скачать книгу бесплатно
– Скажи, а отчего тебя зовут Пилигримом?
– Не знаю. Вероятно оттого, что я вообще склонен к путешествиям, и к бесконечным скитаниям. По странам и городам, а иногда по собственным воспоминаниям.
– У тебя есть собственные воспоминания?
– К сожалению, есть. Воспоминания, или сны, я не знаю, что из них реальнее, и как их отличить один от другого. Но воспоминаний у меня очень много, и они преследуют меня днем и ночью. Особенно ночью, когда остаешься один, и уже ничего не мешает им вторгаться в мою беззащитную душу.
– И тогда ты начинаешь путешествовать по долинам и холмам своих странных воспоминаний?
– И тогда я начинаю путешествовать по долинам и холмам своих странных воспоминаний.
– И очень часто тебе такие путешествия нравятся?
– И очень часто мне такие путешествия нравятся.
– И поэтому тебя зовут Пилигримом?
– И поэтому меня зовут Пилигримом.
3
Ребекка ушла на рынок за продуктами, захватив с собой плетеную корзинку, давно уже валявшуюся в кладовке, чем очень насмешила Пилигрима, считавшего эту корзинку рухлядью, с которой он не расставался лишь из каких-то смешных сентиментальных предрассудков. Как только за ней закрылась дверь, Пилигрим тотчас же бросился к шкафу, и вытащил из него ненавистную ему резиновую куклу, которую уже давно намеревался предать лютой казни, и все время откладывал это, питая к ней странные, во многом запретные чувства. Кукла была его тайной, запретной, и необыкновенно постыдной (разумеется, постыдной!) привязанностью, у нее было свое собственное имя, которое он теперь даже не решился произнести вслух, боясь, что после этого не сможет расправиться с этой длинноногой и голубоглазой, в человеческий рост, резиновой женщиной, в чьи рыжие роскошные волосы не раз по ночам погружал свое заплаканное и разгоряченное лицо, шепча ей слова благодарности и любви. Но медлить было нельзя! Ребекка не должна была видеть этот резиновый и постыдный манекен, созданный для забавы таких неудачников и одиночек, как он, постоянно во всем сомневающихся, и потому довольствующихся суррогатом вместо здоровой и доступной для всех пищи. Он бросился в кухню, схватил там огромный, недавно наточенный нож, очевидно, мясницкий, неизвестно как попавший к нему, и, вернувшись в комнату, остановился напротив резиновой женщины, подняв нож высоко над головой. После, зажмурившись, он вонзил нож в оказавшееся необыкновенно податливым и мягким резиновое тело куклы, и пробил его насквозь, успев увидеть удивленные голубые глаза недавней своей любовницы и поверенной всех тайн и снов. А после, уже не останавливаясь ни на секунду, он поднимал автоматически свой страшный мясницкий тесак к потолку, и наносил по резиновой женщине один удар за другим: по лицу, по ногам, по животу, по двум упругим, выпирающим вперед грудям, которые он так любил целовать еще недавно, – пока не изрубил и не изрезал ее вдоль и поперек, так что на полу теперь лежала жалкая и нелепая куча резины, годная разве на то, чтобы выбросить ее на помойку. Резиновая кукла, надо отдать ей должное, не издала во время экзекуции ни звука. Вот так, наверное, подумал неожиданно Пилигрим, насильники и извращенцы расправляются со своими жертвами, предварительно сполна насладившись их любовью. Он аккуратно собрал в пластмассовый пакет жалкий прах своей бывшей пассии, и вынес его во двор, бросив в мусорный бак. К этому времени как раз вернулась с рынка Ребекка, неся нагруженную до верху корзинку.
– Все в порядке? – спросила она у Пилигрима, внимательно оглядывая его и всю комнату. – У тебя такой вид, будто ты только что сражался с целой армией демонов.
– Возможно, что это недалеко от истины, – ответил ей Пилигрим. – Кстати, не догадалась ли ты купить по дороге какую-нибудь городскую газету?
– Представь себе, догадалась, – ответила ему Ребекка, вынимая из корзинки экземпляр «Утреннего курьера». – Странная привычка ходить по утрам на рынок, и покупать на обратной дороге в киоске газету. Мне кажется, что это память о прошлой жизни, в которой я была замужем, и приносила мужу свежую прессу, после чего он уединялся до вечера, и вспоминал обо мне только лишь ночью.
– Мне кажется, – со смехом сказал Пилигрим, – что если ты останешься у меня, тебя ждет точно такая же участь.
Он взял из рук Ребекки «Утренний курьер», развернул его, и стал небрежно просматривать. В редакторской колонке сообщалось об общем положительном настрое в городе, об одобрении решений городского Совета, который, не жалея сил, выдвигает все новые и новые полезные инициативы. Среди новых инициатив была идея расширения набережной, ставшей с некоторых пор местом общения горожан, которые, отбросив старый институт семьи, создают теперь семьи на одну ночь, семьи на час, или даже на одну минуту, – это уж как кому нравится! Также восхвалялась идея о постройке новой тюрьмы, поскольку старая, построенная в незапамятные времена, оказалась чересчур тесной, и не вмещала всех новых жильцов. Одобрялась редактором и реконструкция Лобного Места, которая предусматривала его покраску, желательно в красный цвет, со временем изрядно полинявший, и украшение по периметру новым орнаментом из гипсовых лилий, роз и нарциссов. Какай-то корреспондент в отдельной статье взахлеб описывал гуляния на набережной в прошедшее воскресенье, и сотни новых Прекрасных Дам, нашедших там своих Достойных Мужчин. Здесь же в отдельной колонке, посвященной вопросам религии, матушка Слезоточивая призывала жителей города больше времени отдавать покаянию, а так же размышлениям о смысле новой религии, которая, хоть и заменила собой религии прошлые, но в должной мере еще не дошла до ума и сердца каждого благочестивого человека. Где-то на последней странице мелким шрифтом сообщалось, что продолжается снос городской синагоги, в которой долгие годы находился кинотеатр, а теперь на освободившемся месте построят Дворец Правосудия.
Прочитав эту заметку, Пилигрим неожиданно вспомнил, как много лет назад, в другой жизни, они с женой пошли в этот кинотеатр на ночной сеанс. Они недавно приехали в город после учебы в столице, и снимали на тихой и зеленой улице квартиру в полуподвальном этаже, где жили втроем, вместе с недавно родившейся дочерью. В этот вечер за уснувшим уже ребенком должны были присматривать соседи, а они, покинув свой полуподвал, погрузились в волшебство и тишину влажной июльской ночи. Собственно говоря, тратить такие драгоценные часы на просмотр фильма в душном кинотеатре, вместо того чтобы гулять в парке, или у берега моря, было необыкновенно глупо, но ему очень хотелось посмотреть эту картину, снятую по роману зарубежного классика, который он недавно читал. К герою фильма, довольно известному композитору, подсаживается в машину девушка, которую он до этого мельком видел в баре. Он, хоть поначалу и не желал этого, отвозит ее к себе домой, и она остается у него на ночь. Между ними не было близости, он просто ее пожалел, и наутро хотел отправить домой. Но неожиданно выясняется, что у девушки нет своего дома, что она живет в психиатрической лечебнице, поскольку в некотором смысле душевнобольная. Композитор, по природе своей циник и эгоист, привязывается к этой душевнобольной девушке, оставляет ее у себя, и даже помогает ей устроиться на работу переписчицей нот в музыкальном издательстве. Он несколько раз встречается с ее лечащим врачом, женщиной, которая, в частности, в одном из разговоров упоминает о том, что Доротея (имя девушки) умеет летать, и что этого не следует бояться, поскольку надо просто преодолеть барьер. Антоний (имя героя) сначала не понимает, что значит преодолеть барьер, да и об умении Доротеи летать думает, как об очередном обострении ее психической болезни. Однако время идет, и он привязывается к ней все больше и больше, и в итоге это, как и следовало ожидать, оканчивается физической близостью А дальше Доротея попросту взлетает с ним в небо, и он некоторое время парит с ней над землей, испытывая чувства необыкновенной эйфории и необыкновенного блаженства, которые он не испытывал никогда в жизни. Он просто преодолел психологический барьер, поверил в возможность Доротеи летать, а также в свою возможность летать вместе с ней. Но после этого чудесного и необыкновенного полета Антония охватывает чувство отчаяния. Преодоление барьера разрушает все его установившиеся привычки, перечеркивает всю его прошедшую жизнь, делает ее нелепой, ненужной и мелкой. Но одновременно этот преодоленный барьер открывает ему дверь в жизнь совершенно другую, наполненную высоким смыслом, высокими идеалами, и высокой любовью. Но Антоний не готов к этой новой жизни. С него достаточно одного полета над землей в объятиях Доротеи, с него достаточно одного преодоления барьера, больше летать над землей он не хочет. Ему выгодней считать Доротею сумасшедшей, ибо это не заставляет его круто менять всю свою прошедшую жизнь, и преодолевать барьер, прилагая для этого большое усилие. Он больше не верит в возможность Доротеи летать, не верит в то, что он летал вместе с ней, и считает происшедшее неким внушением, вроде гипноза, и даже неким собственным временным помешательством. Доротея же вполне естественно воспринимает это, как предательство со стороны Антония. В его отсутствие она в последний раз поднимается в небо, но, чувствуя его неверие и остро переживая предательство любимого, падает с большой высоты на землю, и погибает. А Антоний, неожиданно понявший, что погибла она по его вине, что это его нежелание перейти невидимый барьер убило ее, необыкновенно страдает, и живет с этим всю жизнь. На этом роман заканчивался, и точно так же, трагически безнадежно, заканчивался фильм, который они с женой смотрели душной июньской ночью в кинотеатре, расположенном в бывшем здании синагоги. После просмотра они, оба взволнованные, пошли сразу же домой, волнуясь за ребенка, хотя южная ночь и манила их тысячами своих прелестей и соблазнов, и большую часть дороги молчали. Вернее, жена непрерывно что-то говорила ему, но он не понимал, что именно, так как был потрясен тем, что только что увидел во время ночного киносеанса. Он был молодым писателем, всего лишь год или два пробовавшим свои силы в литературе, и у него уже даже были первые публикации. Странная похожесть того, что происходило и в романе, и в фильме, с его собственной жизнью, в которой тоже не хватало веры в близкого человека, странно поразила его. Он был во власти необыкновенных страстей и эмоций, в его голове одни за другими рождались необыкновенные планы и фантастические сюжеты безумных книг, и он был переполнен ими до краев, чувствуя благодарность и к жене, и к писателю, написавшему этот чудный роман, и к создателям фильма, и вообще ко всему миру.
– О чем ты думаешь сейчас? – спросила у него жена.
– О тебе, – ответил он ей.
Они пришли домой, где, разумеется, все было спокойно, ибо ребенок мирно спал в своей колыбели, а рядом, в кресле, дремала присматривающая за ним соседка. Отпустив ее, они открыли холодильник, вынули из него бутылку вина, и медленно пили вино на лоджии до самого утра, вдыхая запахи цветущих напротив них роз, зеленого лавра и ленкоранской акации. А на рассвете уснули в объятиях друг друга.
– О чем ты думаешь сейчас? – спросила у него Ребекка.
– О тебе, – ответил он ей. – И еще о городской синагоге, которую никак не могут сломать, поскольку она очень крепко построена.
– Мои предки строили на века, – сказала ему Ребекка. – Как было бы хорошо не дать им снести этот храм.
– Этот снос одобрен городским Советом, – ответил ей Пилигрим, – и единственное, что мы можем сделать, это пойти посмотреть, как его сносят, соблюдая, разумеется, необходимую осторожность.
– Что ты имеешь в виду?
– Наши лица должны светиться счастьем и радостью, и на них должно быть написано одобрение происходящему. Ты ведь знаешь, что вокруг одни шпионы и соглядатаи, и каждого, кто против решений городского Совета, ждет тюрьма, а то и Лобное Место.
– Значит, мы будем улыбаться, глядя на снос синагоги, – ответила ему Ребекка, – а внутри рыдать, и посыпать голову пеплом.
– Значит, мы будем для всех улыбаться, а внутри рыдать, и посыпать голову пеплом.
– А что мы будем делать потом?
– Потом мы вернемся домой, и разопьем бутылку вина, глядя сначала на необыкновенно кровавый закат, а утром – на необыкновенно счастливый, с примесью, впрочем, все той же алой крови, рассвет.
– А потом займемся любовью?
– А потом займемся любовью.
4
Пилигрим и сам не мог толком сказать, зачем ему надо идти смотреть, как разрушают бывшую синагогу. В этом не было никакого смысла, поскольку сам он не был евреем, и не испытывал к синагоге никаких религиозных чувств. Все, что его связывало с этим историческим зданием, относилось к фильмам, которые он здесь когда-то смотрел. И хотя этих фильмов было несколько сотен, и многие из них произвели на него неизгладимое впечатление, а некоторые вообще перевернули всю его душу, и даже изменили всю его биографию, это еще не означало, что он должен иди под стены почти что поверженной синагоги, и показывать всем, как он ее любит. В конце концов, не было ведь доподлинно известно, кем на самом деле является Ребекка, и не подослана ли она к нему специально как раз для того, чтобы заставить его раскрыть себя, и обнаружить свою любовь к прошлому, которое, как всем казалось, давно уже выжгли у горожан каленым железом. Обнаружить любовь к прошлому было самое страшное, что могло случиться с любым жителем этого города, ибо любовь к прошлому означала неверие в те возможности, которые давал новый прекрасный мир, построенный на обломках старого, нелепого, и ненужного никому мира. Этот новый прекрасный мир давно уже заменил собой все, что было до этого, он сделал всех практически бессмертными, дал им новое счастье, новую веру и новые перспективы, которых раньше не было даже и в помине. И потому так важно было избавляться от всего, что мешало жителям города идти вперед, не таща за собой груз прошлого в виде старых зданий, старой веры, старых иллюзий и старых воспоминаний. И поэтому наблюдать за разрушением синагоги, которая и без этого давно уже использовалась не по назначению, было вдвойне глупо, и, более того, абсурдно. И роль Ребекки во всем этом была по крайней мере странна. С одной стороны, она как будто внесла оживление в давно уже зашедшую в тупик жизнь Пилигрима, заставив его порвать со многими привычками закоренелого холостяка, в том числе и с ненавистной ему резиновой куклой. Однако существовала и другая сторона этой проблемы, когда Ребекка могла оказаться шпионкой, специально подосланной к нему, чтобы заставить его раскрыться в своей любви к безвозвратно ушедшему прошлому. И так уже последнее время в его памяти и в его душе один за одним начали всплывать образы прошлого, он видел отчетливо если и не все фильмы, просмотренные в синагоге, то по крайней мере их отрывки, а также вспоминал о том, как они повлияли на его жизнь.
О, как же блистательно, как же необыкновенно и странно повлияли они на его жизнь! Какая же дверь в прошлое неожиданно открылась для него с этой не до конца еще разрушенной синагогой, и какие же большие опасности и сомнения пришли к нему вместе с ней! Все, все вдруг стало зыбким и расплывчатым: и роль во всем этом Ребекки, и странная, не до конца изжитая связь с прошлым, и сам факт его дальнейшего нахождения на свободе. Надо было собираться, и, как уже было запланировано всем предыдущим ходом вещей, идти вместе с Ребеккой в центр города под вспышки невидимых камер, сопровождаемые тенями соглядатаев, и одновременно делать этого было ни в коем случае нельзя. Конец сомнениям положил телефоны звонок. Приятный голос в трубке попросил Пилигрима оставить сомнения, и вместо ненужных метаний и сборов немедленно отправляться в городскую прокуратуру, где с ним хотели бы побеседовать.
«И, пожалуйста, без вашей пассии, сделайте это один, ибо нас интересует разговор именно с вами!»
Пилигрим понял, что это начало конца. Собственно говоря, конец начался уже давно, когда он всеми силами сопротивлялся тому новому порядку, который мало – помалу устанавливался в городе. Когда он думал, что его собственный внутренний мир, тщательно ото всех скрываемый, способен сопротивляться натиску нового прекрасного мира, так закружившего все вокруг, и так все решительно преобразившего. Уже тогда приходили к нему первые звоночки в виде реальных звонков и тресков в явно прослушиваемом телефоне, в виде грубой и нелепой работы соглядатаев, ходивших за ним следом целыми толпами, и непрерывно снимавших его своими плохо скрываемыми фотокамерами. Уже давно он понял, что за ним пристально следят, собирая, очевидно, достаточно данных для его ареста, и уже давно он догадывался, что им тайно интересуются. Боже, каким же он был наивным! Боже, каким же он был неосторожным! Впрочем, призывать в свидетели давно уже отринутого всеми Бога было нелепо, и опять же неосторожно. Выхода у него, пожалуй, не оставалось никакого, как действительно встать, и отправиться в прокуратуру, куда его так настойчиво приглашали.
– Надеюсь, что ты не сообщишь им ничего лишнего! – сказала ему на прощание Ребекка.
– Хотелось бы и мне верить в это! – ответил он ей.
Пилигрим не помнил, как он прошел через весь город, и оказался в итоге в здании прокуратуры. Он отлично понимал, что вызов в прокуратуру – это первый звоночек, за которым неизбежно последуют и другие, поскольку по такому сценарию уже исчезли многие люди, в том числе и его знакомые, оказавшиеся в лучшем случае в тюрьме, а в худшем – в железной клетке, или на Лобном Месте. Он был во власти всех этих крайне неприятных предчувствий, и не помнил ни того, как он шел по городу, ни того, как очутился перед городским прокурором в его просторном, с большими светлыми окнами, кабинете. Прокурор был мужчиной огромного роста, одетый очень аккуратно, можно даже сказать, с иголочки, и этот его рост, а также страшная аккуратность, еще больше заставили волноваться Пилигрима. Все это, несомненно, было неспроста, все это заранее просчитывается ими, думал он, здороваясь с прокурором, и садясь на предложенный ему стул.
– Да вы не волнуйтесь так сильно, – сказал ему прокурор, – это ведь еще не арест, и тем более не помещение в железную клетку на позор и на осмеяние всем остальным. Я уж не говорю про Лобное Место, это последнее прибежище всех негодяев, до которого нам с вами, думаю, еще далеко.
– Да я и не волнуюсь, – ответил ему Пилигрим, – но, знаете, в этом небольшом городе все друг от друга очень близко находится, и прокуратура, и тюрьма, и Лобное Место. Так что невольно задумываешься о связи всего сущего, и о своей личной роли во многих, внешне неприметных, вещах!
– О, да вы, оказывается, еще и философ! – радостно засмеялся прокурор, – это очень похвально, что вы так философски относитесь к жизни, это помогает потом, когда ситуация крайне запутается и обострится, и назад пути больше не будет. Но вы не пугайтесь, ситуация еще вполне сносная, и до тюрьмы, а тем более до Лобного Места, у вас еще есть достаточно времени.
– Так, значит, вы не будете меня сейчас арестовывать? – спросил Пилигрим.
– Помилуйте, – всплеснул руками прокурор, – зачем арестовывать, для чего арестовывать? Мы пригласили вас на беседу, всего лишь на дружескую, и ни к чему не обязывающую ни вас, ни нас беседу, за которой, разумеется, не последует никакого ареста. Это не значит, что в будущем ареста не будет вообще, это я вам гарантировать не могу, ибо от ареста, как вы сами знаете, и от преждевременной смерти, хоть и живем мы все вечно, не застрахован никто. Всякий может сбиться с пути, и пойти не по той дорожке, по которой следует, тут уж, согласитесь, заранее ничего предугадать невозможно. Но для того и существуем мы, то есть прокуратура, чтобы помочь человеку не свернуть с прямого пути на эту скользкую и кривую дорожку, или, по крайней мере, отсрочить это его сворачивание на нее.
– Я стараюсь в жизни ходить по прямым дорогам! – неожиданно сам для себя заявил Пилигрим.
– Да полно, господин Пилигрим, – укоризненно поправил его прокурор, – где вы видели в этом городе прямые дороги? Здесь, батенька, сплошные кривые переулки и тупики, здесь прямых дорог отродясь не бывало!
– Я имею в виду не в прямом смысле, а в переносном, – пояснил свою мысль Пилигрим.
– Прокуратура не оперирует переносными смыслами, – мягко пожурил его прокурор, – прокуратуре подавай прямые, и абсолютно проверенные факты, такие, как донесения осведомителей, данные скрытой фото – и киносъемки, доносы соседей, отчеты любовниц, телефонное прослушивание, перлюстрация писем, и прочее, без чего современному прокурору обойтись невозможно. Так что это вы, господин Пилигрим, можете философствовать, и представлять все вокруг в переносном, и даже метафизическом смысле, а у прокуратуры на эти детские забавы времени, увы, нет!
– Правда? – спросил у него Пилигрим.
– Правда, господин Пилигрим, сущая правда, и ничего, кроме правды! – Скажите, – неожиданно резко сменил он свой шутливый тон на серьезный, – у вас есть любовница?
– Нет, – ответил слегка сбитый с толку Пилигрим, – то есть да, то есть скорее да, чем нет, то есть я точно не знаю, и поэтому затрудняюсь ответить на этот вопрос.
– А вот я, господин Пилигрим, не затрудняюсь, хоть и не являюсь вами, а являюсь, как можете, видеть, совсем другим человеком. Не затрудняюсь, и поэтому совершенно точно могу утверждать – да, у вас есть любовница, к которой вы необыкновенно привязаны, и которая в настоящее время проживает у вас в доме!
– Она ваша сотрудница? – тихо и безнадежно спросил Пилигрим.
– Не надо видеть везде наших сотрудников, – мягко пожурил его прокурор, – это явная переоценка наших скромных возможностей. Конечно, наши возможности весьма высоки, и прокуратура знает буквально все обо всем, и всегда старается пресекать экстремистские выходки, и вообще любое неправомерное поведение кого бы то ни было. Все это так, и даже во много раз больше, но, смею вас уверить, мы не стремимся залезать буквально в каждую кровать, и заставлять всех строчить друг на друга доносы!
– Значит, Ребекка не писала на меня никакого доноса?
– А ее зовут Ребекка? – приятно удивился прокурор, поднимая вверх большие кустистые брови. – Красивое еврейское имя, и сразу же говорит о возможном круге ваших бесед. Но успокойтесь, она ничего на вас не писала, пока в этом еще не возникла необходимость.
– А вы считаете, что в будущем она может возникнуть?
– Не будем уточнять этот вопрос. Скажите, господин Пилигрим, вы разговаривали с вашей пассией о городской синагоге? Поскольку она еврейка, вы не могли об этом не говорить!
– Разумеется, мы разговаривали с ней о синагоге, об этом весь город разговаривает, да и в газетах написано об этом достаточно!
– И вы, разумеется, оба с ней одобряли снос этого старого религиозного здания?
– Конечно, одобряли, у нас и в мыслях не было этого не одобрять!
– И ваша любовница ни разу не сокрушалась по поводу сноса храма, в котором молились ее родители?
– Ее родители уже не застали этого времени, они ходили в синагогу, как в кинотеатр, молились в ней ее прадеды.
– Пусть так, но она не сокрушалась по поводу сноса этого бывшего храма?
– Ничуть, она его полностью одобряла!
– Хочу предупредить, господин Пилигрим, что все вами здесь сказанное будет тщательно запротоколировано, и вам придется его подписать.
– Разумеется, я подпишусь подо всем, о чем говорю.
– Вот и чудесно, – радостно воскликнул прокурор, в волнении расхаживая по комнате, и потирая от удовольствия свои огромные руки, – один вопрос мы уже обсудили. Осталось несколько мелких и второстепенных вопросов, с которыми мы, думаю, разберемся очень быстро. Кстати, вас не смущают мой большой рост?
– Нет, нисколько.
– И эти мои ручища, похожие на грабли, или на лопаты, вас тоже не приводят в смущение? Многие, знаете – ли, думают, что их сейчас начнут бить этими граблями, и приходят в такой ужас, что начинают молоть всякую чушь, и их приходится отпаивать холодной водой! А мы здесь, в прокуратуре, между прочим, никого не бьем, бьют следователи в тюрьме, а мы всего лишь дружески предостерегаем.
– От чего? – спросил Пилигрим.
– От неправильного поведения, – с готовностью ответил ему прокурор, – а также от неправильных мыслей и разговоров.
– Как вы можете знать, правильные у человека мысли, или неправильные?
– Мы все знаем, господин Пилигрим, и, поверьте, залезть человеку в голову для нас не составляет никакого труда. В вашу голову, по крайней мере, мы залезли уже давно.
– И что же вы там обнаружили?
– Ненужные, и крайне опасные мысли, господин писатель, мысли, а также сомнения!
– Я не писатель, я давно уже ничего не пишу!
– Это оттого, что в городе запрещены ваши книги, и вам не разрешено общаться с детьми. Вы ведь когда-то были детским писателем?
– Да, я был детским писателем, и писал детские сказки.
– А теперь больше не пишете?
– Помилуйте, зачем же мне их писать дальше, если книги мои изъяли из магазинов и библиотек, а к детям подходить я тоже не имею право? В такой ситуации отпадает всякий смысл что-либо писать, и хочется просто жить, без всякого желания сочинять что-то новое. Так что писателем я был в прошлой жизни, а сейчас просто живу, и давно уже потерял желание сочинять.
– Старые навыки не пропадают, – возразил ему прокурор, – и при благоприятных условиях вы вновь можете почувствовать вкус к сочинительству. Так вот, совершенно официально предупреждаю вас, что этого делать не следует, что это вольнодумство и неверие в прекрасную и чудесную жизнь, существующую за этими окнами, и может кончиться для вас очень плачевно!
– Да, я знаю об этом, – сказал ему Пилигрим.
– Вот и хорошо, что знаете, в таком случае можете считать себя предупрежденным. Надеюсь, что вы и писем неподобающих тоже не пишете?
– Помилуйте, куда же мне их писать, ведь из города теперь нет никакого выхода!
– Да, из города теперь нет никакого выхода, вы правы в этом, и прекрасный чудесный мир построен здесь в единственном числе. Но, знаете, есть все же безумцы, которые по привычке продолжают писать письма. Писать, и, представьте себе, опускать их в почтовые ящики!
– Но ведь почтовые ящики пока что никто не снимал!
– Да для того и не снимают их, чтобы иметь возможность контролировать все эти безумные письма, а потом доставлять их сюда, в городскую прокуратуру. Вы представить себе не можете, как их много, всех этих жалких и нелепых писем, которые приходится читать с утра и до вечера, как будто у меня нет другой работы! Между прочим, я и ваши письма читаю.
– Вот как, значит, вы уже и до писем добрались?
– Мы до всего добрались, господин Пилигрим, в том числе и до ваших писем. Скажите, кому вы их пишете, если заранее известно, что внешнего мира не существует? Что существует лишь наш, единственный, прекрасный и новый мир?
– Я пишу выдуманным адресатам, тем, кого я выдумываю, воображая, что они существуют, и живут за пределами нашего города. Выдуманным друзьям, выдуманным знакомым, выдуманным детям. Выдуманным читателям, выдуманным поклонницам.
– Пишете выдуманным поклонницам, а сами обходитесь резиновой куклой?!
– Потому и обхожусь резиновой куклой, что реальных женщин вы всех давно сделали Прекрасными Дамами!
– Не забывайтесь, господин Пилигрим, не забывайтесь, вы сейчас у меня на допросе, и только от меня зависит, чем он закончится. Поэтому не забывайтесь, и отвечайте на все поставленные вопросы, а также слушайте все, что я вам говорю!
– Простите, не сдержался, больше этого не повторится!
– Вот так-то лучше, вот так-то лучше! И запомните, мы насильно никого ни в кого не превращали, ни женщин в Прекрасных Дам, ни старую религию в религию новую, ни прошлый город в новый и прекрасный город, существующий в единственном числе посреди бесконечного пустого пространства. Все это произошло само собой. Или, точнее сказать, согласно божественной воле, а также стечению обстоятельств, о которых мы не вправе судить!
– Конечно, господин прокурор, мы не вправе о них судить!
– Ну так и не судите, господин Пилигрим, ну так и не судите! – неожиданно закричал на него прокурор. – Не судите, ибо это может окончиться для вас очень плачевно! Считайте, что мы вас предупредили, и вы теперь знаете о тех последствиях, к которым может привести ваши беспечность и вольнодумство! Вы готовы подписаться под стенограммой нашей беседы?
