скачать книгу бесплатно
– Нельзя ли узнать, почему съехал предыдущий арендатор?
– Предыдущий арендатор? – он наклоняет голову в сторону, глядя на меня уже без улыбки. – С чего вы взяли, что здесь жил кто-то еще?
– Мне просто интересно, зачем кому-то выезжать из такой великолепной комнаты.
Тут же он снова улыбается.
– Не было другого арендатора, Лиза. Вы первая смотрите! Хотите посмотреть кухню и столовую?
Когда мы выходим, я не могу удержаться от долгого прощального взгляда на комнату.
* * *
Столовая ничем не примечательна, ее внешним видом никто не занимался; главное место в ней занимают неуклюжий деревянный стол, стулья и сервант 1990-х годов. Мама пришла бы в ужас. Ее столовая – это гордость и радость. Место, где члены ее семьи делятся друг с другом, смеются и проводят время вместе. Для многих это звучит старомодно, но для мамы важны традиции.
Кухня большая. Выглядит новой, но сделанной на скорую руку. Думаю, это может быть плод трудов Джека; он не похож на аккуратного человека. Джек объясняет, что выделит мне место в холодильнике. Он все говорит и говорит, но я не слушаю. Я смотрю наружу через стекло в верхней части задней двери.
Сад кажется бесконечным. Он густо усеян деревьями, высокими кустарниками и лужайками, между которыми пробегают заросшие тропинки. Судя по расстоянию до ближайшего дома позади, сад может быть около сотни метров длиной, но с таким количеством зелени точно сказать невозможно. Я пытаюсь открыть заднюю дверь.
Джек грубо срывает мою руку с ручки. Я удивленно отшатываюсь назад.
– Стоп, стоп, стоп, – вылетает у него изо рта.
Мое сердце начинает дико стучать. Может, Джек в конечном итоге не так уж «немиловиден и безобиден»? Может, он немиловидный серийный убийца?
Он поднимает руки вверх в знак примирения:
– Не хотел напугать вас. Дело в том, что сад – наше личное пространство.
Он сбавляет обороты:
– Знаете, должно быть что-то личное, когда сдаешь в аренду комнату в своем доме, как считаете?
Затем добавляет с надеждой:
– Если любите загорать, то перед домом полно места. Хотя я вижу, что у вас все равно очень светлая кожа, так что, возможно, солнце не ваша тема. И правильно: меланома и все такое.
Я потираю запястье там, где он схватил меня, хотя на самом деле оно и не болит. Судорожно сглатываю слюну, мой пульс зашкаливает. Нужно было просто сказать, что в сад нельзя заходить. Не нужно было применять физическую силу. Я знаю, что он извинился, но все же…
– Вы ведь Лиза, не так ли? – новый голос отвлекает меня от мыслей о Джеке.
В дверном проеме стоит немолодая женщина среднего роста. Она одета в элегантный черный брючный костюм, на ногах – туфли на огромных каблуках. Женщина слишком худа, как человек, восстанавливающийся после долгой болезни или нездоровой приверженности к диетам. Скорее всего, ей чуть за пятьдесят, хотя по ее виду не скажешь, что она готова спокойно сдаться на милость среднего возраста. Ее лицо словно этюд на тему тонких черт лица, но кожа натянута и неподвижна, как от ботокса. Только зеленые глаза, которые сверкают, смотря в сторону Джека, а не в мою, напоминают о том, какой красивой женщиной она когда-то была. И до сих пор является, в каком-то смысле.
Я отвечаю, отходя от Джека. Я до сих пор чувствую на себе резкое прикосновение его руки:
– Да, я пришла посмотреть комнату.
Я бросаю на Джека беглый взгляд; я рада видеть, что ему тоже неловко.
– Ваш сын показывал мне ваш великолепный дом.
Странно, но она не реагирует. Вместо ответа я слышу цокот ее каблуков по потертым половым плитам, когда она подходит к Джеку. Она наклоняется и целует его – в губы.
Упс! Как неловко вышло! Я сгораю от стыда. Хочу, чтобы земля поглотила меня. Следовало помнить, что в объявлении говорилось о том, что дом принадлежит семейной паре, а не матери с сыном. Господи, они же даже не похожи друг на друга. Тревога возвращается: сейчас эта женщина меня выгонит. А я не могу потерять эту комнату.
– Простите, – бормочу я. Заткнись. Заткнись, ты же еще хуже делаешь.
Жена Джека отмахивается от моих извинений, подходя ко мне и протягивая руку для приветствия:
– Я Марта.
У нее твердая рука и гладкая кожа; она не из тех, кому в жизни пришлось тяжело работать. Запах ее дорогих духов мягко обволакивает меня.
Она одаривает мужа лучезарной улыбкой:
– Почему бы тебе не срезать немного зеленой фасоли нам на ужин сегодня?
Слегка кивнув в мою сторону, Джек с радостью сбегает в сад, в который мне проход закрыт.
– Он не хотел вас хватать, – говорит Марта, и я переключаюсь на нее, – просто немного ревностно относится к саду. Чего он там только не выращивает!
Ее голос опускается до тона, которым беседуют близкие друзья:
– Между нами говоря, он иногда и на меня косо смотрит, когда я выхожу туда. Давайте я заварю чай, и мы поболтаем в гостиной?
– Чай звучит чудесно, но… Простите, у меня плотный график. В другой раз.
Она пристально смотрит на меня:
– А будет ли другой раз? Джек предложил вам комнату?
– Мы не успели дойти до этого вопроса.
– Если я скажу, что она ваша, вы согласитесь?
Я колеблюсь, вспоминая его руку на своей. Но делаю усилие, чтобы забыть об этом.
– Я была бы рада снять вашу свободную комнату.
* * *
Я выхожу из дома с радостной улыбкой, чувствуя взгляд Марты на спине. Как только дверь закрывается, я выпускаю полные легкие воздуха и испытываю сильное желание на что-то опереться.
– Хорошо посмеялись надо мной, да?
Я вздрагиваю от голоса, доносящегося слева от меня. Поворачиваюсь и замечаю пожилую женщину в коричневой шерстяной шляпе с лиловым вязаным цветком спереди. Она пристально смотрит на меня из соседнего сада. Она направляет на меня садовые ножницы с таким видом, словно ткнет ими в меня, ни на секунду не задумавшись.
Я делаю шаг назад.
– Прошу прощения?
– Тычете пальцами и хихикаете над моим садом. А это мой чертов сад.
Я в полном замешательстве:
– Простите… Я не…
Не давая мне закончить, она ускользает к себе домой в компании двух кошек. Дверь за ней захлопывается.
Глава 2
Выйдя из дома Джека и Марты, я сажусь в машину. Я вся дрожу и сжимаю руль, пытаясь успокоиться. Но не могу. Открываю бардачок, достаю баночку антидепрессантов, глотаю две таблетки не запивая. Закрываю глаза, ожидая, когда подействует их магия. Откидываюсь назад и аккуратно прикладываю кончики пальцев к виску. Растираю его. Глубоко вдыхаю. Использую собственную дыхательную технику, чтобы успокоиться.
Раз, два, вот моя туфля.
Три, четыре, а вот дверь в квартире.
Пять, шесть…
Так, медленно и спокойно, я прихожу в себя.
Когда напряжение внутри исчезает, я смотрю на часы. Половина пятого, и сегодня мне нужно еще кое-куда заехать. Мои родители ждут, что сегодня вечером я буду у них в гостях в Суррее. При нормальных обстоятельствах я бы без колебаний отменила встречу, но это не нормальные обстоятельства. Если я не поеду или не появлюсь, они запаникуют и позвонят родственникам. Или, еще хуже, – в полицию. Последнее, что мне нужно, это спасательный отряд из близких или полиция на хвосте.
Я завожу машину и уезжаю. Дороги забиты, все в пробках, и это хорошо. Я должна сконцентрироваться на руле. Не оставляя себе времени на беспорядочные мысли, полные сомнений. Свернув с М25, я еду через долину Моул и ее жирные зеленые поля с жирными коровами и овцами. Ее пухлые деревни с пухлыми домами и пухлыми полноприводными автомобилями, припаркованными снаружи. Это Англия, в которой я выросла. И нет ничего более английского, чем дом родителей. Это старый домик священника, который меньше особняка со свободной комнатой, но в некотором роде такой же величественный. И нет ничего более английского, чем сами мои родители, которые ждут меня у входной двери. Наверно, они видели, как я подъезжаю по длинной аллее, еще до того, как я добралась до самого дома. Да, это такое место.
Мой отец держится настолько прямо, как будто он проглотил кочергу, что делает его как будто выше ростом и не дает отвести взгляд. Мама в шутку зовет его серебристой лисой, намекая на его почти полностью седые волосы. До выхода на пенсию он был выдающимся врачом в Лондоне и к концу карьеры располагал собственной частной практикой. Он из тех людей, которых сейчас особо не встретишь. Сильный молчаливый тип. Я полагаю, таких называют стоиками.
Мама ниже ростом, волосы у нее за ушами скорее белые, нежели серые. Возраст оставил свои законные метки на ее лице; шрамы и морщины ее не пугают, это я знаю из первых уст. Она тоже из тех женщин, которых сейчас не встретишь. Она гордится достижениями своего мужа и единственного ребенка, но предпочитает оставаться в стороне. Она точно не из тех, кого можно принять за мать мужа.
Его зовут Эдвард, а ее – Барбара. Только Барбара, не Барби. На них обоих удобная деревенская одежда. Не знаю, твид ли это, но, скорее всего, именно он. Они крепкая пара, через полгода отметят тридцать пять лет совместной жизни. Я тоже хочу создать такую крепкую пару с мужчиной. Естественно, в голову мне приходит Алекс. Я безжалостно гоню эти мысли.
– Привет, дорогая!
Приветствие моего отца теплое, но чуть грубоватое, оно как бы предупреждает о том, что меня ждет. Никаких объятий, никаких поцелуев в щеку. Вместо этого он убирает прядь волос у меня с лица, как делал, когда я была маленькой.
Мама улыбается мне одной из своих солнечных улыбок, целуя меня в щеку. Не отпускает меня, лихорадочно проводя ладонями вверх и вниз по моим рукам, закрытым одеждой. Ее взгляд бегает по мне в поисках перемен. Хотела бы я, чтобы она этого не делала, от этого я чувствую себя очень некомфортно.
Когда мы идем по дому, я замечаю, как и всегда, что старый домик священника ломится от моих фотографий. Здесь я выигрываю призы в школе, получаю диплом с отличием по математике, тут занимаю призовое место на соревновании по гимнастике и обнимаю разных лошадей за шею. Все это довольно неловко наблюдать, но во всех этих фотографиях есть и противоречивая нота. Невидимый надлом. Рядом со мной нет ни друзей, ни парней. И я болезненно худая. По сравнению со мной и Марте не помешало бы сбросить пару килограммов. Но я знаю и то, что все фотографии, где я в своем минимальном весе, с выпирающими костями и огромными глазами на все лицо, спрятаны.
А моих детских фото нет. Мама сказала, что они были похищены вместе со многими другими вещами во время кражи со взломом в доме, где они жили, когда я была совсем маленькой. Я его совсем не помню. Помимо моих фотографий можно заметить лишь одну – это фото папы в молодости, во времена учебы на медицинском факультете. На ней он подвыпил и позирует с двумя другими студентами-медиками, все с кружками пива, направленными в объектив, и в хирургических масках, надетых в шутку.
Мы входим в тихий, ухоженный сад. На столе из кованого железа рядом с папиными обожаемыми ароматными разноцветными гвоздиками разложено на выбор мамино песочное печенье, печенье с корицей и фруктовый пирог, а также чайник с чаем.
Мама настойчиво кладет кусок пирога на мою тарелку. На самом деле это, скорее, кусище, так она молча пытается накормить меня. Она пристально смотрит в ожидании. Ждет, когда я отломлю кусочек и засуну его в рот, что я покорно и делаю. Я жую.
– Отличный пирог, мам, – я картинно облизываю губы. – Ты готовишь не хуже Мэри Берри[2 - Мэри Берри – английская писательница, автор кулинарных книг. (Прим. пер.)].
Мама в восторге, глаза у нее сияют от удовольствия. Если бы это была не она, а кто-то другой, она бы, наверное, захлопала в ладоши в лихорадочном восторге, как в меме из соцсетей. Это вранье, конечно. Торт имеет консистенцию и вкус застывшей смеси сахара и жира с пластилином.
Чай налит, и мои родители праздно болтают о теплой погоде, соседях, подвигах папы в гольф-клубе. Но это все ненастоящее. Я знаю, о чем они на самом деле хотят поговорить. Это так же предсказуемо, как поход родителей в приходскую церковь по воскресеньям. Я прекрасно вижу подчеркнутые взгляды, которыми они обмениваются друг с другом.
Папина подача:
– Итак, как ты поживаешь, моя дорогая?
Он использует ту же самую фразу, которую наверняка говорил пациентам.
Я отпиваю глоток чуть теплого чая, прежде чем ответить:
– У меня все хорошо.
Тут в игру вступает мама:
– Ты правильно питаешься?
– Да. Три раза в день – сбалансированная диета, – я кладу в рот еще сахара, жира и пластилина, утыканных смородиной и изюмом, чтобы подтвердить свой ответ. На этот раз торт прилипает к передним зубам.
– Спишь хорошо?
– Да.
Живот у меня скручивает от паники. Я не виню их за то, что они делают, но быть под микроскопом невесело. Это страшно раздражает. Я наконец убираю языком прилипшее пюре из пирога, но один упрямый кусочек отказывается сдвинуться с места.
– Ты уверена? – на этот раз это мама. Мои родители – это команда, которая так просто не сдастся.
– Да.
– И ты продолжаешь принимать лекарства в нужное время?
– Да, я продолжаю принимать антидепрессанты.
Мама вздрагивает, как я и думала. Она не может пережить, что слово «депрессия» применимо к ее единственному ребенку. Я не люблю так мучить ее, но это единственный способ изменить направление разговора, когда он становится слишком личным.
Это сработало: она начинает расспрашивать о моей работе. Обычно это безопасная тема; они знают, как усердно я работаю и как хорошо у меня получается. Я рассказываю им, что, возможно, меня снова повысят, а рекрутеры уже тут как тут и предлагают мне зарплату побольше. Родители излучают гордость. Я тоже радуюсь. Почему нет? Я хорошо справляюсь со своей работой. Слишком хорошо, сказали бы некоторые, потому что у меня нет близких друзей на работе. У меня вообще нет близких друзей.
Потом моя мама притворяется, что кое-что вспомнила. Ставит чашку на блюдце:
– О, кстати, дорогая, уже получилось сходить к доктору Уилсону?
Я киваю, отодвигая тарелку, на которой так и осталась большая часть пирога:
– Я ходила пару раз.
Родители снова обмениваются взглядами, на этот раз с волнением. Папа смотрит вдаль, на потертые желтые качели в глубине сада. Они для меня символизируют счастье. Папа аккуратно качает меня, а я взлетаю и опускаюсь, выше и выше, визжа и вцепляясь в качели руками.
Папа поворачивается обратно к столу с темными от боли глазами.
Мама поднимает брови, на ее лице отображаются обеспокоенность и непонимание:
