Сборник рассказов. Жил-был я

скачать книгу бесплатно


Военных, тогда уважали, и первый секретарь дал кому – то поручение и вскоре Сему пригласили на должность заместителя директора по общим вопросам на крупный завод.

У Риммы тоже началась гражданская жизнь, которой никогда не было в военных городках. Совсем другая была эта жизнь. Не нужно было топить печку, как в избах, в которых они стояли на постое, или в офицерских финских домиках, в которых жили уже в более ста военных точках, грели воду, чтобы искупать детей…

Да, и сами дети, вернее – сын – уже вырос. Сын поступил в институт, жил в Москве, приезжал на каникулы и на лето.

Римма целый день оставалась одна, было скучно, тоже устроилась на работу. Образования и гражданской специальности у нее не было. Жена военного – вот такая у нее была специальность. Но повезло.

Наступили уже времена, когда в этой стране социализма появилось незнакомое слово – хозрасчет. Это были первые ростки капитализма, вернее – рыночная экономика и начальник управления местной промышленности наладил цех по индивидуальному изготовлению обуви.

Самуил Козакевич его звали. Еврей, конечно, а как же! Бог свел с ним Семена, и Римма стала администратором магазина, где эту обувь продавали. Продавали не всем – уважаемым людям. Потому что обувь эта делалась по образцу европейских моделей и резко отличалась от фабрики «Скороход».

На прилавке у Риммы стояли образцы – три модели изящных женских туфель и две модели мужских.

Уважаемые люди обращались к Козакевичу, он давал записку Римме, Римма тщательно снимала размер стопы уважаемого человека и через две недели выдавала заказ. А если кто заходил без записки, то ему объясняли, что портфель заказов забит на год вперед, так что заходите в бедующем году.

Импортной кожи у Козакевича было мало и на неуважаемых ее уже не хватало. Большинство «уважаемых», конечно, были евреями, но не потому что друзья Козакевича, а потому, как с удивлением узнала Римма, что в основном руководящие посты в больницах, заводах, институтах, занимали люди, плохо выговаривающие букву «Р».

С одной стороны, евреи в Советском Союзе были люди второго сорта, с другой – где ж их взять – талантливых, сильных руководителей?!

Римма обросла знакомствами, но они ей были, ни к чему. Знакомства нужны были Семе – или он не еврей?! Некоторые нужные знакомства превращались в дружбу, и не успела Римма оглянуться – в их жизни образовалась своя компания. Номенклатурного еврейства.

Римма в этой компании все больше молчала – стеснялась, да и разговоры были ей не очень понятны, зато Сема сидел за столом орлом!

Сыпал шутками, анекдотами, иногда вставлял еврейские словечки.

Вообщем, жизнь началась интересная, веселая. Римма была счастлива. Не сама по себе, а за Сему.

Всех иногда вспоминала Римма – и Залисов, и Шендеровичей, и Шнайдеров, где они сейчас?

Те, кто остался все-таки в стране, умерли. У каждого из них Римма была на похоронах.

Те, кто уехал со второй волной эмиграции тоже, наверное, уже умерли – ведь все были почти ровесники.

А когда умер Сема, из компании уже никого и не осталось. Или когда он умер, жизнь тоже умерла вместе с ним.

Здесь не то, что любовь, может, любви особой то и не было никогда, но вот жить без него она никогда не могла. Как он жил, так и она.

Если бы он был трактористом, то и она бы жила в деревне и спокойно чувствовала себя женой тракториста.

А впрочем, и этот период жизни Римма вспомнила как–то смутно. Может очень старая стала, может, слишком давно это было. А самое счастье, и это Римма, ярко, как будто это было вчера, вспоминала, когда родилась внучка.

Вот если оторвать этот листок из общей книги жизни, то это и есть та самая книга. Остальные листки, конечно, читать можно, но как–то уже и не обязательно.

Когда родилась внучка, к Римме пришла любовь. Ослепительная, неистовая. Отойдите все, никого больше не надо!

Первая любовь была в сорок пятом, вторая – внучка! И последняя. Теперь уже точно -последняя .

Да, конечно, когда–то был маленький сын. Но как-то это прошло почти незамеченным. В хлопотах, тягостях военных городков, нет, слабо это помнила. А внучка – это как будто к концу жизни – а тогда это было далеко не конец, родился вдруг ее собственный ребенок.

Сын с невесткой жили первое время в их квартире и потому внучка – маленький ангелочек – была действительно ей ребенком.

Ну, где- то после года, когда не надо было кормить ребенка грудью, невестка стала ходить по подругам, по знакомым, по своим делам, и слава богу! Семен и сын были на работе. И Вика целиком принадлежала ей. И это было счастьем! Она, конечно, ушла с работы – когда ребенок родился. Семен сам сказал:

– Римма, с работой заканчивай!

Разве узнать в нем теперь было когда-то вечно хмурого, сурового подполковника, когда сидя у него на коленях и поедая блины, внучка вытирала масляные ладошки о его волосы, приговаривая:

– У, волосики- хоросики!

Бабка и дед, сидя рядом, умиленно улыбались, и Римма подставляла к радости девочки и свою голову.

Счастье длилось лет пятнадцать. Последнее счастье их жизни, а Семиной последнее. Он, слава богу, так и умер счастливым дедом.

Сразу, после его смерти внучку у Риммы как-то незаметно отобрали. Девочка становилась уже взрослой, и ей нужно было не бабкино сю–сю, а современное воспитание.

Да и Римма после смерти Семена как-то сразу подряхлела, год не могла привыкнуть к его уходу. Вообщем, молодые родители внучку забрали. Нет, конечно, и они с ней и она сама приходила к Римме в выходные, всегда были в праздники, но внучка постепенно отделялась от нее, от ее жизни, да и занимала девочку ее собственная жизнь.

Потом она уехала в Москву в институт, потом вышла, замуж и из Москвы теперь приезжала редко. Да и не посадишь теперь сорокалетнюю женщину на коленях и не посюсюкаешь. Все, что было главным и важным в жизни Риммы – закончилось…

Потом привыкла она и к этой жизни. Но была эта жизнь какой–то пустой и тянучей.

Сидела в уже давно просиженном кресле, смотрела телевизор, часами теперь готовила себе немудреный обед, долго спала …

Как–то странно жизнь прошла, впереди уже ничего не было, но нужно было прожить очередной день, конечно еще очередной …

Самым большим счастьем, думалось ей, было бы умереть.

Ей все чаще стал сниться сон, будто бы она уже освободилась от этой жизни, встретилась там, на том свете с Семой, и во сне она счастливо понимала, что жизнь их теперь будет вечной, навсегда. И во сне они шли с Семой, по какой–то голубой дороге, шли и разговаривали. Она не знала, о чем, но они шли и разговаривали. Шли и разговаривали…

Жил-был Я

Было жаркое лето 1968 года. Парень стоял на подоконнике второго этажа студенческого общежития и выделывал акробатические фигуры, демонстрируя молодецкую удаль, глядя в окно стоящего напротив серого невзрачного дома через пыльную июльскую дорогу. Там, в этом окне, не имеющего никакого отношения к институту дома, стоящего на рабочей окраине, симпатичная белокурая девчонка, стоя на подоконнике, передразнивала его акробатические этюды.

А в комнате студенческого общежития, подбадривая его – нас было много – и мне сейчас страшно подумать о том, о чем они еще не знают.

Они уже все умерли. Умер и друг мой, стоящий сейчас на подоконнике и клеящий из окна эту белокурую девушку напротив. Жизнь нам казалась бесконечной и все истории, о которых я рассказываю, только начинались.

А я пережил их всех, и знание это страшнее чем их небытие.

С девочкой этой мы больше никогда не встречались. И никто не знает, как сложилась бы жизнь моего друга, если бы они встретились. Но они не встретились. И жизнь его пошла по другому пути.

Стояли чудные советские годы жизни. Вспоминая их сейчас, я думаю, как все было просто и понятно. Потому что мы и представить не могли, как может быть по – другому устроен остальной мир.

Например, учились мы в литературном институте при союзе писателей и по окончании его, выдавали нам солидные краснокожие дипломы, удостоверяющие , что Иванов – писатель, а например, Петров – поэт. И не чего, что во всем мире, считалось, что на писателя выучиться нельзя. Им можно только стать или не стать в зависимости от степени своего таланта. У нас же писатели и поэты ежегодно выпускались пачками: человек по триста в год. Вот такая была страна, но вообще-то все мы были счастливы.

Если бы я умел писать, так как периодически в толстых журналах пишет один грузинский режиссер, я бы так же мог бы, написать о несбывшейся жизни многих из тех о ком рассказываю и не случившихся историях, начало которых я видел. Режиссер тот грузинский писал совершенно гениально. Вот один из его рассказов «Как я познакомился с Феллини». Федерико Фелинни почему-то был в Москве. Режиссер этот тогда был студентом, одного из Московских вузов, поднимался на лифте в одно из зданий. На каком- то этаже дверь открылась, в лифт вошел Фелинни. Вот, подумал режиссер-студент, сейчас я скажу: «Здравствуйте, Фелинни! И он пожмет мне руку, и я приглашу его к своей бабушке, живущей высоко в горах в Грузии…» и дальше идет десять страниц как они с Фелинни гуляли по Грузии, как бабушка готовила им сациви, как пели песни и горели костры. И они долгими летними ночами разговаривали с Фелинни…. Но тут дверь лифта открылась и Фелинни вышел.

Да, умел бы я писать как этот режиссер, я бы рассказал вам, как как-то вечером, проходя по коридору общежития, я увидел пьяного, покачивающегося, в будущем знаменитого русского поэта Николая Рубцова, задумчиво роняя пепел с уже сгоревшей сигареты, Я запросто поздоровался с ним, залихватски сказав; «Привет, Коля! И он бы пьяный прочитал мне свои последние стихи и пожаловался мне, что его уже седьмой раз выгоняют из литинститута. Я, уже надолго переживший его, и знающий все, что с ним будет дальше. И о том, что его будут изучать дети в школе и о том, что нелепая русская баба, рыдающая стихами у его постели, задушит его подушкой. Но до этого, ему надо было прожить целую жизнь, правда, короткую. Оставалось ему, если я правильно помню, тринадцать лет. Но тут, как в случае с Фелинни « лифт захлопнулся» и Коля, мутно посмотрев на меня, только и спросил:

– Какой курс?

– Второй – бодро ответил я.

– Совершенно не чувствуешь дистанции – ответил будущий известный поэт, с которым у меня могла бы случиться долгая история дружбы, застолий, мемуаров. Но не случилось.

Пройдет двадцать лет, при этом, я сейчас знаю то, что не знал тогда Коля, стоящий сейчас в своем прекрасном сегодняшним. И жизнь и слава которого, должно быть, казалась ему бесконечной.

Пройдет двадцать лет и пьяная районная поэтесса в затюканном номере районной гостиницы задушит его подушкой в пьяной обиде.

А этот мальчик на подоконнике, с которого мы начали повествование – мой друг, который, еще не зная, а я теперь знаю, что жить ему осталось недолго. Еще молодым он умрет от инфаркта посредине двора, напротив окон своей квартиры, где жила чудная девчонка, которая была его женой, и которую он осыпал ромашками, приходя вечером после работы, потому что девочка эта, в его представлении жила посреди летних полей и бабочки порхали вокруг ее кос. Мир не заметил его ухода. Остались от него рукописи, которые с годами пропали в пыльных шкафах. Жена его скоро вышла замуж за дальнобойщика, и когда тот возвращался из рейса, они пили водку за семейным столом и пели пьяные песни. И бабочки больше не летали в этой квартире и ромашек как-то не наблюдалось. Ну не приносил их дальнобойщик. Маленький сын его, который успел родиться, вырос, уехал в другой город и следы жизни моего друга совсем потерялись в этом мире. Но это позже.

*****

А сейчас, шло лето 1968 года, и друг мой стоял на подоконнике окна общежития, и поражал своей мускулатурой девочку, смотрящую на него из окна дома напротив. А наша компания выдавала гримасы за его спиной, подбадривая его к предстоящему подвигу.

Мне грустно, что глядя сейчас в прошлое, я знаю о судьбе каждого из них, потому что большинство из них я пережил.

Был среди нас кочегар, просто мы его так называли, потому, что по великому несчастью, работал он в какой- то газовой котельной. Тогда в советское время не работать было нельзя: сажали за тунеядство. А он, как и все мы, писал. Писал днями и ночами свой великий так и не оконченный роман, а в котельной писать очень удобно: пару раз посмотришь на приборы и опять пишешь. По-моему он там и жил. Потому что из дома жена его выгнала. Ну, никаким он был мужем. Он был писателем. И из института его выгнали. Ну не интересно ему было сдавать экзамены и ходить на лекции. В голове у него был только его неоконченный роман и, наверное, он был очень талантливый. Потому что, когда мы заходили к нему в кочегарку, он иногда читал там, и это было здорово! Велик и ясен был его путь к славе. Но как-то он открыл дверь и впустил дворовых алкашей просившихся погреться. Его культурных речей они не поняли и забили его до смерти.

Говорят, что рукописи не горят. Еще как горят! После похорон, мы пришли в кочегарку, чтобы забрать его рукописи- их не было.

– Лежали тут какие-то бумаги – сказал нам тот, кто был теперь на его месте

– На хрен они мне нужны. Сжег их.

*****

Так проходили моя жизнь и жизнь тех, кто со мной эту жизнь проживал. Вообще-то была хорошая жизнь, потому, что другой мы не знали. Другая открылась нам потом, когда жизнь многих из нас уже закончилась, а у оставшихся заканчивается. И та и другая жизнь нам открылась глазами тех, кто живет сегодня. Открылись КГБ, съезды партии, жуткие очереди, уравниловка – 120 рублей зарплата для всех. Вообще, тот особый путь, по которому шла эта страна, как оказалось, к своему разрушению. Но в этой жизни нам было уютно.

*****

Шел 1968 год …

Мы были молоды, радостно и весело, шли к своей заветной цели: стать великими и оставить после себя нетленные романы. Толстой и Шолохов- тут рядом не стояли!

Тем летом, как- то раз, сидели мы с другом в кафе и клеили, конечно, двух девиц, подсев, разумеется, к ним, типа все остальное занято. И шел у нас высокохудожественный разговор, и поведали мы им о своей великой цели и предназначении. Не для похвальбы, а чтобы усилить интерес к себе, думая, что после этого они уж точно нам не откажут.

– А Вы для чего живете? – вдруг сообразил спросить их мой друг.

Девицы удивились и одна из них сказала:

– Да, просто, живем! Разве это не интересно, просто жить?!

Как-то потускнело вокруг нас. И интерес к девицам тут же пропал по причине их простоты и придурковатости…

Потом, спустя много лет, когда никто из нас не стал великим и полжизни истратил, идя по дороге к великой цели и так, не дойдя до нее, я понял: правы были девицы, пока мы шли- они жили, не удручая себя высокими целями и мыслями. На жизнь у них оказалось гораздо больше времени, чем у нас.

Иногда я смотрю фотографии. Редко это делаю, потому что на них то, что давно прошло, да многие, кто на этих фото тоже прошли. Грустно, плакать хочется. Потому и не смотрю. Но иногда все же. … Вот на этом еще черно-белом фото почти вся наша институтская компания – это был канун Нового года. Мы окончили институт и разъехались, но в этот год, я решил объединить у себя институтских друзей и кое-кого уговорил приехать.

И вот утром, после почти бессонной ночи, всю проведенную в разговорах, вине и сигаретах, мы вышли на улицу просто так. По – моему, вся пьянка у нас выветрилась из наших голов, покрытых советскими ушанками, потому что было морозно и пустые улицы были прекрасны. Под фотографией подпись: «Как молоды мы были». Как же мы были молоды! И конечно верили в себя.