скачать книгу бесплатно
– Полно, иди, доваривай похлёбку, а я самолично с ними потолкую, – досадливо отмахнулся Овчаров, подсаживаясь к огню.
Уланы вежливо посторонились, давая ему место, и пояснили, как обстояло дело.
– Стало быть, завтра с утрась телега и лошади будут на месте? – выслушав разъяснения поляков, переспросил он.
– Точно так, пан Овчаров. Завтра и будут.
– Добже! Тогда по сему случаю не грех и выпить. Пахом, принеси-ка коньяку вон из того ящика!
Удостоверившись, что всё их имущество с остатками продовольственных запасов цело и невредимо, Павел решил расслабиться и успокоить нервы, да и угостить поляков, шумно приветствовавших появление пузатой бутылки, тоже не мешало. Со времени выхода из Гжатска он потерял из виду Кшиштофского и его шефа Сокольницкого и теперь рассчитывал, что приставленные к его особе уланы смогут пролить свет на сей счёт. Поляки ничего не знали, но пообещали навести справки у полкового командира. «Утро вечера мудренее», – подумал они, когда бутылка опустела, завернулся в шинель и, подложив под голову седло, услужливо принесённое Пахомом, заснул, как младенец.
Наступило утро, но ни телеги, ни обещанных лошадей так и не вернули. Пристыженные уланы, не дождавшись законных вопросов Овчарова, поспешили на их поиски, тогда как Павел, приказав Пахому сторожить скарб и «денежно делательное оборудование», решил навестить ближайший перевязочный пункт в надежде разузнать что-либо у лекарей и санитаров. Ищущий да обрящет. В одной из палаток он обнаружил Сокольницкого, получившего в командование пехотную дивизию накануне Бородина, или, как именовали происшедшую баталию французы, «битвы на Москве-реке».
Сражаясь с отчаянной храбростью, генерал поймал пулю в плечо и был опасно ранен штыком в ногу. Если пулю из плеча благополучно извлекли, то стянутая бинтами штыковая рана сильно набухла и доставляла страдания державшемуся молодцом пану Михалу. Узнав о нужде Павла, Сокольницкий потребовал к себе капитана Солтыка, и проблема с лошадьми и повозкой была решена. Что касается Кшиштофского, генерал пребывал в неведении о его судьбе, упомянув лишь, что пан Хенрик бесстрашно шёл вместе с ним в атаку, как лев, бросаясь на русские штыки. Присутствовавший при этом разговоре Солтык пообещал разузнать о судьбе пана Хенрика в Главной квартире, куда он намеревался вскорости отбыть. Пожелав пану Михалу скорейшего выздоровления и поблагодарив за хлопоты Солтыка, Павел оставил Сокольницкого и, взяв лошадей – говоря по правде, обессиленных загнанных кляч, – вернулся к начавшему беспокоится Пахому.
– Ваше высокоблагородие, и вы лошадей достали! – радостно встретил его гравёр.
– Дзень добрый, панове![25 - «Добрый день, господа!» (польск.).] Вижу, и вы время зря не теряли! – спрыгивая на землю, приветствовал подошедших вслед за Пахомом поляков Павел.
– Мы достали лишь одну лошадь, зато кобыла справная, строевая, извольте убедиться.
Кобыла, что привели поляки, находилась в лучших кондициях, нежели повозочные лошади, приведённые адъютантом Сокольницкого.
– Что ж, панове, у нас появился выбор. Полагаю, ваша кобыла стоит моих двух, а вот упряжь, пожалуй, у меня лучше. Пахом, распрягай-ка моих убогих и запрягай кобылу господ уланов!
– А что прикажете делать с лошадьми?
– Ежели панове согласны, – кивнул он полякам, – одну лошадь, думаю вот эту, – указал он на жадно жевавшее вытоптанную сухую траву животное, – я отведу на перевязочный пункт. Вот лекари будут довольны!
Уланы не возражали. Когда Павел вернулся, повозка была загружена и готова тронуться в путь. К полудню объявился один из адъютантов маршала Бертье, молодой высокий полковник, с приказом маршала о скором выступлении.
– Авангард неаполитанского короля преследует русских, армия которых разбита и беспорядочно отступает, – с торжествующей улыбкой на загорелом обветренном лице весело сообщил он. – Когда дорога станет свободнее, выступит гвардия, затем обоз и все прочие, – кинул небрежный взгляд на лазаретные фуры адъютант. – Вам, – лёгким кивком обратился он к Овчарову, – надлежит следовать в составе Главной квартиры. Так что потрудитесь занять своё место, господа, – почтительно взглянув на шатёр императора, по-прежнему окружённый гвардией, завершил свою миссию он и, пришпорив холёную лошадь, скрылся за пригорком. Подул лёгкий ветерок, и Павел ощутил характерный сладковатый запах. Стоявшее в зените солнце неумолимо делало своё дело…
Кутузов со всей армией спешно отходил к Москве. О том, чтобы возобновить, как он рассчитывал или делал вид, что рассчитывает, битву, не могло быть и речи. Колоссальные потери и убыль в войсках, а также неиспользованные в сражении резервы Наполеона, его знаменитая гвардия, побуждали командующего отступать. Участь Москвы была предрешена, хотя Кутузов хранил при себе и прилюдно не высказывал давно принятого решения. Известный совет в Филях и поиск позиции для нового сражения под стенами Москвы, на котором так настаивал Беннигсен, ничего не могли изменить, будь даже та позиция идеальной.
Кутузов созвал военный совет в Филях вечером первого сентября, после тяжёлого шестидневного отступления, скорее для самих его участников, а также преследуя цель придать в глазах государя флёр коллегиальности своему столь тяжёлому и непопулярному решению. Предстояли, правда, ещё два не слишком приятных мероприятия. Объяснение с царём после его победной реляции о деле при Бородине, писанной второпях из деревни Татариново, и объяснение с Ростопчиным, которого всё это время, не желая обнародовать своих намерений, он водил за нос и путал противоречивыми приказами и уверениями в непременной защите столицы. Впрочем, военный губернатор и главнокомандующий в Москве граф Ростопчин, наделённый государем чрезвычайными полномочиями, не верил Кутузову и прибегнул к действенным мерам по эвакуации Первопрестольной.
Умудрённый жизнью московский обыватель тоже не сидел сложа руки, а действовал по своему разумению. Ещё оставление Смоленска побудило многих к выезду из Белокаменной. Москва полнилась слухами. Чувство тревоги и беспокойства прочно поселилось в сердцах её жителей. Образ Спасителя на Спасской башне Кремля вдохновлял москвичей на молитвы и покаяние. «Царь Небесный! Попущение твоё вторгнуться неприятелю в пределы наши есть уже верное предзнаменование твоего справедливого гнева, ниспосланного на нас за наши беззакония. Господи! Умиротвори гнев твой и спаси погибающих!» – в смиренной надежде взывали к Всевышнему православные.
Карикатуры лубочного оттиска с нелепым изображением француза и простой русской бабки в сарафане с незамысловатой надписью «Хранцуз! Зачем тебя чёрт занёс на Русь?» энергично распространялись московским правительством и повсеместно продавались на рынках и площадях столицы. Публичное чтение газет и патриотических афиш Ростопчина возле Гостиного двора (купцы были самыми большими охотниками до новостей) и на Болотной площади сопровождалось их коллективным обсуждением, которое зачастую выливалось в яростные споры, однако общий вывод был един: Москве несдобровать! Сия расхожая мысль, разносимая стоустой молвой, вкупе с невероятными толками и откровенными небылицами про французов – чудовищ с широкой пастью, огромными клыками, медным лбом и железным телом – свободно гуляла по Первопрестольной.
Слух про воздушный шар с гондолой, спрятанный на Мамоновской даче, с помощью которого неприятеля закидают ядрами и гранатами, был не менее популярен и пользовался доверием среди образованного класса. Сам Ростопчин свято верил в чудесные возможности шара и щедро отпускал на него казённые средства. Царь и Кутузов также интересовались его строительством. Слухи слухами, но ни оптимистичные заверения Ростопчина, ни его афиши с карикатурами, ни прочие известия, якобы полученные из первых рук, не могли изменить умонастроения столичных обитателей. Как свидетельствовал современник: «Кому было куда ехать, те уезжали. Дворяне потянулись в свои дальние поместья, купцы сворачивали торговлю и вывозили товары, фабричные и ремесленники покидали работы и расходились кто куда, лишь бы подальше, лишь бы не попасть в плен к неприятелю»[26 - Из дневника Александра Рязанова «Воспоминания очевидца о пребывании французов в Москве в 1812 году». М., 1862.]. Извечный вопрос для русского человека «Что делать?» решало его православное соборное сознание. Оставить душу незапятнанной и, уничтожив нажитое, уйти, не замарав себя общением с врагом Отечества, или же остаться и попытаться сохранить имущество? Спасти вечную и нетленную душу или уберечь собственность? Компромисс его сердце принимало тяжко…
Бородино и появление в городе многочисленных подвод с ранеными дало новый могучий импульс к исходу из него жителей. В одну сторону, в основном по Владимирскому тракту, тянулись бесконечные ряды экипажей с выезжавшими из Москвы, с другой, по Смоленскому, ввозились в Белокаменную раненые при Бородине. Вместе с ними в Москву приезжали денщики для закупки разных вещей для своих господ и немедля становились главными распространителями новостей, большей частью малоправдоподобных. Не будучи фронтовиками, они ничего или мало что знали, однако с удовольствием принимали подношения, брали деньги на чай и водку, после чего врали очертя голову. Москва день ото дня пустела, людность её уменьшалась, городской шум утихал. У кого не было лошадей, уносили на себе своё имущество или закапывали его в землю[27 - См. дневник Александра Рязанова.]. По указанию Ростопчина эвакуировали Оружейную палату и Патриаршую ризницу, из Казначейства и иных общественных хранилищ вывозились деньги и ценности, а из присутственных мест – документы. В церквах прекращались богослужения, запирались лавки с товарами, а за два дня до вступления в Москву неприятеля полиция с огнегасительным инструментом и пожарною командою выехала из столицы. Город казался необитаемым, исключая подозрительных лиц с полуобритыми головами, выпущенными из острога. Эти колодники разбивали кабаки, погребки, трактиры…
«Вечером первого сентября острожные любители Бахуса, придя в пьяное безумие, вооружась ножами, топорами, кистенями, дубинами, бегали по улицам и во всё горло кричали: „Бей, коли, режь, руби поганых хранцузов и не давай пардону проклятым басурманам!“ К умножению страха таившихся в домах жителей, дворные собаки лаяли, выли, визжали и вторили пьяным безумцам»[28 - Там же.].
Глава 3.
Вступление в Москву
«День второго сентября начался тихим, ясным, безоблачным. Но каждый предмет имел на себе печать уныния и поселял в душе печаль, тоску и страх, приводивший сердце в трепет. Часу в три пополудни ещё шла вдоль Кремля наша кавалерия, держа путь мимо Воспитательного дома на Таганку. Поспешно ехавшие кавалеристы истово крестились, смотря на соборы Кремля, и, удручённые печалью, творили молитву. В Арсенале толпился народ, свободно бравший из открытых ящиков ружья, сабли и тесаки. Даже женщины хватали и тащили оружие, как охапки дров. На Спасской башне пробило четыре часа, на Иване Великом заблаговестили к вечерне, и тотчас звон прекратился. В Москву вступали французы…» – так описывал ритор Славяно-греко-латинской духовной академии юный Саша Рязанов[29 - Достоверных сведений о жизни Александра Рязанова сохранилось крайне мало. Однако с точностью известно, что к моменту вступления Наполеона в Москву ему было около четырнадцати лет, и всё время пребывания там французов он вёл дневник, записывая свои впечатления на клочках бумаги. Позже он систематизировал свои записи и в 1862 году, к пятидесятилетнему юбилею Отечественной войны и изгнания Наполеона из России, опубликовал свой дневник отдельной книгой под названием «Воспоминания очевидца о пребывании французов в Москве в 1812 году». Пожалуй, это единственное свидетельство о великих событиях, оставленное человеком из народа, остальные вышли из-под пера высшей аристократии или дворян, по-иному смотревших на действительность (о многочисленных мемуарах и письмах побывавших в Москве французов речи не идёт). Яркие, живые картины Москвы, её облика и быта, запечатлённые Рязановым, широко использовались автором.] пленение великой столицы. Не дождавшись депутации от бояр и излив свою желчь на головы приближённых, Наполеон вошёл в Москву на день позже вместе со штабом и полками гвардии, проведя бессонную ночь в захолустном, наполненном отвратительными запахами и алчущими его крови клопами трактире против Дорогомиловской заставы. (Верный Констан сжёг почти весь уксус и листья алоэ, дабы ароматизировать воздух, но это не принесло облегчения.) Овчаров, оставив хозяйство на руках Пахома и улан в версте от заставы, следовал по Арбату на худой жилистой кобыле саженях в пятидесяти от императора. Адъютант маршала Бертье вытребовал его в качестве переводчика, хотя для этих нужд таковой человек имелся – личный секретарь Наполеона Лелорнь. К тому же во время движения на Верею французы взяли в плен чиновника Министерства финансов Фёдора Ивановича Корбелецкого[30 - Корбелецкому довелось, волею случая, находиться рядом с Наполеоном. Эта невольная близость, позволившая наблюдать интимные детали быта Главной императорской квартиры, делает весьма интересной его книгу «Краткое повествование о вторжении французов в Москву и о пребывании их в оной». СПб., 1813.], командированного в Москву своим ведомством. Корбелецкий отлично владел французским языком и был представлен Наполеону, решившему оставить его при себе в качестве переводчика. «Следует присмотреться поближе к сему господину», – подумал Павел, глядя на подвижную физиономию Корбелецкого с тщательно зачёсанными вперёд височками, что-то долго и пространно объяснявшему окружённому пышной свитой Наполеону.
Вид огромного пустого города потряс завоевателей и заставил очнуться находившегося в отрешённом созерцании Павла. По пути к Кремлю знакомый ещё по Смоленску привязчивый запах гари преследовал Овчарова. Оглядевшись, он увидел дымы и дымки пожаров, то поднимавшиеся ввысь, то стлавшиеся ниже домовых кровель.
«Неужто с Москвой поступили так же, как и с прочими городами, отданными неприятелю?!» – подавленно размышлял он, въезжая в Кремль Боровицкими воротами. «Но Москва не какая-нибудь деревня, чтобы можно было так обойтись с ней. Вероятно, пожары сии случайны…» – едва предположил он, как заметил новые дымы. «Нет, они рукотворны!» – в отчаянии убедился Павел и остановил лошадь. Кремлёвский дворец высился перед ним.
– Месьё Офшарофф! Его светлость желает говорить с вами, – узнал он голос адъютанта Бертье и обернулся.
Не слезая с седла, маршал, он же его светлость князь Невшательский, сухо кивнул ему и сделал знак приблизиться.
– Его величество император повелел передать, что ваша работа должна быть продолжена. А посему вам предлагается подобрать подходящее помещение для… – тут Бертье сделал паузу, – ваших экспериментов.
– Здесь, в Кремле, ваша светлость?
– Император ничего не говорил на сей счёт, однако меня уведомили – кстати, ваш соотечественник, – Бертье кивнул на Корбелецкого, продолжавшего беседовать с Наполеоном, – что подземелья Кремля достаточно обширны… Впрочем, выбор за вами, – щурил слезившиеся глаза маршал. – Да, чуть не забыл, скоро должны прибыть медные клише из Парижа, такие, как вы заказывали, – заметно заикаясь, бросил он напоследок и дал шпоры лошади.
«За нами так за нами, хотя в подвалах холодно и сыро, да и крыс наверняка навалом. Зато мешать и совать нос в наши дела вряд ли кто будет. В любом разе всяко лучше, нежели под боком у идущего на поправку Сокольницкого и его вездесущего шпиона Солтыка», – вспомнил о капитане Павел. «Правда, печей в подвалах определённо нет. А чистые гравировальные доски окажутся весьма кстати. Подобными клише можно мир перевернуть!» – мечтательно улыбнулся потаённым мыслям Овчаров и тронул лошадь. Усеянная пеплом и дымившаяся от сгоревших торговых рядов Красная площадь предстала его взору.
«Чиновник-то из Петербурга – малый не промах, аккурат к Бонапартию в доверие втёрся!» Мысль о Корбелецком не давала ему покоя.
Одна из причин столь стремительного приближения скромного служащего Министерства финансов, автора поэтических од и переводчика книги о пользе различных сортов мёда Корбелецкого к особе Наполеона крылось в перегруженности текущей работой месьё Лелорня. По причине неудовольствия деятельностью разведывательного бюро Сокольницкого и тяжёлой раной генерала Наполеон в значительной мере переложил вопросы разведки на плечи своего секретаря. Овчаров, понятно, не догадывался о происшедших пертурбациях. Перво-наперво он решил вернуться к Пахому и забрать денежноделательное оборудование, а уж затем определиться с местоположением их будущей мастерской. Миновав Дорогомиловский мост и проехав вперёд по Смоленской дороге, он приметил знакомую кибитку, одиноко стоявшую под пригорком. Пахом варил в котелке картошку, набранную с ближайших огородов. Уланов не было видно.
– Ну, как ты тут без меня? – поинтересовался Овчаров, принюхиваясь к исходившим от котелка ароматам.
– Всё путём, ваше высокоблагородие. Правда, поляки наши распрягли лошадку и увели Бог знает куды. Сказывали, на фуражировку.
– На фуражировку так на фуражировку, подождём, – протыкая тесаком картофель, молвил Овчаров. – Ежели засветло не явятся, запряжём мою красавицу, – нежно погладил чуть вспотевший бок кобылы Павел.
– Хоть ты не упряжная, а верховая, но с помощью Божьей доставишь нас в Кремль!
Уланы, однако, не появлялись. Московские богатства вскружили им голову, заставив позабыть о сделанных обязательствах. Покончив со скудной трапезой, Павел запряг отдохнувшую кобылу и, не став дожидаться улан, тронулся назад к Дорогомиловскому мосту. Пахом брёл рядом, пока Павел не приказал ему залезть в повозку. Двигались шагом, дорога была забита транспортами, конными и пешими, стремившимися поскорее попасть в вожделенный город. За мостом стало свободнее, и повозка покатилась быстрей. На Поклонной горе сделали остановку. От разраставшихся пожаров над Москвой повисла чёрно-серая пелена, купола церквей потемнели и уже не отливали золотом, гарный дух бил в рот и ноздри, и Овчаров подумал, что лучше провести грядущую ночь под защитой кремлёвских стен. Возле Спасских ворот их остановили солдаты гвардии. Подошедший унтер-офицер, старший в карауле, находился в приподнятом настроении и, удовлетворившись объяснениями Павла, пропустил их.
Внутреннее пространство Кремля было заставлено каретами, колясками, бричками, фурами и прочими дорожными экипажами, а также орудиями и повозками гвардейской артиллерии; горели костры, слышалась полковая музыка, победные возгласы пировавших гвардейцев на миг замолкали, раздавалось громовое «Да здравствует император!», и пирушка продолжалась. Даже видневшиеся кое-где трупы падших лошадей не смущали французов. Долгожданная радость от вступления в Москву захлестнула победителей, и они от всего сердца предавались ей. Достаточно было иметь форму рядового Великой армии и подвешенный язык, чтобы проникнуть в Кремль. Забыв об осторожности, солдаты разжигали огонь для варки пищи возле открытых зарядных ящиков и мочились без всякого стеснения под окнами императора.
О том, чтобы остановиться на ночлег в каком-нибудь приличном месте, не могло быть и речи. Постройки Кремля отвели под Главную квартиру, а то, что осталось, разобрали высшие офицеры Великой армии. Наполеон занял парадные покои императора Александра в Кремлёвском дворце, гвардия расположилась в Сенатском дворце и Вотчинном департаменте. Помог адъютант маршала Бертье, тот самый полковник с загорелым обветренным лицом по имени де Флао, устроивший Овчарова с Пахомом в здании Арсенала.
– Поживёте здесь, а там посмотрим. Москва огромна, – загадочно улыбнулся он.
В Арсенальном дворе среди куч обозного помёта Пахому посчастливилось отыскать немного сена, и он накормил им лошадь.
– Пахом, надобно до повозки добресть, в ней табак завалялся. Хоть трубочку покурить, а то ложиться на пустой желудок да без курева, – провёл ладонью по урчащему животу Павел, – совсем невесело.
– Вестимо, невесело, барин. У самого живот дюже сводит, моченьки нету, хотя вроде и хлебали давеча, – намекая на варёную в котелке картошку, вторил ему гравёр.
Темнело. Павел собрался было пойти за свечами, однако пожар настолько усилился, что от его зарева в комнате стало светло как днём.
– Сегодня будет не до сна. Как бы нам тут самим заживо не зажариться!
– Идёмте, барин, на улицу, поглядим!
– И то правда, – кутаясь в плащ и натягивая на самые глаза шляпу, поддержал мастера Овчаров.
На Соборной площади перед колокольней Ивана Великого толпились егеря и гренадеры пешей гвардии. Одетые в синие суконные шинели с красными воротниками и металлическими пуговицами, с красными шерстяными эполетами на плечах и суконными колпаками на головах, они шумно спорили, ожесточённо деля добычу. Груды сваленных сундуков, ящиков со столовым серебром, картонов с домашним добром, перин, меховых шапок, шуб и медвежьих шкур, а также завёрнутых в ковры огромных, не менее трёх футов высотой, хрустальных ваз и прочей всячины возвышались на голой земле. Как выяснил Овчаров, здание колокольни занял штаб генерала Лористона.
– Господа! – обратился он к спорящим. – Я хотел бы обозреть город. Вы не против, чтобы я поднялся?
Занятые делёжкой гвардейцы ничего не имели против, и, не мешкая, Павел с Пахомом взобрались на колокольню. Взойдя на верхний ярус, они увидали пожар во всех его страшных подробностях.
Горел Казённый винный двор. С неукротимой буйной яростью пламя охватило огромное здание. Длинными синими змеями оно извивалось по железным крышам складов и магазинов, с рёвом и свистом выбрасывало наверх горящие голубым пламенем бочки с вином, которые, падая на землю, взрывались с ужасающим грохотом. Справой стороны огонь подбирался к Гостиному двору, многие лавки которого были открыты. Всё, что должно было сгореть, неприятели и оказавшиеся в нужном месте москвичи вынесли подчистую. Взглянув поверх Красной площади и реки Москвы, они увидали объятое пожарами Замоскворечье. Сильный ветер гнал разбушевавшееся пламя прямо на Кремль.
– Как разумеете, до нас огонь не дойдёт? – спросил Пахом полным тревоги голосом.
– Вроде не должен. Река остановит его. Гляди, гляди, Пахом! Она тоже горит! – в полном изумлении воскликнул Павел, указывая на воду.
Всмотревшись, они поняли, что горит не вода, а барки, стоявшие на Москве-реке. Перегруженные зерном посудины не смогли преодолеть мелководье и сели на мель невдалеке от берега.
– Ваше высокоблагородие, там тоже полыхает! – возбуждённо закричал Пахом, размахивая руками.
Новое зарево занималось вдоль реки. Горел Китай-город…
– Ну как, насмотрелись? – поймал их, спускавшихся по ступенькам Ивана Великого, один из офицеров Лористонова штаба, вышедший угомонить не прекращавших спорить гвардейцев.
Овчаров в красках обрисовал увиденную картину, отчего красивое лицо капитана изобразило тревожную озабоченность, а сам его обладатель спешно ретировался в штаб, скрывшись за дверьми Ивановской колокольни[31 - Чуть позже генерал Лористон оставит Кремль и перенесёт свою резиденцию в роскошную усадьбу графини Орловой-Чесменской, располагавшуюся возле Гагаринской больницы, чем сохранит великолепный особняк, да и саму больницу, от разграбления мародёров.].
– Пойдёмте и мы, ваше высокоблагородие. Довольно уж по ночам шататься!
– Пойдём, пожалуй, однако жрать смерть как охота!
– Comrade![32 - «Товарищ» (фр.).] – обратился к одному не участвовавшему в общем дележе гвардейцу Павел, чья наружность показалась ему располагавшей. – Не будете ли вы любезны указать нам место, где можно достать немного провизии. Мы целый день ничего не ели.
– Un moment![33 - «Минуту» (фр.).] – с готовностью отозвался француз и скрылся за углом звонницы. Спустя считаные минуты он вернулся с солониной, бутылкой ликёра и надломленной краюхой ржаного чёрного хлеба. – Извини, comrade, хлеба у самого мало, зато вина вдосталь, – весело кивая на бутылку, объяснил солдат.
Павел хотел дать ему денег, но тот отрицательно замотал головой и отошёл к своим пришедшим наконец к согласию товарищам.
– А солонину-то французы не шибко жалуют! – с жадностью вгрызаясь в затверделое мясо, усмехнулся Овчаров. – С утрась провиантом займёмся, – заходя в своё временное жилище, объявил он, разламывая остаток краюхи на две части. – В домах московских осталась провизия. Видишь, как тот гвардеец расщедрился! Да и ликёр сей, чай, не из французских погребов!
– Так-то оно так, барин, тока вот останутся ли дома московские? Огонь вона как лютует!
– Дома сгорят – в подвалах пошукаем! Ладно, давай вечерять – и на боковую, завтра судить да рядить будем.
К середине ночи огонь вобрал в себя такую мощь, что стал угрожать Кремлю. Огромные головни от горевших домов, подхватываемые ветром, сыпались на крыши кремлёвских дворцов и зданий, рискуя поджечь их. В четвёртом часу утра Пахом растолкал Павла:
– Уходить, надобно, барин, а не то пропадём почём зря!
Натянув сапоги, Овчаров выскочил в арсенальный двор, Пахом с остатками солонины за пазухой часто семенил позади. Воздух так накалился, что обжигал лёгкие; горящие головни, будто ядра-брандкугели, падали на Арсенал, осыпая огненными снопами его железную крышу.
Привязанная во дворе лошадь яростно ржала, мотала головой и брыкалась, пытаясь освободиться от ненавистной бечёвки. Высохшие деревянные балки, державшие крышу Арсенала, вспыхнули, как спички. Поднятые по тревоге пехотинцы Старой гвардии гасили пожар подручными средствами. Вооружившись мётлами, вилами, крюками и вёдрами с водой, они сбрасывали головни и поливали водой докрасна раскалённое железо кровли, однако сбить огонь с загоревшихся стропил было непросто.
В считаные секунды Овчаров оказался на крыше, приказав Пахому по приставленной лестнице подавать ему стоявшие внизу доверху наполненные водою вёдра. Полчаса рискованной работы (с крутой крыши Арсенала можно было в два счёта сорваться) – и наконец, Божьей милостью, пожар потушили. Чёрный от сажи (как и тушившие с ним рука об руку пожар гвардейцы), Овчаров спустился на землю и попал в объятия исправно подававшего воду гравёра.
– Ну что, Пахом, пойдём досыпать? – весело улыбнулся Павел, пошатываясь от усталости.
– Досыпать – не досыпать, а умыться и отдохнуть малость взаправду не помешает! – глядя на Овчарова смеющимися глазами, довольно пробурчал мастер.
Добравшись до места, они тотчас заснули и проспали полдня, пока громкие выкрики за окном не разбудили их. Прихватив пистолеты с патронами (бывшие у них ружья так и остались в повозке), коих в Арсенале имелось великое множество, не говоря уже об оставленных Ростопчиным ста пятидесяти пушках, сотнях пудов пороха, ядер, ружей и самого разнообразного холодного оружия, они вознамерились осуществить задуманное давеча предприятие по сбору провианта. Против Кремлёвского дворца им встретилась пешая процессия из маршалов и гвардейских офицеров, спешивших выбраться из окружённого огненным валом Кремля и направлявшихся в сторону Тайницкой башни. Невысокая фигура в сером сюртуке и характерной треуголке[34 - На самом деле Бонапарт был в шляпе с округлым верхом, или двууголке.]почти затерялась среди них, но Павел узнал Бонапарта.
– Смотри-ка, Пахом! Наполеон ноги из Кремля делает! Видать, допекла его нынешняя ноченька! – рассмеялся собственным словам он. – А посему и наш черёд подошёл.
– А с лошадью как быть и повозкой со всем её антихристовым добром? – Вспомнив про передвижную типографию, гравёр осенил себя крестным знамением.
– Разумеешь, в аду том она кому-нибудь понадобится? А о лошадке гвардейцы позаботятся и отведут в конюшню.
– Штой-то я не приметил никакой здеся конюшни! – засомневался Пахом, но спорить не стал.
Конюшня, подобно Арсеналу, чудом не сгорела в ту ночь. Её отстояли неутомимые гвардейцы, кучера и берейторы, а заодно были спасены царские кареты и прочий парадно-выездной транспорт Романовых, на который положил глаз наполеоновский генералитет. Перед выходом из Кремля Павел вновь поднялся на Иванову колокольню и обозрел город. Происшедшие за ночь разрушения ужаснули его. Почти вся северная и большая часть западной стороны были пожраны огнём, зато пожар пощадил восточную часть города.
«Во всяком случае, покамест пощадил», – грустно размышлял он, всматриваясь вдаль. Клубы чёрного дыма затмевали солнце, чёрно-серая пелена, вчера стоявшая над городом, заметно поплотнела и, приобретя ярко выраженный медный оттенок, опустилась на самые купола соборов и церквей. Москворецкий мост то и дело загорался, и лишь героические усилия солдат гвардии, сбрасывавших в реку горевшие головни, пока предотвращали его уничтожение, начатое при отступлении русской армии казаками, пытавшимися на глазах у французов подпалить его. Пламя накрыло и Троицкую башню Кремля, но гвардейцы смогли обуздать огонь.
