Безмолвие

Митра Папилин

Безмолвие

Нам не дано предугадать,

Как слово наше отзовется,

И нам сочувствие дается,

Как нам дается благодать…

Ф. И. Тютчев

Глава I.

Морозный воздух, колкий, как игла, ударил в лицо с той внезапностью, на какую способна лишь одна зима, когда покидаешь натопленное, пропахшее воском и старыми книгами помещение. Я, Дмитрий Алексеевич Разумовский, студент, едва отметивший свое двадцать третье лето, сделал шаг на обледенелое крыльцо, кутаясь в поношенный, но все еще теплый сюртук. Снег, что шел все утро, прекратился, оставив после себя на истертых каменных ступенях предательскую белую пелену, под которой таился гладкий, как зеркало, лед.

Мысли мои были легки и беспечны, кружились вокруг предстоящей встречи с приятелями в трактире, где обещали подавать горячий сбитень и где можно будет, смеясь, стряхивать снег с сапог, предвкушая тепло очага и дружескую беседу. Я шагнул, и в то же мгновение земля ушла из-под ног. Не было ни крика, ни даже времени для испуга – лишь короткий, сухой треск, словно лопнувшая струна, где-то в основании черепа. Мир качнулся, опрокинулся, и темнота, густая, бархатная, обняла меня с безразличием могильной плиты.

А затем… ничего.

Но это «ничего» было странным, наполненным. Я не чувствовал ни боли, ни холода. Я был, но где? Попытка открыть глаза не увенчалась успехом, ибо не было ни глаз, чтобы открыть, ни век, чтобы поднять. Попытка пошевелить рукой обернулась осознанием отсутствия самой руки. Я был чистым сознанием, лишенным плоти, парящим в безвременной пустоте, черной и бесконечной.

И тут пришло первое, еще неясное, как далекое эхо, чувство – недоумение. Где же тело? Где морозный воздух, скрип снега, каменные ступени? Я помнил их так отчетливо, так живо, будто это было мгновение назад. Я попытался мысленно вернуться, прокрутить этот миг, и увидел себя со стороны: вот нескладная фигура в потертом сюртуке, вот неосторожный шаг, вот тело, неестественно изогнувшись, замирает на ступенях, а из-под затылка на девственно-белый снег медленно расползается багровое, почти черное на морозе, пятно.

Картинка была до ужаса реальной, и все же я отказывался ее принять. Это не мог быть я. Я ведь здесь, я мыслю, я существую! Это какая-то злая шутка, морок, дурной сон, от которого нужно лишь проснуться. Я напряг всю свою волю, все свое существо, пытаясь вырваться из этой тьмы, вернуться в тело, которое, должно быть, замерзает там, на крыльце…

Но вместо пробуждения пришло осознание. Оно подкралось не сразу, а медленно, неотвратимо, как подступает вода в запертом подвале. Сначала тонкой струйкой холода по несуществующим жилам, потом ледяным потоком, затопляющим все уголки моего разума. Осознание того, что багровое пятно на снегу – это моя кровь. Что неподвижное тело – мое тело. Что тот сухой треск был последним звуком, который я услышал в своей жизни.

Жизнь… кончилась.

Слово это взорвалось в моей пустоте оглушительным громом, от которого содрогнулось бы небо, будь у меня небо. Кон-чи-лась. Не прервалась, не остановилась на время, а именно иссякла, оборвалась навсегда, как обрывается нить под ножницами безжалостной пряхи.

И тогда пришел страх. Не тот животный страх, что испытываешь перед опасностью, но страх метафизический, всепоглощающий ужас небытия. Я закричал, но крик был беззвучен. Я забился в агонии, но у меня не было тела, чтобы биться. Я был лишь трепещущим сгустком паники в абсолютной пустоте. Все, что я знал, все, чем я был – Дмитрий Разумовский, студент, сын, друг, мечтатель – всего этого больше не было. Был лишь этот вопящий от ужаса разум, запертый в вечной темноте.

Мир, который я знал, с его книгами, надеждами, любовью и горестями, остался где-то там, за непроницаемой стеной, а я был здесь, в нигде. И этот ледяной, безмолвный ужас был страшнее любой боли, любого страдания, ибо он был бесконечен. Жизнь моя, такая короткая, нелепая, оборвавшаяся на скользкой ступени, была окончена. И это было самое страшное открытие, которое только могло сделать мое угасающее сознание.

Глава II.

Острый, вопящий ужас, достигнув своего невыносимого предела, не мог длиться вечно. Он не исчез, нет, но словно бы застыл, превратился в тяжелую, свинцовую неизбежность, ставшую новой формой моего существования. Я смирился – если можно назвать смирением эту парализованную беспомощность перед лицом вечности – с тем, что я есть ничто, висящее в нигде.

И именно в этот момент, когда пустота казалась абсолютной, из её непроглядной гущи начали вырываться они. Воспоминания.

Они не приходили чинно, в хронологическом порядке, как главы в книге. Они налетали вихрем, вспыхивали яркими, ослепляющими фантомами, разрывая ткань тьмы. Это были не просто картинки, это были полные, объемные переживания, возвращавшие мне на долю секунды иллюзию чувств, которых я был лишен.