скачать книгу бесплатно
– Хочу! – всхлипнул самоубийца-неудачник.
Петрович навис над ним и провёл пальцем по боковой поверхности савоськиной шеи:
– Ты в следующий раз вот тут режь! И ножичек-то наточи…
Доктор Симакин заржал. Савоськин с минуту переваривал полученную информацию, а потом начал вопить. Он вопил о том, как не любят его женщины и врачи-реаниматологи. О том, как суров и несправедлив к нему этот грёбаный мир. О том, как омерзительно и трудно резать себя тупым кухонным ножом… и как никто в этом мире не ценит его стараний. О том, как содрогнутся все, узнав о его кончине, и зарыдают в голос, и будут кусать себе локти, но будет поздно. О том, как болит его рука и надо бы перевязать, и где тут у нас сортир…
Последнюю фразу мы услышали уже из лифта. Лифтёр молча отвёз нас на наш седьмой этаж.
– Есть примета: с утра встретишь Савоськина – сутки наперекосяк, – ни к кому не обращаясь, произнёс я.
– Угу, – мрачно согласился Петрович.
Глава 2
17 июля, 23–55, отделение кардиологии.
Вика плыла под водой в невероятно красивом море. Под ней раскинулся коралловый разноцветный лес, наполненный своей, донной жизнью. Куда-то по своим делам неспешно брела парочка крабов; смешные полосатые рыбки что-то обирали пухленькими губками с замшелого камня. Величественно взмахивая крыльями, проплыл-пролетел скат. Пурпурная актиния захватила своими щупальцами зазевавшуюся рыбёшку и теперь готовилась ею позавтракать. Или поужинать, потому что в этом чужом мире судить о времени было невозможно.
Вика почувствовала, что пора выныривать. Она выдохнула остатки воздуха и, быстро перебирая ластами, поплыла вслед за пузырьками к поверхности. Но, подняв голову, Вика с ужасом увидела вместо ожидаемой зеркальной границы, за которой был желанный воздух, всё тот же коралловый лес. Там, наверху, куда она стремилась, было дно. С теми же губастыми рыбками, крабами и актиниями. И совершенно без воздуха.
В панике Вика заметалась от верхнего дна к нижнему, выжигая в себе остатки кислорода. И, когда желание сделать вдох стало нестерпимым, она поняла, что умирает. И проснулась.
Удушье не проходило. Вика часто дышала, стараясь вогнать в лёгкие как можно больше воздуха, но это не помогало: голова кружилась от недостатка кислорода, а в глазах продолжением кошмарного сна вспыхивали разноцветные огни. Руки и ноги похолодели, ощущаясь тяжёлыми, непослушными, чужими.
С трудом Вика села в постели. Стало чуть легче, но ненадолго. Через минуту удушье накатило с новой силой, а вместе с ним одолел приступ кашля. Вика поднесла ко рту салфетку и с недоумением принялась разглядывать появившиеся на ней розовые пенящиеся пятна.
К ней пришёл страх. Даже не страх, нет: чувство, охватившее её, нельзя было назвать просто страхом. Это был ужас: тот самый, леденящий, животный ужас, о котором так часто пишут в романах, но которого сама Вика доселе не испытывала никогда. Она попыталась вдохнуть, чтобы закричать, но вместо крика из груди вырвался жуткий клокочущий хрип вместе с розовыми брызгами. И второй раз за это утро Вика поняла, что умирает… теперь наяву.
Два месяца назад, 13–25, персональная выставка Виктории Боровой.
– Вика, это успех: несомненный и заслуженный!
Николай Глебович Ерохин, как всегда, расплёскивал эмоции. Ещё бы: первая персональная выставка его ученицы – и сразу такой аншлаг! Весь Нероградский художественный бомонд собрался и даже маститые живописцы из столицы почтили своим присутствием выставку Вики. И не просто почтили, но и в один голос восторгались экспрессией и какой-то пронзительной искренностью картин неизвестной доселе провинциальной художницы. Да, это действительно был успех.
– Спасибо, Николай Глебыч! Только это больше ваш успех, чем мой. Я ведь выставила свои старые работы, которые, в общем-то, так или иначе уже демонстрировались почтеннейшей публике. А вы смогли организовать выставку и преподнести их по-новому. Спасибо вам!
– Да полно тебе, Вика! Я всегда говорил, что твои картины гениальны. И сейчас только ещё более утвердился в своей правоте. Это тот случай, когда ученица превзошла своего учителя… ладно, не красней, пошли пить шампанское и принимать поздравления!
Старый художник, увлекая за собой ученицу, ринулся сквозь толпу к накрытому столу. Раскрасневшаяся Вика едва поспевала за ним, на бегу приветственно кивая знакомым, малознакомым и вовсе чужим лицам. Неожиданный триумф смущал её. Чтобы преодолеть это смущение, Вика приняла из чьих-то рук полный бокал шампанского и залпом выпила его до дна.
– Жена, а ты, оказывается, тайный алкоголик! Вот так живёшь-живёшь с человеком пятнадцать лет и не знаешь его слабостей. Надо бы тебя почаще на пик славы забрасывать… глядишь, ещё чего вскроется. – Михаил приобнял супругу за талию и чмокнул в щёку. – Поздравляю! Народ ликует.
– А ты? – Вика почувствовала, как стремительно хмелеет.
– А я что? Или я – не народ? – оскорбился муж. – Я – его яркий представитель. И посему ликую тоже. Могу даже в воздух чепчики покидать. Где тут у вас чепчики раздают?
– Колпак бы тебе выдать… шутовской. Ты почему опоздал?
– Извини, дорогая, меня не отпускали благодарные больные. Ну, просто вцепились посиневшими скрюченными пальцами в одежды и умоляли: «Ну полечите же, полечите нас ещё!». Порвали халат и дрались за лоскуты. А я сбежал.
– Твои больные – фетишисты?
– Нет, они просто без ума от своего доктора… Ну, хорош я, хорош. Что ж поделать. – сокрушённо вздохнул Михаил, сотворяя из четырёх маленьких бутербродов с икрой один большой. – Я, зато в книге отзывов тебе такую запись оставил – закачаешься! На трёх страницах.
– И что же накропал?
– Не помню уже. Это же в порыве вдохновенья. Муза пришла и ушла. Вкратце смысл сводится к тому, что ежели какой смертный не восхищён твоими полотнами, то горе ему, ибо ущербный он разумом и убогий духом. И пристало ему лишь биться челом неразумным о стену кирпичную до полного избавления от жизни своей пустой и никчёмной. – муж попытался поместить созданную им конструкцию в рот. Конструкция оказалась значительно больше входного отверстия. Михаил озадаченно осмотрел её и начал с аппетитом употреблять по частям.
– Врун, хвастун и обжора. – констатировала Вика, смахивая осыпавшуюся икру с любимого мужниного галстука.
– Угу… зато чертовски обаятельный, – согласился муж, оценивающим взглядом окидывая блюдо с пирожными.
Вика собралась было ещё раз пройтись по поводу аппетитов своего благоверного, но поняла безнадёжность иронии и махнула рукой. К тому же к ней вновь подлетел Ерохин:
– Голубушка, прошу на подиум. Ты просто обязана сказать прочувственную речь жаждущей публике. И не забудь горячо и от всего сердца поблагодарить своего старого учителя за его невероятное терпение. – Николай Глебович вновь железной, совсем не старческой хваткой, стиснул Викину руку и помчался к небольшой сцене.
Вика, совершенно смущённая, поднялась к микрофону. Сердце бешено застучало.
– Дорогие друзья! Я знаю, что должна что-то сказать, причитающееся случаю, но абсолютно не знаю, что именно. Я вижу, что мои картины доставили вам радость… и, наверное, это самое главное для меня: знать, видеть, чувствовать радость близких и дорогих сердцу людей… и знать, что к зарождению этой радости приложила руку я сама. Что-то я очень сумбурно говорю, но, надеюсь, вы поняли, что я хочу сказать. Я всех вас люблю и безумно благодарна каждому из вас… и поверьте, есть за что. – Вика улыбнулась, поймав взгляд Ерохина. – И особенно благодарна своему учителю за его невероятное терпение!
– Ты забыла сказать «старому учителю»! – под смех окружающих выкрикнул Николай Глебович.
– Не забыла. Язык не повернулся назвать вас старым… – Вика хотела продолжить мысль, но вдруг почувствовала, что её язык действительно не поворачивается. Она растерянно стояла перед микрофоном, смотрела на десятки обращённых к ней глаз и… молчала. Онемел не только язык: от самых пальцев ног вверх по её телу словно устремились тысячи ледяных муравьёв… и там, где прошли они, не осталось ничего живого. Её тело ниже пояса просто исчезло: осталась лишь холодная тяжесть. Вика успела понять, что, как только эта волна холода достигнет груди, её дыхание остановится. И это понимание стало последней оформленной мыслью перед тем, как Вика потеряла сознание.
Два месяца назад, 17–40, отделение реанимации.
…Свет бил в глаза даже через закрытые веки. Открывать их Вике совершенно не хотелось: там, снаружи, приглушенно звучали чьи-то чужие голоса и непонятные звуки… а ещё царили резкие, какие-то казённые и незнакомые запахи. Вика прислушалась к своим ощущениям и обнаружила саднящую боль под правой ключицей: словно неведомый злодей воткнул туда шило, да так и оставил.
Всё-таки приоткрыв глаза, она скосила их вправо и с удивлением обнаружила торчащую из своего тела полупрозрачную трубку, уходящую куда-то вверх. Проследив за ней взглядом, художница увидела висящий над собой небольшой пластиковый пакет, из которого очень медленно капала в трубку прозрачная жидкость. «Капельница! – сообразила вслух Вика, – Это же капельница! А я – в больнице!»
– Совершенно верно! И даже не просто в больнице, а в реанимации. Уж так вышло, Виктория Николаевна, – говорил человек в светло-зеленой хирургической пижаме, стоящий у Викиной кровати. – Позвольте представиться: Виталий Вениаминович Торопов, заведующий этим отделением и ваш врач на сегодня, – говоривший человек улыбнулся, и эта улыбка Вике понравилась.
– А почему только на сегодня? – поинтересовалась она.
– Потому что, во-первых, завтра моё дежурство закончится, и я покину сие заведение, а во-вторых, полагаю, что и вы тут не задержитесь… у нас, знаете ли, долго не залёживаются. Если всё пойдёт хорошо, завтра вас переведут в соседнее отделение. В кардиологию. И там вы обретёте постоянного доктора. Так что, до завтра я в полном вашем распоряжении! – доктор опять улыбнулся и, взяв Вику за запястье, уставился на свои часы.
– Что со мной случилось, Виталий Вениаминович? Я помню мою выставку, банкет… я что-то там говорила… пыталась сказать речь… а потом – темнота и тишина… и вот вы, больница… реанимация! Я что, умирала? И почему кардиология? У меня инфаркт?! – последние слова Вика почти прокричала.
– Ну, отчего же сразу инфаркт. Для него вы слишком молоды… дамы в вашем нежном возрасте инфарктами не болеют. Это, знаете ли, удел мужчин… – Торопов закончил считать пульс и поднял глаза на Вику: – Нет, голубушка, у вас не инфаркт. У вас случилось внезапное нарушение сердечного ритма… так называемый пароксизм. Сердечко ваше начало биться с несвойственной ему скоростью, больше двухсот пятидесяти раз в минуту. При такой частоте оно просто не успевало наполняться кровью в диастолу… ввиду практического отсутствия оной… соответственно, в систолу в сосуды мало что попадало. А поскольку вашему творческому мозгу, как и прочим, нетворческим, нужен кислород… а кислород, как известно, поставляется с кровью… а крови при вашем состоянии в мозг практически не поступало… вот вы и потеряли сознание. И попали в наши чуткие руки. Я понятно излагаю?
– Пока да… а почему у меня всё это случилось? Ну, этот самый… пароксизм? И это может повториться?
– Виктория Николаевна, я пока не могу ответить на все ваши вопросы. Мы всего лишь устранили состояние, угрожавшее вашей жизни. Не было времени анализировать, почему оно возникло. Теперь мы можем спокойно вас обследовать и понять причину пароксизма. И, разумеется, избрать тактику дальнейшего лечения. Но для этого потребуется какое-то время. А пока отдыхайте и набирайтесь сил. – врач с улыбкой коротко пожал Викину руку и вышел из палаты.
Вика задумалась. С одной стороны, здорово, что всё обошлось: она жива, чувствует себя вполне здоровой и даже бодрой… с трудом верится, что всего несколько часов назад она при всём честном народе брякнулась без сознания на банкете в её же честь. Но с другой стороны… попасть в реанимацию в тридцать семь… как-то это неприятно и наводит на нехорошие мысли. Надо будет Мишку попытать на предмет этих… пароксизмов. Тьфу ты, слово-то какое: на «клизму» похоже. Муж, хоть и хирург, но должен же что-то про сердце знать. Наверняка должен. А этот Виталий Вениаминыч ничего… приятный такой. Улыбка славная… и голос. Голос просто завораживающий. Вика улыбнулась: не хватало ещё в своего доктора влюбиться! Водевиль просто был бы.
И с этой мыслью заснула.
Глава 3
17 июля, 14–25, реанимационное отделение.
Уши у Антониди и в самом деле были нездорового цвета. Да и сам он не производил впечатления организма, полного жизненных сил. А что вы хотите: деду месяц назад стукнуло сто семь лет… устало тело, устало. Да и испытаний на его долю выпало немало. Полжизни прожил на благословенном Крите, рыбачил себе в Средиземном море… или в Адриатическом? Надо бы на глобусе поглядеть. Ещё оливки выращивал. Потом каким-то ветром после Второй мировой Антониди занесло в Союз. Это, ежели не все помнят, страна была такая: Советский Союз называлась. На месте нынешней России и сопредельных «дружественных» держав. Так вот, после войны наш грек, тогда еще не очень древний, по неведомым причинам эмигрировал со своего острова в Киев, где тут же был признан шпионом всех империалистических держав вместе взятых и отправлен в лагерь куда-то под Ухту. После смерти Сталина из лагеря его выпустили, но в Киев обратно не пустили, отправили поднимать целинные северо-казахстанские земли. А уж потом, возделав целину, старый грек осел в нашем тихом, приграничном с Казахстаном, Нерограде. И теперь каждый год, вот уж пять лет исправно попадает к нам с очередным инфарктом. Но в этот раз, похоже, дед всерьёз решил окончить свой жизненный путь.
– Что у нас с давлением? – поинтересовался я у Клары.
– Девяносто на шестьдесят. Это на допамине.
– А без него?
– Без него давление не определяется. И дышать сразу перестаёт.
Я воткнул в уши фонендоскоп и послушал грековы лёгкие. Там нещадно хрипело и хлюпало.
– В сознание приходил?
– Ненадолго. Несколько раз. Что-то лопотал по-своему.
– Ладно, сделайте ему девяносто преднизолона, шестьдесят лазикса и кислород через спирт. Отёк лёгких возвращается… впрочем, он и не уходил далеко, – мрачно добавил я.
Клара засуетилась со шприцами. Я ещё раз взглянул на уши болезного и с удовлетворением отметил возвращение природного цвета. Кислород делал своё дело.
Уже на выходе из палаты я услышал хриплый голос:
– Палыч…
Я резко обернулся. Антониди лежал в той же позе, но теперь глаза его были открыты и пронзительно смотрели на меня. По спине пробежал холодок. Старый грек сейчас вовсе не был похож на того, которого мы все так хорошо узнали за эти годы. Нет, он не был теперь привычным старым работягой, виртуозно матерящимся по-русски с греческим акцентом по любому поводу, а чаще без него. Не был он и неодушевлённым «больным на второй койке», как часто величали его дежурные сёстры. Что-то вдруг изменилось в нём, отчего старый грек Димас Антониди обрёл непонятную, необъяснимую величественность. И лежал-то он теперь на своей койке, аки император на смертном одре. Запавшие чёрные глаза сделались бездонными и, казалось, засасывали в себя свет, отчего вокруг умирающего грека словно бы образовался кокон из сумрака. «Чур меня, чур!» – пришла на ум подобающая случаю фраза. Наваждение прошло.
– Палыч… – повторил Антониди.
– Да, Димас, я тут. – я вернулся к его кровати. – Полегчало немного? Вот и славно. Сейчас ещё лекарства подействуют, и станет совсем хорошо.
– Помираю я, Палыч… Не перебивай, я знаю, что помираю. Мало времени… мне рассказать тебе надо… передать… – грек закашлялся.
– Не надо бы вам разговаривать, Димас.
– Надо, Палыч… обязательно надо… Кроме меня никто не знает… никто…
– Чего не знает? – наш диалог всё больше напоминал беседу Ипполита Матвеевича Воробьянинова с умирающей тёщей.
– Ты хороший врач, Палыч. Ты меня спасал… не помню сколько раз… только больше не надо… устал… пора мне. Ты запомни обязательно… – Антониди опять умолк, закашлявшись.
– Что запомнить, Димас?
– Агия… Агия Пелагия… Агия…
– Это кто?
– Это не кто… это что. Деревня моя… рыбацкая деревня… там, на Крите. Теперь, наверное, город. Давно не был, не знаю…
– Ладно, запомнил: Агия Пелагия. Ваша деревня. И что там?
– Езжай туда…
Оп-ля! Интрига закручивается. Теперь я должен лететь на далёкий греческий остров Крит для посещения родных мест Димаса Антониди. А красивое название у деревеньки-то: Агия Пелагия. Звучит! Надеюсь, он не попросит меня привезти горсть родной земли на его могилу? Хотя, летом на Крите должно быть хорошо… почему бы и не слетать простому советскому… пардон, российскому доктору в выходные на Крит? Делов-то…
– Езжай… найдёшь дом Антониди… на берегу, старый каменный… наверняка сохранился, ему лет двести уже… больше. Спросишь, покажут. Над домом – скала… высокая, похожая на голову… нос есть, глаза, брови. Не ошибёшься… В доме подвал… Дальняя стена от входа… – грек говорил всё медленнее, видно было, с каким трудом даётся ему каждое слово.
Я не верил своим ушам. Приключенческий роман просто какой-то… Остров сокровищ, блин. Сейчас он скажет, что в стене той – тайник, а в нём – карта, которая приведёт к старинному пиратскому кладу… или не пиратскому, но точно – к кладу. Вот ведь ситуация: и прервать разговор негоже: дед, похоже, искренне верит в собственный бред; и слушать дальше – смешно. Димас между тем отдышался и продолжил:
– Стена сложена из камней. Во втором ряду снизу третий камень справа не закреплён… вынешь его, засунешь руку. Достанешь амфору… небольшую, залитую воском. Внутри карта. Старая карта, мне ещё от прадеда досталась. Пойдёшь по ней…
– Куда? – я едва сдерживался.
– В Лабиринт. Лабиринт Минотавра. Под Кносским дворцом.
Я ощутил себя идиотом. Если грек сейчас сообщит, что для полного счастья мне следует найти там же, на Крите, девицу по имени Ариадна и вместе с ней отправиться мочить милую зверушку с головой быка и телом человека, я, пожалуй, не сильно удивлюсь. Но, чёрт возьми, как бы поделикатнее прервать этот бред?
– Димас, вы устали! Может вновь начаться удушье. Давайте сделаем паузу. Я всё запомнил, когда отдохнёте, расскажете мне, что делать дальше. Договорились?
Антониди захрипел:
– Ты верь мне, Палыч! Я с ума не сошёл и не брежу… понимаю, что трудно поверить, но ты верь… всё правда, Богом клянусь… Кроме тебя больше некому. Ты достоин, ты сможешь… сможешь его достать. Ты не понимаешь… но поймёшь, поймёшь позже… Езжай туда, Палыч, найди его… найди…
– Кого найти, Димас? О ком речь? Я действительно не понимаю.
– Подвал… второй ряд снизу… третий камень справа…, – грек с трудом выкашливал из себя каждое слово, – амфора… Возьмёшь карту, спустишься с ней в Лабиринт. Никто не знает, что он там…никто… Он не должен быть потерян… он точно там… ты его найдёшь… ты сможешь…
Я был заинтригован. Похоже, Антониди не бредит. И не врёт. По крайней мере, искренне верит в то, о чём говорит. Да и не принято как-то на смертном одре лукавить. Осталось только выяснить, о ком (или о чём) идёт речь.
– Димас, кого я должен найти в Лабиринте? Надеюсь, не Минотавра?
– Шутишь… это хорошо, что шутишь. Он любит весёлых. Сердце весёлого человека закрыто для зла… ты сможешь его достать. Тебе он откроется. Много веков никому не открывался… да и не знал никто… искали многие, да не там. Никто не знал… И теперь не знают… только старый Димас знает, где искать. Но Димас умрёт… и знание с ним… А он не должен исчезнуть. Найди его, Палыч… больше некому…
– Да кого его-то?
– Жезл… Жезл Асклепия…
Дед выдохнул последние слова и закатил глаза. Противно запищал монитор: на экране вместо сердечных комплексов появилась беспорядочно пляшущая зелёная линия.
– Фибрилляция! Клара, лидокаин, адреналин, живо! Звони тревогу! – Я от души треснул некстати умершего грека кулаком по грудине, схватил «утюги» дефибриллятора и нажал кнопку зарядки. Завыл звуковой индикатор. Дождавшись прекращения сигнала, я прижал электроды к груди Димаса:
– Отошли! Разряд! – Тело Антониди привычно подпрыгнуло в кровати, подстёгиваемое пятикиловольтным импульсом. Зелёная кривулька на мониторе продолжала свою пляску. В палату, что-то дожёвывая, влетел Петрович. С ходу оценив обстановку, он коршуном бросился на грудь страдальца и принялся массировать сердце. Подоспевшая Клара впрыснула в подключичку лидокаин. Вновь завыл звуковой индикатор и тут же замолк.
– Отошли!
Петрович поспешно отпрыгнул от реанимируемого тела и за хлястик уволок за собой Клару.
