Московские тайны: дворцы, усадьбы, судьбы

скачать книгу бесплатно


Но даже в этих условиях класс пейзажной живописи, которым начал руководить 26-летний Саврасов, обращал на себя внимание свободой и увлеченностью учащихся. Саврасов проводил в классе целые дни, независимо от расписания, и при каждом удобном случае заставлял своих питомцев отправляться работать на натуре. Обычно это были сравнительно недалекие Сокольники, куда ходила конка, но куда добирались юные пейзажисты непременно пешком, чтобы сэкономить единственный имевшийся в кармане пятак. Поэтому столько раз Сокольники появляются на полотнах художников, начиная с картины Левитана «Осенний день. Сокольники».

Когда же снег сходил и дороги подсыхали, Саврасов отправлял своих питомцев в дальнюю дорогу – к нынешней Лосиноостровской, говоря, что нигде кроме не найдут они такого благоуханного леса, такой лесной тишины и жизни природы. «Потом там появилась железнодорожная станция, – вспоминал один из учеников Саврасова, Константин Коровин, – а при нас поезда со свистом проносились мимо. А мы, по пояс в разнотравье, папоротниках, отыскивали местечко для работы и забывали обо всем, кроме необходимости экономить краски. Писали аккуратно, берегли каждый мазок, чтобы и на следующий этюд хватило. Главное было чувство передать то, от чего теплело в груди и слезы набегали. Между собой толковали, что дешевле тратить: масло или краски. Обед оставляли до дома. За работой и голод донимать переставал. Мы с Левитаном очень тому удивлялись».

Но и уже известным художником, успешно выступив театральным декоратором в Русской частной опере Саввы Мамонтова, Константин Коровин испытывает те же лишения. В то время как его сверстники разъезжают по самым прославленным уголкам Западной Европы, Константин Коровин вынужден оставаться в Москве даже на летнее время и тогда выбирает для работы знакомые места. Он селится на окраине Медведкова и каждый день направляется к будущей Лосиноостровской. «Я даже не знаю, на что купить красок, – записывает он в записной книжке 1892 года. – А я доныне доброе имел спеть людям – песню о природе красоты». «Только искусство делает человека человеком», – отзывается он через несколько страниц.

Сегодня образы, вдохновленные лосиноостровскими местами, разбросаны по крупнейшим музеям России. Едва ли не интереснейший из них «Лосиный остров в Сокольниках», хранящаяся в Третьяковской галерее картина Саврасова, за которую художник получил в 1870 году I премию Московского Общества любителей художеств, и этюд к ней. В тех же местах написана саврасовская картина «Дорога в лесу» 1871 года, которая находится в Русском музее, тогда как этюд к ней в Третьяковской галерее. К этому можно прибавить многочисленные этюды и зарисовки Левитана, Константина Коровина, десятков других выучеников Московского училища.

Незадолго до своей кончины в 1898 году художница Елена Поленова напишет: «Всегда с особым чувством проезжаю станцию с длинным названием Лосиноостровская. Как-то стало принятым спешить в Абрамцево, а вот если писать лес для сказок, пожалуй, стоило бы остановиться на Лосином. Есть в нем что-то таинственное, которое не разрушают даже первые строящиеся здесь дома. Плотники суетятся, подводы едут…»

К. А. Коровин. Эскиз декорации к опере «Садко»

Лосиноостровская возникает как дачный подмосковный поселок. Само понятие Лосиного острова означало в обиходе старого русского языка бугор, сухое место среди топей. К острову в таком смысле относилась собственно правая (от Москвы и от железнодорожной линии) часть поселка, расположенная на песчаном грунте. Левая была более низкой, глинистой и сыроватой. Но именно с этой стороны селятся одни из первых застройщиков Лосиноостровской московские банкиры Джамагаровы.

Банкирский дом Джамагаровых возник еще в 1874 году и пользовался вполне заслуженным доверием биржевиков и промышленников. Им руководили братья – коммерции советник Иван, потомственные почетные граждане Николай и Александр Исааковичи, а в его состав входили Афанасий Исаакович, Исаак Исаакович и сын Николая – Степан Николаевич. Помещался Банкирский дом в собственном доме на Кузнецком мосту (№ 6). Там же находилось и родовое гнездо Джамагаровых (№ 12). В столице братья были известны своим деятельным участием в благотворительности.

Так, Иван Исаакович входил в Благотворительный тюремный комитет, имевший своей целью обеспечивать материально освободившихся после отбытия наказания заключенных, их семьи.

Отдельно комитет заботился о тех, кто оказался в долговой яме, не будучи в состоянии выплатить свои долги.

Благотворительные взносы И. И. Джамагарова оказались так значительны, что он избран пожизненным членом комитета. Его племянник Степан Николаевич берет на себя обязанности директора Яузского отделения Московского совета детских приютов. И оба они заботятся о том, чтобы их подопечные могли на летние месяцы уезжать в Лосиноостровскую. Джамагаровы углубляют и расширяют старый пруд в рождающемся поселке и поддерживают вскоре возникшее Общество благоустройства «Джамагаровки», которое представляет Вера Ильинична Забизовская. О детском досуге летом заботится жена И. И. Джамагарова – Екатерина Власьевна.

Другими «первооткрывателями» зарождающейся Лосиноостровской становится семья Гриневых.

Еще не так давно в московском обиходе существовало понятие «Гриневской крепости», как называли землю от Верхней Красносельской до линии Северной железной дороги. Когда-то здесь существовал большой пруд, давший название улицам и переулкам – Красный. Со времен Петра I Москва съезжалась сюда на Троицкое гулянье. На берегу пруда располагались владения многих соратников Петра, в том числе А. Д. Меньшикова, любимой царской сестры царевны Натальи Алексеевны.

В середине XVIII века итальянский антрепренер Локателли соорудил около Красного пруда большой деревянный театр для оперных спектаклей – москвичи с большой охотой заполняли рассчитанную на 3 тысячи мест залу, хотя исполнение шло на итальянском языке. В этом же помещении состоялся первый московский спектакль первого русского актера – ярославца Федора Волкова.

С появлением Петербургской, а затем и Северной железной дороги понадобилась земля для нужд железнодорожного хозяйства. Пруд начали постепенно засыпать. Среди приобретавших появляющуюся землю были Гриневы, семье которых вплоть до 1917 года принадлежало несколько домов в Красносельских переулках. Они же пожертвовали часть своего участка Алексеевскому монастырю для устройства кладбища. Из троих детей служившего «по судебному ведомству» Егора Ивановича Гринева Иван Егорович стал художником Московской конторы императорских театров и основал существующее поныне собрание произведений западноевропейского искусства XIV–XVII веков. Двое других – дочь Ираида и сын Василий занялись предпринимательской деятельностью и в ходе ее обратили внимание на начавшую строиться Лосиноостровскую.

Супруга старшего биржевого маклера на Московской хлебной бирже Ираида Егоровна Попова оказывается в числе первых в России женщин, занявшихся маклерским делом. Причем специализируется она не на простой недвижимости, а на продаже фабрик и заводов. Сын Поповых учится в Кадетском корпусе, дочь оканчивает Высшие женские курсы и становится врачом-акушером. И. Е. Попова не только строит в Лосиноостровской несколько огромных дач, выделявшихся искусной резьбой – резчики из Пушкина славились в этом отношении исключительным мастерством. По ее заказу архитектор планирует большие открытые террасы на первом и втором этажах. И. Е. Попова участвует значительными средствами в благоустройстве улиц и организации местной гимназии.

Василий Егорович Гринев многие годы остается старшиной и председателем Московской мещанской управы, которая располагалась в центре Москвы, в Георгиевском переулке.

В качестве выборного московского мещанского сословия он также долго входит в городскую управу. Известна широкая благотворительная деятельность Василия Егоровича. Он выступает попечителем Покровской мещанской богадельни на 1100 мест. Следит за ее обеспечением, финансовые нехватки восполняет из собственного кармана, заботится о гостинцах, которыми отмечался каждый праздник – Рождество, Пасха, двунадесятые праздники. Богадельня по организации считалась едва ли не лучшей в Москве.

Те же заботы В. Е. Гринев переносит и на Лосиноостровскую. Он участвует в летних каникулах в Лосиноостровской Городского сиротского приюта имени братьев Бахрушиных. В зимнее время приют располагался в собственном доме на 3-м Лучевом просеке, у Алексеевской водокачки. Благодаря В. Е. Гриневу сюда могут выехать Приют имени доктора Ф. П. Гааза, «доктора бедных», как его называли в Москве (зимой приют находился на Оленьем Камер-Коллежском валу), и даже Елизаветинские Алексеевские ясли. В. Е. Гринев участвует в проведении в Лосиноостровской водопровода. Кстати, принадлежащий ему дом был построен тем же архитектором, что и дом сестры, но только по другую сторону железной дороги.

В целом население постепенно образовавшегося поселка отличалось не только зажиточностью, но и живым интересом к оборудованию возможно большего круга коммунальных удобств. В результате появляется Общество благоустройства местности «Лосиноостровская», которое располагалось вблизи железнодорожной станции, в здании местной гимназии. Но правление Общества находилось в Москве, на Старобасманной улице (№ 15).

Председателем Общества в последние предреволюционные годы был Сергей Павлович Золотарев, имевший собственную дачу на участке № 112 по Станционному проезду. Товарищем председателя выступает редактор газеты «Лосиноостровский вестник» Александр Иванович Никитин, казначеем – инженер путеец Семен Гаврилович Будаков из Службы тяги Северной железной дороги. Среди членов правления Общества с Северной железной дорогой был связан и Валерий Андреевич Петровский – контролер при Службе сборов. Стоит перечислить и другие имена общественных деятелей Лосиноостровской – у их потомков могут оказаться самые неожиданные материалы по истории Лосинки. Это Алексей Иванович Котельников, Семен Петрович Митрофанов, Эдурд Эразмович Тиери, Виктор Александрвич Птицын, Сергей Николаевич Красовский.

Особого внимания заслуживает приват-доцент Московского университета по физико-математическому факультету Александр Александрович Борзов, всего лишь арендовавший дачу Носилова по Савеловскому проезду, но практически безвыездно живший в Лосинке. Он преподает математику в Практической академии коммерческих наук, которая размещалась на Покровском бульваре, является старшим помощником директора императорского Румянцевского музея (директором был князь В. Д. Голицын). В Лосиноостровской А. А. Борзов хлопочет о благоустройстве улиц – почти все они представяли проложенные в лесу просеки – и открытии большой библиотеки.

В Лосинке возникает и еще одна общественная организация – Общество благоустройства Лосиноостровского поселка торговых служащих, которое располагалось по правой стороне Троицкого шоссе. Вместе с председателем Н. А. Елецким в него входили члены правления А. П. Огурцов, К. Я. Суслин, П. П. Хорошавин, В. Н. Марков и А. И. Кольхерт.

Через 12 лет после того, как была срублена первая дача, в Лосиноостровской открывается гимназия, в 1911 году – лечебница. Закладывается основа местного музея, который в 1920-х годах будет окончательно оформлен Главнаукой как Опытно-лабораторный музей по изучению района (Осташковское шоссе, 63). К 1917 году в поселке насчитывалось более 1500 домовладений, большинство из которых было занято постоянно живущими жильцами. На летний сезон выделялась лишь небольшая часть площади для дачников, особенно дороживших целебными особенностями Лосинки: она была признана одним из лучших в Подмосковье мест для лечения туберкулеза.

В письмах Константина Коровина тех лет есть строки: «Лосиная все больше начинает походить на европейский курортный городок, пожалуй, только более шумный и оживленный, чем у немцев. Но та же яркая гуляющая публика, те же непременные больные в окружении услужающих и врачей, дети с гувернантками, скучающие барыньки. Как-то странно видеть все это на пути в лавру. Меняются времена, ничего не поделаешь, меняются!»

Сходство с немецким курортным городком было сразу уничтожено после 1917 года. Прежде всего сменили свое название почти все улицы. Вдоль железнодорожного полотна, с правой стороны, около платформы, протянулся проезд Троцкого, через дорогу – Ульяновский проезд. Появились Коминтерновская улица (параллельно пр. Троцкого), проезды Карла Маркса, Чичерина, Луначарского, Коммунистов. В 1925 году поселок объявляется городом. Предполагалось, как утверждает современный путеводитель, в следующем же году пустить от Москвы до Пушкина, через Лосиноостровскую, автобусную линию, а возможно, и трамвайную.

Население Лосиноостровской стремительно растет. По существу, она становится городом-спутником. Летом 1929 года Москву с Мытищами соединяют электропоезда. В 1930-м электролиния протягивается до Пушкина и до Щелкова по Щелковской ветке. В 1930-х годах в Лосиноостровской в центре города оборудуются два больших сосновых парка.

В 1939 году город Лосиноостровск переименовывается в город Бабушкин в память уроженца соседней деревни Бордино известного полярного летчика Михаила Сергеевича Бабушкина. Окончив в числе первых русских авиаторов в 1915 году Гатчинскую военно-авиационную школу, Бабушкин с 1923-го года работал в Арктике. Он участвовал в спасении экспедиции Нобиле (1928), в экспедициях на пароходе «Челюскин» (1933) и ледоколе «Садко» (1935), в высадке дрейфующей станции «Северный полюс-I» с папанинцами (1937). Погиб Бабушкин в авиационной катастрофе, а в 1960 году Лосиноостровская лишилась его имени. Памятью о летчике осталось наименование улицы и станции метрополитена, выстроенной в 1978 году по проекту архитекторов В. И. Клокова и Л. Н. Попова.

Сегодня это просто часть Москвы – сколько разных и неповторимых уголков вобрала в себя древняя столица! И все же неповторимость Лосинки продолжает сохраняться – стоит внимательно всмотреться в ее улицы с новой застройкой, в остатки былых рощ, в лица людей.

Храм Василия Блаженного

Красная площадь – красивейшая и самая почитаемая площадь России. Недаром сегодня она вошла в число историко-культурных памятников всемирного значения. Кремлевские стены со Спасскими и Никольскими воротами. Здание Исторического музея, о котором мы говорим отдельно. ГУМ. И, конечно же, Василий Блаженный, как мы его называем, а правильно – собор Покрова что на Рву. Но сначала обратимся к истории площади, неразрывно связанной с собором. Само по себе ее название Красная, иначе говоря, по-славянски, красивая, вошло в обиход лишь во второй половине XVII века. А появилась площадь в конце XV столетия, когда строивший кирпичный Кремль великий князь Иван III освободил здесь место для торговли. Отсюда и пошло первое название ее – Торг. Но в 1508–1516 годах вдоль кремлевских стен был прорыт для оборонных целей ров, через который к проездным кремлевским воротам перекинули мосты. Во всю длину рва встали каменные зубчатые стены. В XVI веке здесь стояла деревянная церковь Троицы, собственно и площадь стала именоваться Троицкой.

Красная площадь. Конец XIX в.

С постройкой Китай-города площадь вошла в его состав, а в 1530-х годах на ней соорудили Лобное место (лоб – край обрыва, которым кончалась площадь со стороны Москвы-реки). На Лобном месте объявлялись правительственные указы, обращались с речами к народу цари и патриархи, происходили богослужения. Следующими стали появляться на Лбу, или на Взлобье, деревянные церкви, которые ставились во время похода Ивана Грозного на Казань в память одержанных побед. Когда поход завершился присоединением Казани к Московскому государству, Иван Грозный приказал объединить все «походные» деревянные церкви в один каменный храм во имя Покрова Богородицы – дня, в который пала Казань. Храм строился в 1555–1561 годах. Имена его строителей точно не установлены. Возможно, Барма и Постник, которых обычно называют, действительно представляли одно лицо. Существует и мрачная легенда о том, что Грозный, увидев созданное зодчими чудо, приказал их ослепить, чтобы они нигде и никогда не могли повторить подобного храма.

Первоначально собор объединял 8 отдельных церквей, символизирующих дни решающих боев за Казань, но в 1588 году к ним была пристроена девятая – над могилой московского юродивого Василия Блаженного. Еще позже, в 1670-х годах, ансамбль собора дополнила колокольня. В XVII же столетии собор изменил свой внешний вид. Первоначально он был просто кирпичным, в XVII столетии его покрыла яркая пестрая орнаментная роспись. Василий Блаженный стал таким, каким мы привыкли его видеть.

Очень характерным для московского быта был и сам образ высокочтимого святого. Блажь, иначе – юродство, воспринималась в Древней Руси как вид подвижничества. Василий Блаженный обличал жестокость и бесчеловечность Ивана Грозного, и царь покорно выслушивал его обвинения. Был Василий коренным москвичом, родился в пригородном селе Елохове, где сегодня стоит московский кафедральный Елоховский собор, в крестьянской семье. Родители его отдали учиться сапожному мастерству, но однажды у совсем еще юного Василия обнаружился дар предвидения. О пришедшем заказать сапоги заказчике он сказал, что тот на следующий день умрет, что и произошло. И тогда 16-летний Василий оставил хозяина, родителей, принял на себя подвиг юродства, без крова и одежды, возложив на себя вериги. Василий Блаженный, между прочим, предсказал страшный московский пожар 1547 года, в котором погибла большая часть Москвы и много людей. Прямота и честность святого так ценилась москвичами, что и красивейший в столице собор они стали называть его именем.

Красная площадь. Памятник Минину и Пожарскому. Конец XIX в.

Сады московские

Документов было множество. Ходатайств. Обращений. Заключений. Титулованных подписей еще больше. Шел затянувшийся на годы спор об установке памятного знака – надгробия Степану Разину на территории… Центрального парка культуры и отдыха. Там, и только там. По словам автора (одновременно директора ООО «Фирма Колибри – Ч»), «предлагается готовый памятный знак Степану Тимофеевичу Разину (1630–1671 гг.), выполненный из камня красного цвета (сюксю-янсааре), общим размером 3?3 м, высотой 0,64 м, на котором, как на подиуме, размерена остроконечная, как топор-колун, призма, размером в основании 1,5?1,5 м, высотой 1 м, в камне черного цвета, из габро». Иными словами, образ воткнутого в плаху топора.

Безапелляционной выглядела и мотивировка: «В России имеется народный герой, которого любят люди, неравнодушные к нашей многострадальной истории. За 100 лет до Великой французской революции С. Т. Разин в беседах с В. Усом предлагал парламентскую республику (управление Россией казачьим кругом), чем опередил свое время. Его называют русским Кромвелем, хотя он гораздо его значимее для нашей страны, в историческом смысле, по мнению историков. Памятник С. Т. Разину в 1919 году был открыт на Красной площади, в центре Лобного места. Вот почему увековечивание памяти С. Т. Разина находит отклик в сердцах людей разных политических взглядов». Одним из таких энтузиастов стал председатель Российской товарно-сырьевой биржи Константин Боровой.

Не увидело никаких препятствий к установлению надгробия и руководство ЦПКиО, подобрав подходящее место – «вблизи кафе «Времена года» и эстрады, рядом с забором парка.

Не вдаваясь в сравнительный анализ значения английского Кромвеля с русским Разиным, нельзя не начать с того, что место «погребения» последнего не установлено никакими источниками. Волей-неволей приходится вспомнить обстоятельства смерти Степана Тимофеевича: на Красной площади его четвертовали – лишили рук и ног, а уж потом головы. Голову и конечности, по приказу царя Алексея Михайловича, воткнули на высокие шесты на Болоте «до исчезнутия» (возможно, на месте нынешнего памятника педофилам и наркоманам), туловище бросили на съедение собакам. Шесты продолжали стоять на Болотной площади еще пять лет спустя, куда их ездили смотреть иностранные гости, уже после кончины царя. Что же касается отданных голодным собакам останков, то, что от них осталось, не могло ни по каким тогдашним условиям найти себе место на кладбище, будь оно мусульманским, по утверждению автора знака, или православным.

Но все это относится к далекому прошлому. Куда удивительнее настоящее. Положим, возникает сама по себе идея и начинает бурно развиваться в январе 1992 года, иначе говоря, на волне нашей демократии. То, с чем сталкивается сегодня Комиссия по монументальному искусству, дважды единогласно отклонившая предложение, рецидив. И как дань изменившимся обстоятельствам в проекте появляется знаменательный абзац: «Памятный знак С. Т. Разину предлагается вместе с озеленением (проект имеется), причем после озеленения этот памятный знак будет окружен специально подобранными деревьями, которые будут прикрывать этот памятный знак. Этот небольшой уголок парка им. А. М. Горького будет носить уютный, камерный характер, где можно будет поразмышлять о судьбах нашей Великой Родины».

Упоминание об уютном характере уголка вполне своевременно, потому что на сегодняшний день в этой части парка царит запустение, если не прибегать к более сильным определениям. Никто не вспоминает, что занимающий более 100 гектаров ЦПКиО был спроектирован в 1928 году такими мастерами, как архитекторы А. В. Власов, К. Н. Мельников. Л. М. Лисицкий, на территории Всероссийской сельскохозяйственной и кустарной выставки 1923 года, а также Нескучного сада и прилегающей к нему части Воробьевых гор. Это был памятник садово-паркового искусства, по-своему развивавший традиции Москвы.

Приехавшие в столицу Московского государства при том же царе Алексее Михайловиче восточные патриархи, которые понадобились царю для «одоления» Никона, были поражены не только размерами города, удобством его расположения, но едва ли не прежде всего обилием садов. По выражению одного из членов свиты, перед ними предстали «зеленые кущи», в которых тонули постройки.

Казалось бы, кто не знает, как выглядела Москва 300 с лишним лет назад! Достаточно вспомнить хотя бы школьные учебники, виды старой Москвы Аполлинария Васнецова. Громады почерневших срубов. Выдвинутые на улицы широченные крыльца. Просторные – хоть на тройках разъезжай! – дворы. И на уличных ухабах разлив пестрой толпы.

Но пришли археологи. Раскопки велись и раньше. Только как в сплошняком застроенном городе всерьез и обстоятельно заниматься раскопками. Москва – не Новгород Великий. Урывками это удавалось при строительстве метрополитена, более или менее широко при сносе всего древнего Зарядья для строительства гостиницы «Россия», на Манежной площади. И тем не менее открытия оказались сенсационными.

Да, Москва и на самом деле тонула в ухабах. На 200 тысяч ее населения (всего в середине XVII столетия население государства составляло двенадцать с половиной миллионов человек) приходилось четыре с половиной километра бревенчатых и дощатых мостовых, иначе говоря, «мостов» через непролазную грязь. Да еще предполагалось проложить 155 сажен по Арбату.

Нескучный сад. Дворец. Начало XX в.

А вот огромных рубленых домов археологи не обнаружили. Нигде. В Китай-городе, например, существовал стандарт – четыре на четыре метра, в Зарядье и вовсе четыре на три. И это при том, что в каждом доме имелась занимавшая около четырех квадратных метров большая русская печь – пережить без нее зиму семье не представлялось возможным. Далеким воспоминанием остались московские дома начала XVI столетия. Тогда они, случалось, рубились и по тридцать квадратных метров с такой же почти по площади пристройкой для скота. Средневековый город теснился все больше и больше.

Что же касается архитектуры, то Аполлинарий Васнецов варьирует все разнообразные формы знаменитого (и единственного в своем роде!) дворца в Коломенском. В обычной же московской практике все сводилось к простым срубам и пятистенкам. Внутри дом перегородками не делился. Да и что делить на двенадцати квадратных метрах! Тесно, очень тесно даже для тех условных пяти человек, которые, согласно статистике, жили на одном московском дворе.

Строили москвичи легко и быстро. В деревянных домах обходились вообще без фундамента. Копали яму глубиной до материкового песка, в который на 20–25 сантиметров углубляли сруб. Вынутый песок шел на засыпку завалинок – бороться с холодом и сыростью приходилось постоянно. Жилой сруб рубился из хвойных пород деревьев, хлев – из дуба. Хитрость заключалась в том, что в первом случае сосна или ель обеспечивали вентиляцию дома в силу структуры древесины, во втором – по той же причине лучше сохранялось выделяемое скотиной тепло. Самый сруб обычно покупался на торгу, причем – что особенно поражало иностранцев – во всей стране применялся единственный строительный модуль. Купленный, скажем, в Вологде или Архангельске прируб идеально подходил к московскому или нижегородскому дому.

На рисунках иностранных художников, приезжавших в составе разных посольств, московские дома – это узкие высокие башенки с подслеповатыми прорезями мелких окон, многоэтажные и совсем не похожие на обычную избу, как мы ее себе привыкли представлять. Боязнь холода и сырости заставляла высоко поднимать уровень пола. Сруб вытягивался в высоту, так что между землей и деревянным полом образовывался лишенный окон – «глухой» – подклет. Эта часть сруба имела большое значение для хозяйства: в ней хранились съестные припасы. Любопытно, что никто и никогда из москвичей не жаловался на тесноту. К тому же обычный московский дом не был лишен удобств; из широких досок пол, жаркие печи, прозрачные слюдяные окна. Во второй половине XVII века в столице их полно даже у простых посадских людей. А качеством слюды, подчас неотличимой на первый взгляд от стекла, Москва славилась.

Крыльца самые нарядные, даже в богатейших московских домах никогда не выходили непосредственно на улицу, как то изображал Аполлинарий Васнецов. Больше того, крыльцо не было видно с улицы. Дома отступали в глубину двора. Впереди помещались хозяйственные постройки, огород, колодец, с обычным для Москвы журавлем, погреб, представлявший яму метровой глубины. На дворе, если донимала сырость, копали дренажную канаву – по стенкам плетень, сверху жерди, делали деревянный настил для прохода.

Хозяева побогаче тратились на специальную хитроумную мостовую. На земле крепились прямоугольной формы деревянные лаги, а образовывавшиеся квадраты плотно забивали сучьями и землей. Главной задачей было отгородиться от других, спрятаться понадежнее от любопытных глаз. И вырастали вокруг каждого двора плотные высокие ограды: реже – плетни, чаще – частоколы из бревен.

Для археологов московские частоколы – своеобразный ориентир во времени. В домонгольский период тонкие – из кольев толщиной 3–4 сантиметра, они с годами приобретают настоящую несокрушимость. Уже с конца XIV века все участки в Китай-городе окружены лесом еловых бревен 20–25 сантиметров толщиной. Под стать им и ворота – глухие, со сложным железным подбором. Общих между дворами оград не было. Каждый огораживался сам по себе, а между частоколами оставались промежутки «вольной» в два – два с половиной метра шириной. Они служили и проходом и сточной канавой одновременно. Поставить частокол – большое событие и трата, хотя московский двор, вопреки представлениям Аполлинария Васнецова и его современников, совсем невелик.

Конечно, существовали дворы боярские – с вольно раскинувшимися службами, садом, иногда и собственной церковью. Но таких было мало. Самый распространенный надел под двор в Москве уже в XIV веке, не говоря о XVII, не больше двух нынешних соток. Две сотки на семейный дом – все хозяйство, да еще непременные огород и сад!

Может быть, причина в столичной, именно столичной, тесноте? Но в том-то и дело, что и в далеких от столицы городах – Устюге Великом или, скажем, Вологде в те же годы наделы под дворами были нисколько не больше. Жили, например, в Устюге на улице Здыхальне три брата-иконника и имели под своим общим хозяйством пять соток, а их товарищ по ремеслу на улице Клин ютился и вовсе на 135 квадратных метрах земли. Просто такой была жизнь в средневековом городе, будь то Лондон, Варшава или русская столица, хоть это и не совпадает с нашими хрестоматийными представлениями.

Обращаться с землей умели. Урожаи получали большие, а в «Домострое» так прямо и утверждалось, что только плохой, нерадивый хозяин старается увеличивать запашку, тогда как настоящий «осударь» заботится об увеличении урожая и не дает земле лежать впусте.

В домонгольский период сеялся на московских дворах даже хлеб, и вплоть до XV века порвать с сельским хозяйством Москва полностью не могла. Но после Смутного времени стали рассчитывать москвичи только на покупной хлеб. Приобретали его на торгах и мололи дома на ручных жерновах – обычная женская обязанность. Подобные жернова археологи находят почти в каждом московском доме.

Много держали москвичи скотины. Больше всего коров, потом свиней, лошадей, овец и коз, последних обычно ценили за их неприхотливость. Молоко обрабатывалось тут же дома вручную мутовками, которые делались из суковатых веток. Из молока сбивалось масло, изготовлялись творог и сыр.

Во время многочисленных постов животные жиры полностью заменяли в пище конопляное и льняное масло… Следы посевов льна и конопли археологи нашли на месте нынешнего Китай-города.

На московских столах всегда было вдоволь свежей рыбы, а по берегам Яузы и Москвы-реки располагались многочисленные рыбокоптильни. Зато ни дичи, ни вообще продуктов охоты в обиходе простых москвичей не встречалось. Погреба были заполнены всякого рода соленьями.

Сегодня трудно себе представить, как обходилась русская кухня без картофеля и свеклы, тогда еще Московскому государству незнакомых. Зато их место занимали три вида овощей – огурцы, которые москвичи запасали в огромных количествах и ели, к величайшему удивлению иностранцев, как яблоки, а также тыква и капуста.

По капустному духу узнавали русские селения и города – у народа была привычка употреблять капусту по меньшей мере два, а то и три раза в день. С тарелки густых щей начиналось каждое утро, и без нее не обходился тем более ни один обед. Очень много шло в пищу чеснока, хрена и репы во всех видах.

Однако говорить об особенной дешевизне продуктов не приходилось. Тысяча штук огурцов стояла 9 с половиной алтын – 22 с половиной копеек, и это при том, что плотник зарабатывал в день три, а печник четыре копейки. Кадь соленых огурцов – 30 копеек, чан кислой капусты – 60 копеек, а ведро рыжиков – 9 алтын. Цена сена – 7 алтын за «острамок», всего же лошади на месяц требовалось три «острамка».

Поэтому источником благосостояния семьи становилось и бережное отношение к собственному имуществу, правильное ведение хозяйства, тем более умение обходиться со своим, пусть совсем крохотным городским огородом и садом. И сады – это сокровище Москвы.

Иностранцы не переставали удивляться. В России по сравнению с любой европейской страной «легче достать плодов, нежели в другом месте, каковы, например, яблоки, сливы, вишни, крыжовник, смородина, дыни, морковь, петрушка, хрен, редька, тыква, огурцы, серая и белая капуста, лук, чеснок…».

А знала русская столица три вида садов. Первый располагался прямо во дворе и зависел от его размера. Двор тяглеца Барашской слободы, неподалеку от Покровских ворот, Ивана Воронова имел, например, «яблонь и груш 37 деревьев». Двор другого бараша, Василия Мордвинова, – «три яблони и груша». Характерный расчет представлял двор певчего дьяка Ивана Новгородца на Поварской улице – «24 дерева яблоней, 2 груши да смородина красная» на площадке примерно 1500 кв. метров. Во дворе гостиной сотни Еремея Цынбальникова имелся огород, а в огороде сад – яблони и груши, вишни, малина, смородина трех сортов.

Особенностью московского городского сада было обязательное сочетание яблонь и груш. Сортов москвичи знали множество. Ягодники были представлены клубницей, черносливом, крыжовником, смородиной красной, черной и белой, барбарисом, сереборинником – шиповником красным и белым, малиной и вишней. Большие урожаи вишни и малины позволяли продавать их на рынках. Между тем кузов малины ценился очень высоко – 11 алтын.

Кузьминки. Большой дворец. Начало XX в.

Второй вид садов в Москве представляли «верхние», или «висячие», «уряжавшиеся» на кровлях каменных строений и даже церквей. В Московском Кремле самыми большими оставались верхний и нижний набережные сады, спускавшиеся с вершины к подножию Боровицкого холма со стороны Москвы-реки. Меньшими размерами отличался сад, разбитый к востоку от алтаря домовой церкви Петра и Павла, на кровле подклета.

Принцип организации «висячих» садов сводился к тому, что кровля здания покрывалась спаянными между собой свинцовыми досками, края которых загибались вверх на высоту до 90 сантиметров. Образовывавшаяся емкость заполнялась составленной по особому рецепту землей. Высаживались в эту землю грецкие орехи, плодоносившие в условиях Москвы, персиковые деревья, барбарис, сереборинник, яблони и груши. Деревья настолько хорошо приживались, что даже после того, как Набережный дворец был давно заброшен и уход за садами прекращен, в них продолжали плодоносить в 1737 году, при императрице Анне Иоанновне, 24 яблони и 8 груш.

Вода в «висячие» сады доставлялась водопроводной системой, позволявшей наполнять и небольшие пруды с зеркалом до 200 кв. метров. На одном из таких кремлевских прудов и совершал свои первые поездки под парусом в игрушечных суденышках Петр I.

Что касается третьего вида садов – в вотчинах и поместьях, то разводились они далеко не всегда, хотя плодовые деревья и ягодники придавали владениям особую ценность. На учете было каждое плодовое дерево, если оно росло на крестьянской или церковной земле. Возраставшая с течением времени потребность в садах удовлетворялась выделением земель в Москве под загородные дворы, обычно используемые для разведения плодовых деревьев и ягодников. В 1648 году устанавливается единая мера на них: боярам – около двух гектаров, окольничим – около полутора, думным дьякам – 8 тысяч кв. метров, стольникам – 3600, стряпчим и московским дворянам – около двух тысяч квадратных метров и подьячим – около семи соток. В пределах Земляного города надел сокращался вдвое.

Стремление к расширению садов во второй половине столетия совмещается со стремлением к расширению круга общеупотребительных культур. Несмотря на неудачи отдельных опытов, упорно повторяются посадки кипарисов, пихты. Удается получать урожаи кедровых орехов, благодаря специальным мерам утепления – орехов грецких и «цареградских». Хорошо приживаются тутовые деревья. Москва и ближайшее Подмосковье насчитывают к тому же времени многие тысячи корней взрослых деревьев, не считая повсеместно заложенных питомников с саженцами. В селе Пахрине, например, опись отмечает «позади овечья двора тутовый сад, а на нем 5000 древ да 4 гряды больших, на них посеяно тутового дерева семени».