Покровка. Прогулки по старой Москве

скачать книгу бесплатно

Поражал тот храм и свиту датского герцога Иогансона. Один из сопровождавших эту важную особу сообщал: «Перед замком (то есть Кремлем – АМ.) большая и длинная четвероугольная площадь, а на южном конце ее – круглая площадка, на которой стоит храм, называемый Иерусалим. Этот храм выстроен почти четвероугольником, только с очень многосторонним искусством всякого рода и вида; на нем девять башен, крытых листовою медью, и при том так искусно и разнообразно, что только дивишься. Внутри снизу до верху, в нем все поделаны часовенки или божницы; тут русские ставят своих святых и богов; нижние днем и ночью отворены настежь: в них всегда горят восковые свечи, и все русские, по своей набожности, ходят туда молиться, для того-то денно и нощно держат там всегда сторожей, а возле стоит высокая стена с несколькими сводами, в которых висят 12 больших и малых колоколов».

Кстати, очень много иностранцев утверждало, что храм Василия Блаженного – на самом деле Иерусалим. Вероятно, им так объясняли всегда охочие до шуток москвичи.

* * *

В 1895 году Василия Блаженного чуть было не сгубили. Нет, речь о сносе, разумеется, не шла. Напротив, храм пытались реставрировать. Однако же профессионализм реставраторов был не на высоте.

Можно сказать, что уберегли собор два художника – Михаил Нестеров и Аполлинарий Васнецов.

Михаил Нестеров писал своей сестре: «Теперь мы пристально следим за ремонтом храма Василия Блаженного, все красят и начали было портить Василия Блаженного, но мы с Аполлинарием восстали, пожаловались Забелину, и теперь нам на утешение стали подбирать тона окраски строже, по старым цветам».

Кстати та реставрация сделалась поводом еще к одному нападению на храм. «Московский листок» сообщал в октябре 1897 года: «Вчера сторож собора св. Василия Блаженного на Красной площади, отставной унтер-офицер Шумаль заявил полиции о покушении на кражу со взломом, совершенном неизвестным злоумышленником. Пользуясь тем, что снаружи храма происходит ремонт и весь собор обнесен лесами, он забрался на кровлю и, проникнув к среднему куполу, взломал проволочную решетку в окне, разбил стекла в раме и через образовавшееся отверстие спустил канат, которым рабочие поднимали разного рода тяжести. По этому канату злоумышленник спустился внутрь собора. Тут он каким-то орудием взломал свечной ящик, но ничего из храма не похитил и скрылся, выйдя через дверь, имеющуюся в галерее второго этажа, откуда и спустился по лесам на улицу. Внутренний замок двери был отперт тем ключом, который неизвестный взял из свечного ящика; ключ этот он оставил в двери».

Почему вдруг передумал этот злоумышленник? Бог весть.

* * *

До революции, пока столица размещалась в Петербурге, а Кремль и Красная площадь не имели подлинного государственного статуса – только символический, торговый и, конечно, туристический, храм Василия Блаженного был в первую очередь яркой игрушкой – любимой всеми и доступной каждому. Иван Шмелев писал в своей прекрасной зарисовке под названием «Весенний ветер»: «Многоглавый и весь расписной Блаженный цветет на солнце, над громким и пестрым торгом, – пупырьями и завитками, кокошничками и колобками цветных куполов своих, – главный хозяин праздника. Глазеют-пучатся веселые купола его, сияют мягко кресты над ним, и голубиные стаи округ него. Связки шаров веселых вытягиваются к нему по ветру. А строгие купола соборов из-за зубчатых кремлевских стен, в стороне от крикливой жизни, не играя старинной позолотой, – милостиво взирают на забаву.

Взглядывают на них от торга – и вспоминают: «Пасха!» И на душе теплеет».

А Анатолий Мариенгоф и вовсе сравнивал Василия Блаженного с итальянским арлекином, поставленным на голову посреди Москвы.

И никаких, естественно, ассоциаций ни с Иваном Грозным, ни с лишенным зрения Бармой. Разве что герой романа «Китай-город» П. Д. Боборыкина задумывался: «Вышел он на Красную площадь… Глаз достигал до дальнего края безоблачного темнеющего неба. Девять куполов Василия Блаженного с перевитыми, зубчатыми, точно булавы, глазами, пестрели и тешили глаз, словно гирлянда, намалеванная даровитым ребенком, разыгравшимся среди мрака и крови, дремучего холопства и изуверных ужасов Лобного места. „Горячечная греза зодчего“, – перевел про себя Пирожков иноземную фразу француза-судьи, недавно им вычитанную».

Впрочем, про выколотые глаза и здесь ни слова.

А еще у подножия этого храма действовал странный аттракцион. Тут размещались торговки моченым горохом. Но продавали его не для человеческого потребления, а для кормления голубей. При этом голубей кормил не покупатель, а торговка.

Птичий любитель платил деньги, после чего торговка лично рассыпала свой горох прямо на мостовую. Голуби дежурили неподалеку. Они сразу подлетали и расклевывали лакомство.

Голуби были фамильярными. Они привыкли к теткам, постоянно тут стоящим и владеющим столь вожделенным лакомством. Садились им на плечи и на головы. Тетки, в свою очередь, тоже привыкли к голубям и не гоняли их.

* * *

После революции храм сделался одним из символов старого мира – архаичного, посконного, изжившего себя. Все кому не лень пытались противопоставить ему новый мир, бодрый, практичный и функциональный. Архитекторы, художники, даже поэты.

Неизвестный ныне Рюрик Рок писал:

Василий Блаженный
в тучи —
винты куполов
и звонов жало,
а я винтом слов
ноги скручиваю,
волна которых
меня качала.

И в этом явствовало подражание «Оде революции» В. Маяковского:

А завтра
Блаженный
стропила соборовы
тщетно возносит, пощаду моля, —
твоих шестидюймовок тупорылые боровы
взрывают тысячелетия Кремля.

А конструктивист из Франции Шарль Эдуард Ле Корбюзье сравнивал Василия Блаженного с гигантской горой разномастных овощей.

Словом, творческие люди состязались в вариациях на тему.

Правда, старая интеллигенция слагала несколько другие вирши. Например, Максимилиан Волошин написал стихотворение «Москва»:

На рву у места Лобного,
У церкви Покрова
Возносят неподобные
Нерусские слова.

Ни свечи не засвечены,
К обедне не звонят,
Все груди красным мечены,
И плещет красный плат.

Но подобных недовольных граждан было меньшинство.

* * *

В 1919 году в храме вдруг запретили читать тропарь мученику Гавриилу. Формулировка была потрясающая: «Употребление тропаря гл. 5 и кондака гл. 6 в честь отрока Гавриила, как определенно человеконенавистнического и контрреволюционного характера, развращающего правосознание трудящихся, считать недопустимым, и лиц, их публично употребляющих, привлекать к ответственности за контрреволюционные деяния».

Младенец (а не отрок, как значится в этом документе) Гавриил пал жертвой ритуального убийства, совершенного воинствующими иудеями. В тропаре, однако, сложно было усмотреть не то чтоб антиреволюционные и человеконенавистнические – даже антисемитские воззвания.

Но у комиссаров была своя логика.

А вскоре после этого и настоятель храма, отец Иоанн был приговорен к расстрелу – «как темная личность и враг трудящихся». Причиной был все тот же младенец Гавриил, о котором продолжал распространяться батюшка Иоанн.

Храм же, разумеется, закрыли. И немецкий гость Москвы Вальтер Беньямин сетовал: «В первой половине дня в соборе Василия Блаженного. Его наружные стены лучатся теплыми домашними красками над снегом. На соразмерном основании вознеслось здание, симметрию которого не увидишь ни с какой стороны. Он все время что-то скрывает, и застать врасплох это строение можно было бы только взглядом с самолета, против которого его строители не подумали обезопаситься. Помещения не просто освободили, но выпотрошили, словно охотничью добычу, предложив народному образованию как „музей“. После удаления внутреннего убранства, с художественной точки зрения – если судить по оставшимся барочным алтарям – по большей части, вероятно, ценности не представляющего, пестрый растительный орнамент, буйно покрывающий стены всех галерей и залов, оказался безнадежно обнаженным; к сожалению, он исказил, превратив игру в стиле рококо, явно более раннюю роспись, которая сдержанно хранила во внутренних помещениях память о разноцветных спиралях куполов. Сводчатые галереи узки, неожиданно расширяясь алтарными нишами или круглыми часовнями, в которые сверху через высоко расположенные окна проникает так мало света, что отдельные предметы церковной утвари, оставленные здесь, с трудом можно разглядеть. Однако есть одна светлая комнатка, пол которой покрывает красная ковровая дорожка. В ней выставлены иконы московской и новгородской школы, а также несколько, должно быть, бесценных евангелий, настенные ковры, на которых Адам и Христос изображены обнаженными, однако без половых органов, почти белые на зеленом фоне. Здесь дежурит толстая женщина, по виду крестьянка: хотел бы я слышать те пояснения, которые она давала нескольким пришедшим пролетариям».

Сам Беньямин был философом и искусствоведом и, скорее всего, разбирался в живописи лучше, чем смотрительница, которую он по ошибке принял за экскурсовода.

* * *

Однако в тридцатые годы, когда обсуждался вопрос реконструкции города, первый секретарь Московского комитета большевиков Лазарь Каганович, желая подольститься к Сталину, снял с макета Красной площади храм Василия Блаженного – дескать, лучше без него.

По всей стране сносились церкви, в одной только Москве на тот момент было разрушено более сотни храмов, в том числе и знаменитый храм Христа Спасителя – гигантский памятник победы над Наполеоном. Вождю должно было понравиться такое предложение.

Но надежды Кагановича не сбылись.

– Лазарь, поставь церковь на место, – с угрозой в голосе произнес Сталин.

Лазарь Моисеевич трясущийся рукой вернул макет. Судьба храма была решена окончательно.

Правда, существовала другая легенда: якобы известный реставратор Петр Барановский заперся в храме Василия Блаженного и отправил телеграмму Сталину – дескать, если сносить этот храм, то уж вместе со мной. И объявил голодовку. Но, во-первых, странным кажется тот факт, что эта телеграмма была послана – ведь речь идет о церкви, а не о почтовом отделении. А во-вторых, когда решалась судьба храма, Петр Дмитриевич пребывал, как тогда говорили, в местах не столь отдаленных, и запереться в соборе в принципе не мог.

Впрочем, осужден он был именно за защиту этого храма.

Барановский вспоминал: «Весной 1936 года меня вызвали в одно высокое учреждение и предложили срочно заняться новой работой – обмерить и составить смету на снос храма Покрова на Рву.

– Принято решение о разборке церкви, – сказали мне, – она мешает автомобильному движению через Красную площадь.

– Это безумие! Безумие и преступление одновременно! Я ничего для сноса делать не стану, а снесете – покончу с собой».

После этого ответа Барановского сразу арестовали и отвезли в тюрьму. Так что, разумеется, мнение одного из многочисленных гулаговских сидельцев не могло определить судьбу храма Василия Блаженного.

Не для лбов

Лобное место (Красная площадь) сооружено в 1534 году.

Рядышком с храмом Василия Блаженного – затейливая круглая возвышенность. Это знаменитое Лобное место. Возвели его в шестнадцатом столетии, а нынешний свой вид Лобное место приобрело в 1786 году после того, как было перестроено известным русским зодчим Казаковым. Сама Екатерина лично повелела заменить морально-устаревшее кирпично-деревянное Лобное место на более современное и более торжественное, из дикого белого камня, с каменными же перилами.

Во времена правления сына великой императрицы, Павла Первого, московские купцы решили расстараться, сброситься и установить на Лобном месте гигантский деревянный крест, хранившийся в Сретенском монастыре. А над ним – купол от непогод. Сам митрополит Платон одобрил этот план. Однако крест поставлен не был. Вероятно, не хватило средств на купол.

Лобное место, тем не менее, вошло в историю. Иван Грозный отсюда торжественно клялся, что будет блюсти интересы народа. Лжедмитрий Первый, стоя на Лобном месте, просил перед народом оправдания. Однако же народ его буквально растерзал, бросив тело рядышком с Лобным местом и вложив ему в руки маску, дудку и волынку – символ враждебных православию европейских идеалов. Василий Шуйский именно на этом возвышении был провозглашен царем.

А при Петре Первом Лобное место «украсили» головами казненных стрельцов.

В Вербное воскресение именно от Лобного места начиналось знаменитое шествие патриарха на осляти (а «ослятю» вел сам царь). А в семнадцатом столетии у подножия этой возвышенности были установлены грозные пушки – для острастки. Впрочем, пушки вовсе не воспринимались как важный стратегический объект. Польский дворянин В. Немоевский сообщал: «Вблизи этого места стоит большое и длинное орудие, в котором рослый мужчина может сесть, не сгибаясь, я сам это испытал». К тому же воспитательный эффект несколько уменьшался тем, что здесь же размещался и кабак, носивший гордое название «Под пушками».

При Екатерине на Лобном месте стояла горе-помещица, злодейка Салтычиха – в саване, со свечкой и с листом бумаги на груди. На листе значилось: «Мучительница и душегубица». И это соответствовало истине.

А в войну с Наполеоном здесь вершили показательные казни. Один из таких случаев описан Львом Толстым в «Войне и мире»: «Пьер увидал толпу у Лобного места, остановился и слез с дрожек. Это была экзекуция французского повара, обвиненного в шпионстве. Экзекуция только что кончилась, и палач отвязывал от кобылы жалостно стонавшего толстого человека с рыжими бакенбардами, в синих чулках и зеленом камзоле. Другой преступник, худенький и бледный, стоял тут же. Оба, судя по лицам, были французы. С испуганно-болезненным видом, подобным тому, который имел худой француз, Пьер протолкался сквозь толпу.

– Что это? Кто? За что? – спрашивал он. Но вниманье толпы – чиновников, мещан, купцов, мужиков, женщин в салопах и шубках – так было жадно сосредоточено на то, что происходило на Лобном месте, что никто не отвечал ему. Толстый человек поднялся, нахмурившись, пожал плечами и, очевидно, желая выразить твердость, стал, не глядя вокруг себя, надевать камзол; но вдруг губы его задрожали, и он заплакал, сам сердясь на себя, как плачут взрослые сангвинические люди. Толпа громко заговорила, как показалось Пьеру, – для того, чтобы заглушить в самой себе чувство жалости.

– Повар чей-то княжеский…».

* * *

Считается, что странное название – Лобное место – появилось оттого, что здесь рубили головы преступникам. Однако это – заблуждение. Сооружение всего-навсего стоит на возвышении, то есть, на «взлобье».

А казнили здесь всего лишь один раз.

5 июля 1682 года в Кремле, в Грановитой палате состоялась знаменитая «Пря о вере» – публичный диспут между старообрядцами, возглавляемыми писателем Никитой Константиновичем Добрыниным, более известным как Никита Пустосвят, и последователями Никона. Результатом этой дискуссии стала казнь Никиты Пустосвята на Лобном месте и повальное бегство преследуемых старообрядцев за Урал.

Правда, в 1610 году тут собирались обезглавить свергнутого государя Василия Ивановича Шуйского. Но в последнюю минуту наказание смягчили – бывшего царя всего-навсего заставили принять монаший чин.

В действительности же Лобное место использовали в качестве трибуны – отсюда обращались к народу цари, а думные дьяки читали указы. А потом уже народ, собравшийся на главной площади, разносил новости по всей стране.

Тем не менее, заблуждение насчет отрубленных голов было весьма распространенным.

Именно Лобное место возникало в памяти многих, когда речь заходила о репрессиях и казнях.

А. Мариенгоф писал в повести «Циники» о Москве 1918 года: «У Ольги лицо ровное и белое, как игральная карта высшего сорта из новой колоды. А рот – туз червей.

– Хочу мороженого.

Я отвечаю, что Московский Совет издал декрет о полном воспрещении «продажи и производства»:

– …яства, к которому вы неравнодушны.

Ольга разводит плечи:

– Странная какая-то революция.

И говорит с грустью:

– Я думала, они первым долгом поставят гильотину