала, пропускала и катала. А великий учёный сэр Исаак Ньютон, обретший безмятежность, сладко спал и уста его замерли в счастливой улыбке.
Не дала
Как известно, у сэра Исаака Ньютона была роскошная фазенда в Лондонской области, в деревеньке Ньютоновке. Триста душ крепостных трудились на полях и огородах, в садах и полисадниках, на клумбах и в прочих местах. Поговаривали, что выстроил он всё это великолепие для своей содержанки и душевной зазнобы, баронессы де'Люкк. Но сам Ньютон эти слухи полностью подтверждал. Баронесса жила там каждый год с апреля по март на такую широкую ногу, что не всякий сапожник взялся бы справить на эту ногу обувку. Благо, состояние великого сэра было целым, так как ни утки, ни куры и никакая другая пернатая живность его не клевала. Про Ньютона так и говорили крестьяне: "у барина целое состояние, денег – куры не клюют".
Сам же великий учёный сэр поговаривал так:
– Чтобы чего-то выдумать, нужно хорошенько подумать. А в городе что? Пароходы гудят, лошади ржут, трамваи туда-сюда. На улицу выйдешь – броуновское движение, дома сидишь – каждые пять минут гости, поклонники, почитатели. Поразмаслить не дадут.
А на фазенде давали. Баронесса де'Люкк об этом неустанно хлопотала. Но однажды она не дала Ньютону витать в эмпиреях. А случилось это так:
Величайший учёный лежал на диване, а на лице у него лежал, в свою очередь, отпечаток полёта мысли. Было видно, что великая фантазия великого сэра выполняет высший пилотаж, выделывая немыслимые виражи. Баронесса всё ходила вокруг и, наконец, не выдержала.
– У тебя что-то болит, Ися, любимый мой? – спросила она с тревогой глядя на виражные гримасы учёного.
– Нет, – бросил Ньютон короткий и острый ответ, вонзившийся японским сюрикеном прямо над головой баронессы. Спугнутая ненужным вопросом чёткая мысль умчалась ввысь, обдав великого учёного сэра лёгким ветерком несвершённого открытия. Мадам де'Люкк с удивлением глянула на блестящий металл ответа и примолкла. Но хватило её только на час. Просто она приняла виражи за витражи, а какая дама устоит перед великолепием элемента декора.
– Может быть, ты голоден? – вытолкнула баронесса изо рта осторожный вопрос, который подкрался к Ньютону и тихонько влез ему в ухо.
Сэр Исаак Ньютон схватил неуспевший скрыться в ухе кончик вопроса, вытащил его, скомкал и что есть силы швырнул в закрытую форточку. Атмосфера накалилась настолько, что даже стеклянные осколки опадали на пол подобно сухому осеннему листу. Баронесса де'Люкк закрыла глаза и притаилась за закрытыми веками. Она была женщина от носа до макушки, а какая женщина может оставить в покое своего мужчину после двух отвергнутых вопросов?
– О чём думаешь, дорогой? – спустя ещё один бесконечный час спросила мадам. Ньютону, впрочем, этот час показался одним мгновением, а вопросы, казалось, извергались на него водопадом.
– Полусмерть, – сквозь губы ответил он. Всё вокруг стало мокрым и осклизлым от водопада, лежать было отвратительно неприятно.
– Полусмерть? – удивилась баронесса, отчего гусеницы её бровей поползли вверх по лбу и скрылись в пышной шевелюре.
– Послушай, дорогая, – Ньютон выдавливал слова, как зубную пасту из пустого тюбика, – ты же знаешь, как я тебя обожаю. Практически люблю. Но сейчас, умоляю, прошу, заклинаю тебя, не мешай мне думать! Хватит мочить меня своим водопадом.
– Я всё поняла, – сказала баронесса, придав рту форму каприза и упрямства, – я поняла. Ты влюбился! Отвечай, в кого ты влюбился? Ися, не мучь, скажи кто она! Так я и знала, что этот день наступит, и вот он наступил! Ты влюбился!
Ньютон метнул два заточенных копья своих глаз прямо в баронессу, но та даже не шелохнулась.
– Тьфу, ёлки-палки, – сказал тогда великий учёный, плюнув прямо в шерсть ковра, – дура-баба!
Затем развернулся на своих пятках, похожих на каблуки, и пошёл думать в сад. Шум его удаляющихся шагов навеял мадам де'Люкк мысль, что на самом деле это всё-таки каблуки, похожие на пятки, а не наоборот. На самом же деле там было ни то, ни другое, а что-то третье или даже четвёртое.
С тех пор сэр Исаак Ньютон, когда хотел подумать, сразу шёл в сад.
– От греха подальше, – говаривал он, глядя на окна мадамских покоев, в которых этих самых покоев практически не бывало.
Хренль
Как известно, роскошная фазенда Ньютона была обнесена прямо таки исполинским забором и даже напоминала Кремль. Малоразвитые местные мужики, услышав однажды диковинное слово, переврали его и стали называть барскую усадьбу не иначе, как Хренль.
"Ладный у барина нашего Хренль" – болтали промеж себя крестьяне и уважительно топорщили вверх указательные пальцы, гордясь, что хозяин у них не чёрти что такое, а уважаемый человек. Но забор был возведён не для мужицких похвал, отнюдь. Причиной его тотальной монументальности стало воровство, шальным герпесом поразившее приусадебный участок великого учёного сэра. Пропадал драгоценнейший научный материал, к тому же вкусный и полезный. Кто-то безнаказанно тибрил яблоки! Кто это делал и для чего, это была тайна, покрытая мраком.
– Вот, чёрти космате! – ругал Ньютон своих крепостных по чём зря, – сады не сторожат, тайны мраком покрывают. Надо бы старосте сказать, чтоб кого-нибудь наказал. Будут знать, как мрак на всякую ерунду тратить.
Примечательный факт: тайну, покрытую мраком, разгадать практически невозможно. Вот за это "практически" и уцепился великий учёный, направив туда всю когтистую мощь своего интеллекта. Сначала он с ювелирной точностью соскоблил мрак, не задев при этом самой тайны. Но там было очередное препятствие в виде завесы, которую следовало очень аккуратно приоткрыть. Великий учёный взмок, как сапёр в сауне. Наконец, пред ясны очи сэра Исаака Ньютона предстала правда в одной набедренной повязке, из которой то там, то сям вываливался всякий срам. Это была, что называется, голая правда, похожая на неказистого рябого мужичёнку без амбиций и стремлений.
– Всё ясно, – сказал Ньютон, пинком выставив рябого за калитку, – тайна разгадана. Яблоки ворует Гук, мой вечный оппонент на почве всех наук. А я и думаю, чего это он по моему саду с мешком для яблок бродит среди ночи.
– Но что за сила движет лиходеем, каков мотив его деяний? – не унимался рябой Правда, выкрикивая риторику откуда-то из темноты, – ведь я могу всё объяснить, открою истину во всей его красе. Вы только, гражданин учёный сэр, швырните мне бутылочку сюда, на голос мой швыряйте в темноту, и я всё сразу выложу по пьяной лавочке. А то уж больно трубы греются внутри, горят огнём практически священным.
Отточенным движением дискобола Ньютон зашвырнул бутылку точно в центр голоса. Послышался глухой звон, звонкий мат и, наконец, жадный глот.
– Благодарствую, сэр, – донеслось из темноты, – теперь слушайте.
Надо сказать, что рябой Правда, всандаливший залпом всю бутылку, постепенно хмелел. Речь его стала обильно перемежаться бранью и вульгаризмами самого залихвацкого толка. Поэтому Ньютон решил фильтровать историю на крупном сите, в которое проскакивают только пристойные слова. Картина вырисовалась такая: Гук понял, что любое упавшее яблоко может сподвигнуть Ньютона на новое открытие. Недаром же, когда великому сэру прилетело по голове клубнем картофеля, они оба, и Ньютон, и картофель, поставили новую веху в развитии науки. И Гук, между прочим, считал себя чуть ли не музой Исаака Ньютона, ведь именно он, Гук, этим клубнем прицельно поразил вместилище разума великого учёного сэра. И Гуку обидно было, что Ньютон в одно так называемое лицо пожинает плоды славы, беззастенчиво купаясь в её лучах. Ему, Гуку, тоже хотелось пожинать и купаться, поэтому он и ликвидировал все яблоки в саду. Каждую ночь, набив мешок сочными созревшими несостоявшимися открытиями, он тёр одну ладонь о другую и улыбался в предвкушениях пожинания и купания.
– Теперича поглядим, дорогой сэр, – бормотал фруктовый вор, набивая свою торбу до отказа, – кому из нас придётся купаться и пожинать.
Когда Ньютон узнал, наконец, всю правду, в его великую голову без всяких яблок пришла очередная гениальная мысль. Всё-таки Роберт Гук был не прав, отдавая такую дань почёта никчёмным, с точки зрения науки, плодам. Так и появился вокруг фазенды Исаакиевский забор, который ещё называли Великой Ньютонской стеной. Это сам Ньютон придумал, для поэтичности биографии. Естественно, ни то, ни другое название в народе не прижилось, слишком уж величаво и надуманно они звучали. А вот Хренль так и остался, извините, в анналах истории как истинно сермяжное название. Потому что народ, как известно, ошибаться не может.
– Особенно, если ему подсказать, – добавлял Гук, улыбаясь во всю ширь своего рта.
Смысл борща
Как известно, Ньютон боготворил борщ, но готовить его совсем не умел. При попытках сварганить это кулинарное чудо он получал самые неожиданные результаты. В основном, получалась какая-то тюря неинтересной консистенции, похожая на чёрти что. Само собой, за свою жизнь великий учёный едал и чего похуже. Но данный факт его великой биографии всё равно не мог превратить тюрю в борщ, сколько не воображай. А на украинское народное первое сэра Исаака Ньютона подсадил, естественно, Николай Васильевич Гоголь. Что удивительно, сам Гоголь борща никогда не готовил, и вообще ничего сложнее стакана коньяку накашеварить не умел. Но так гениально он этот борщ описал, так коренно объяснил его смысл, что прочитавший его репрезентацию Ньютон влюбился окончательно и бесповоротно. Грандиозный, несомненный, редкий талант притаился за скромными усами и модной причёской-каре. Читая Гоголевскую монографию, Ньютон всеми фибрами ощущал борщевые вибрации, и, казалось, даже вкус экставагантного блюда тешил великие рецепторы великого учёного сэра. Вот только смысл… Только суть борща, угадывавшаяся каждой своей черточкой, ускользала от Ньютона. Юрким карасиком уходила она вглубь при попытке хотя бы слегка прикоснуться к ней.
Ньютон, когда понял всё это ускольжение и ускользание сути, так сказал Гоголю:
– Я прочувствовал борщ, но никак не могу понять его до конца. Объясни.
– Э, отец, – отвечает Гоголь, беря наставительный тон, – такое не объяснишь. Твой учёный мозг пытается проникнуть в четвёртое измерение, в котором он просто дилетант. И даже если бы он туда попал, то не понял бы там ни хрена. Вот ты любишь квашеную капусту?
– Уважаю, – обсмаковавши вопрос, отвечал Ньютон.
– И я. Но после шоколадного кекса, – наставительно произнёс Гоголь, – она теряет всякий ореол. Невозможно даже вообразить себе, как в одном измерении существуют шоколадные кексы и квашеная капуста. В этом и сокрыт великий смысл. Всему своё время, как говорил царь Соломон.
– Я таких царей не знаю, – сказал тогда Ньютон с обидой в голосе, – мне вообще на монархию плевать. Будь он хоть царь, хоть жопа с бородой, ты мне смысл объясни! А ты белибердишь по чем зря.
Переход на личности мог означать лишь одно: откупоривали третий штоф коньяку, имея на закуску лишь дискуссию. Такими темпами словесная баталия могла легко перерасти в кулачную.
Гоголь уже потихоньку давал крен, вызванный то ли неравномерностью распределения груза, то ли сильным боковым ветром. Было видно, что ещё немного, и литературный лайнер перевернётся полностью и уйдёт на песчаное дно. Перед тем, как героически затонуть, Николай Васильевич гуднул всеми трубами:
– Да как я тебе объясню, коли ты фофан, олух царя небесного, осто…
– Лоп! – сказал Ньютон, хлестким ударом утопив литературный пароход, отчего тот опустился на дно и сладко задремал.
Великий учёный допил третий штоф и чётким оловянным шагом промаршировал в спальню. Сэр Исаак Ньютон был крепким судном и никогда не сбивался с курса и даже не садился на мель.
К утру воспоминания о полемике и последовавших разногласиях растворились в душном абстинентном тумане. Даже клеймо от свинцового кулака Ньютона на левой щеке Гоголя смотрелось, скорее, как знак качества, а не как главная улика вчерашних прений. В этом и был смысл если не борща, то настоящей мужской дружбы.
А на разгадывание борщевой метафизики великий учёный сэр в конце концов махнул рукой.
– Всему своё время, всему своё время, – повторял он про себя фразу, авторство которой по дружбе припысывал Гоголю, – авось, само как-нибудь придёт.
Но за всю жизнь сакральный смысл так и не пришёл в его великую учёную голову, что не мешало ему просто наслаждаться борщом при любом удобном случае.
Бунт
Как известно, сэр Исаак Ньютон был до крайности добр. В его просторном сердце уживались все мыслимые и несколько немыслимых добродетелей, какие только бывают на свете. За это его обожали все, от крепостных до баронессы де'Люкк, которая за глаза называла великого сэра не иначе, как разиней и тюфяком. Добрые сытые мужики величали барина ласково, тютя. Впрочем, делали они это тоже заочно, дабы не лишиться привилегий, коих было множество.
– Модернизация деревни и просвещение мужиков, вот что подымет страну с колен, – рассуждал Ньютон, отменяя то оброк, то десятину, то другие менее известные термины. Крестьяне даже столовались у великого сэра на кухне, напрочь забыв о добывании хлеба насущного. Дошло до того, что мужики буквально сели Ньютону на шею, свесив грязные ноги в новеньких хромовых сапогах, которые тоже были одной из граней Ньютоновского великодушия. В конце концов, какой бы ни был Ньютон великий учёный, но выя его не могла вынести такой непосильной ноши, как грязноногая людская неблагодарность. Ни модернизации, ни просвещения не получалось хоть тресни. Крестьяне, получив вольную жизнь, уходили в загул, пропивались вдребезги, влипали в тёмные истории и мёрли от придавившей их свободы. Но, как Ньютон не уговаривал мужиков вернуться к труду, как не дребезжал на митингах своим трамвайным голосом, достигнутый эффект неуклонно стремился к нулю.
– Тогда, – сказал великий сэр монолитно и уверенно, – я вам больше жрать не дам. Идите вон в поля, выращивайте эту, чего вы там выращиваете. Переходим на сомообеспечение, граждане черни. Тогда и посмотрим, кто тут тюфяк.
Мужики сначала не поверили. Как же это так, чтоб ихний барин, тютя, да такого строгача ввёл.
– Пущай, – говорили, – недельку побесится, потом ещё сам придёт звиняться, мякгосердный.
А Ньютон на фазенде заперся и мучается совестью. Как же мужики без трюфелей да без свиных потрохов в сливочном соусе проживут? Но потом взял себя в руки, окреп душевно и решил держать марку до конца, пускай бы совесть его на обед целиком сожрала.
Пока великие заботы посещали великую голову великого учёного, его не менее великий аппетит взыграл, что называется, всеми красками. Да ещё и полуштоф коньяку добавил своё. Решил Ньютон шашлычок зажарить. А мясо ладное такое, сам мариновал, ни тебе прожилки, ни плёночки, и жира ровно столько, сколько надо. А лучок крымский просолился начисто, так что хоть сырым на закуску употребляй. А помидорки в маринаде так ровно нарезаны и все кусочки один к одному, как братья-близнецы. У великого учёного сэра даже ухнуло что-то внутри, пока он мясо нанизывал. И тут дух пошёл шашлычный, такое благоухание, что каким сытым не будь, а живот милости запросит. Есть в мире два аромата, которые просачиваются сквозь самые непросачиваемые преграды и безошибочно находят все носы в округе, маня их обладателей, подобно тому, как сирены своими голосами манили мореплавателей. Аромат свежей выпечки и аромат шашлыка, вот два роковых соблазнителя и голодного, и сытого.
