Шпага испанского типа (сборник)

скачать книгу бесплатно


К ногам привязали ему колосник,
Простынкою труп обернули.
Пришёл корабельный священник старик,
И слёзы у многих блеснули.
Напрасно старушка ждёт сына домой,
Ей скажут, она зарыдает.
А волны бегут от винта за кормой,
И след их вдали пропадает.

Певец умолк, а тишину нарушали только шум ветра и хлюпанье воды. Люди как будто не хотели ломать объединяющую их тишину. Певец, собрав вместе длинные тонкие пальцы одной руки, тёр ими поверх пальцев другой. Зябкая дрожь передёрнула его плечи.

– Братва! – заорал кто-то из ближних к нему. – Водка ещё осталась у кого? Артисту, для согрева?

Словно по команде все задвигались, закряхтели, зашумели. Певец смущённо кашлянул в кулак.

– Ну разве маленькую рюмочку, – он слегка развёл два пальца, большой и указательный.

– Братва! Ну? – всё тот же горячий голос. Наконец, блеснула бутылка, зачавкал гранёный стакан.

– Нет – нет, товарищи… Только рюмочку! И моему другу…

Василий двигал кадыком, щурил заблестевшие глаза.

– Пошли, Вить, ко мне, – сказал он отсыревшим голосом. В каюте он раскрыл рундук, переложил там что-то, а потом вынул аккуратно сложенную тельняшку в белых и голубых полосках.

– Тебе должна быть в самый раз, – сказал он, протягивая её юноше. Тот стоял в счастливой растерянности, не решаясь взять подарок.

– Бери – бери, – подбодрил его Василий. – Я ещё раздобуду у погранцов.

Он снова наклонился к рундуку, потянул там какой-то ремень. Что-то пискнуло, в руках Василия оказалась гармонь зелёного перламутра. Он надел на плечо ремень, присел на край койки, расстегнул меха. Скулы его обтянулись, глаза немигающее уставились в одну точку. Гармонь отчётливо заговорила «Раскинулось море широко»…

– Мать у меня молодая была весёлая, петь любила. Да и сейчас ещё… Отец играть не умел. Лет десять мне было, пошла на базар, купила гармошку. Давай, говорит, учись, сынок… Э-х-х! – Василий рванул меха, гармонь заиграла залихватские страдания. Сосед, спавший на верхней койке, продрал глаза и смотрел, не веря.

– Ну, Васька, ты даёшь! Сколько живу с тобой, не знал, что ты гармонист!

– Сколько живёшь! – хмыкнул Василий. – Всю жизнь, что ль живёшь!

Он заиграл «Русского». Сокаютник лежал на боку, подперев голову кулаком, восхищённо слушая гармонь. Взгляд юноши также был полон восхищения, любви, благодарности.

Возбуждённый игрой, Василий сдвинул меха, наклонившись, дохнул с горечью:

– Эх, разве я сейчас играл! Та – ак… Вот когда, бывало, на гулянках она рядом сидит, тогда я всего себя выкладывал, всю душу!

В дыхании Василия юноша уловил запах водки.

– Ты думаешь, я из – за денег мотаюсь по воде? Да почти всё проходит, пропивается!

Он вновь шумно выдохнул, положил гармонь на койку. Встал, нашёл курево, снял с вешалки плащ.

Юноша вышел вслед за Василием. Постояв в нерешительности, направился в свою каюту. Тельняшку он спрятал за пазуху. У стенда около красного уголка стояли двое. В высоком прямом человеке в плаще он узнал певца. Рядом с ним стоял коренастый человек в чёрном кителе и морской фуражке. Проходя здесь, он всегда задерживался, иногда подолгу разглядывая сквозь пыльное стекло выцветшую карту мира с пунктиром кругосветного похода «Волочаевска» двадцатилетней давности. Да, знавал «Волочаевск» лучшие времена! Этот маршрут он выучил наизусть и когда произносил, беззвучно шевеля губами, «Гавана, Босфор, Дарданеллы, Малаккский пролив» щипало в носу, по спине пробегали мурашки. Он старался представить, как эта палуба, эти надстройки могли видеть и Гавану, и Босфор, и Дарданеллы, и весь мир.

– Ох, и потрепало нас в Карибском! – услышал он хрипловатый голос человека в кителе. – Я тогда ещё старпомом был… Мы-то думали, в самом деле, везём станки. Капитан, может, знал. Говорят, чуть до войны не дошло! А теперь нас обоих на гвозди!

Из самого красного уголка доносились странные звуки. Заглянув туда, юноша увидел «питерянина». Тот что-то мычал, душил гриф оставленной гитары, рвал струны и недоумевал, почему из этого не получается музыка. Поколебавшись, юноша направился к себе.

Анатолий, похожий на обиженного пса, сидел на койке, сгорбившись, крепко вцепившись в поручни. Он был бледен. Его мутило, ногами он придерживал ведро. На своём месте, в одежде, спал Витёк. Он запрокинул голову, открыл рот, приподнял брови, казалось, чему-то удивился, да так и заснул. Замявшись, юноша молча прошёл к своей койке.

– Жизни ты не знаешь! – услышал он за спиной. В голосе и упрёк и обида, как будто за то, что ему долго было некому это сказать. Юноша обернулся.

– Жизни ты не знаешь! – жёстко повторил Анатолий, продолжая глядеть себе под ноги. Юноша словно очнулся от оцепенения. Глаза его потемнели от гнева. Хромой, сам того не ведая, попал в болевую точку.

– А что такое – жизнь? – взорвался он с горячностью человека, которого водят за нос. – Все говорят: «Жизнь, жизнь!», «Жизни не знаешь!», а что такое – жизнь? Как это – узнать жизнь? Я что – не живой?

Анатолий, не ожидавший такого напора, опешил.

– Жи-и-сь! – высокомерно – презрительно протянул он. Х-х, жись! Если б тебе рассказать мою жись, ты б понял, что это такое!

– Расскажи, – кротко попросил юноша, вдруг истративший весь свой запал.

Хромой насупился ещё больше, смачно плюнул в ведро.

– У меня отец подполковник был, а я на Ферганском канале, с беспризорниками! Народ там, знаешь, какой был? Я в банде был! – выпалил он дрогнувшим голосом.

– Как это – в банде?

– Так! Меня засунут сквозь дырку в склад или в дом какой – что я был, пацан! – а я им подаю, открываю, если снутри закрыто…

– Я б Павлу Нилину рассказал свою жизнь! – произнёс он тоном незаслуженно обиженного и уставился себе под ноги. Его оскорблённый вид говорил, что больше он не произнесёт ни слова.

Юноша с жалостью смотрел на ссутуленную фигуру Анатолия, его красную морщинистую шею с седыми волосками, пегую, редкую на макушке седину. Он приподнял подушку, достал лекарство. Расправив мятую коробку, молча протянул её Анатолию. Тот не сразу взял её, а когда взял, долго рассматривал со всех сторон.

– Бычья желчь? – спросил он, как бы не веря глазам, и в его лице появилось что-то детское, как вчера, когда он свистел тепловозом.

От мгновенной детской радости Анатолия вдруг схлынуло тяготившее его напряжение. Он опустился на постель Морозова, прислонился к переборке. Ему стало хорошо – от того, что повариха назвала его Витей, что завязывалась дружба с Василием, что Анатолий уже накладывал на колено компресс из бычьей желчи, что его качал тайфун.

Волны били в ржавые бока «Волочаевска». Море лезло на сушу и хозяйничало там, как пьяный дебошир – достало и смыло бульдозер, оставленный на горке песка, затопило ближние склады и тянулось дальше. Оно проникло сквозь забор тарного склада, шутя, слизнуло многотысячный штабель бочек. Бочки сплошным слоем покрыли воду, кувыркались в волнах, мешаясь с пеной и мусором, сталкивались друг с другом и аккуратно разваливались на отдельные дощечки. Волны мощно перекатывались через перешеек, соединяющий остров с берегом, секли брызгами стены деревянных домиков, лепившихся к подножию острова. Там, куда море больше не доставало, волны нехотя, с шипением, втягивались назад. Зато «Волочаевск» был полностью в их власти. И море, ярясь и распаляясь от собственной ярости, раз от разу всё злее дёргало канаты, которыми берег удерживал судно.

Юноша очнулся от возбуждённых голосов за дверью: «Носовая? Швартова? Лопнула?» Сердце ёкнуло тревожно – радостно. Заработал спикер, объявляя аврал. Качка стала другой – качало и с борта на борт, и с носа на корму. Он хотел только одного – ничего не упустить и оказаться в самом опасном и нужном месте.

В смазанном от дождя свете портовых прожекторов нос судна медленно отворачивал влево, в сторон у моря. Ветер гудел, от его на пора перехватывало дыхание. Казалось, можно лежать на упругой стене ветра. Причал скрылся под водой. Среди воды стояла группка людей, жавшихся друг к другу и чего-то ждавших от «Волочаевска». Под руководством боцмана из подшкиперской вытянули новый, пахнущий машинным маслом пеньковый канат. Его проложили вдоль правого борта – свободным концом к брашпилю, на корме намокшие витки каната напоминали спящего сетчатого питона, которого однажды он видел в зоопарке.

С рефрижератора на «Волочаевск» направили прожектор. Фальшборт кормы соседнего судна был облеплен людьми, оттуда доносились звуки команд, по – видимому, там тоже объявили аврал. Было ясно, что если вновь не пришвартовать «Волочаевск», то очень скоро его снесёт на рефрижератор. Это не сулило ничего хорошего обоим судам. Ещё недавно он жалел, что их намертво пришвартованному «Волочаевску» не грозит никакая опасность. Сейчас же втайне хотел, чтобы «Волочаевск» оторвался совсем, и его унесло бы в открытое море. Канат под ногами ожил, пополз, направляемый людьми, за борт.

Разбуженные обитатели судна лезли наружу полюбопытствовать, что происходит.

– Не хочет он на гвозди! – услышал он знакомый хрипловатый голос. В голосе было как будто одобрение. Боцман, зло ругаясь, гнал всех посторонних внутрь. Давно бездействовавший брашпиль заело, и боцман был разъярён. «Здесь вам не коррида! – матерился он. – Одного уже унесли!» Охваченный знобким возбуждением, юноша не сразу вник в то, о чём говорили рядом:

– Стоял на баке и его швартовой… Да Ваську – электромеханика!

Сердце сжала леденящая догадка. Неожиданно, перекрывая шум бури, возник мерно – неотвратимый механический стук, а вслед за ним с вершины сопки метнулся по заливу столб ослепительно – голубоватого света. Он вздрогнул, увидел, как невольно дёрнулись и другие. «Погранцы!..» – выругался один из них. Столб пошарил по воде и лёг на палубу «Волочаевска». Пригнутые, словно под тяжестью жуткого света, фигуры людей в раздираемой ветром одежде отбрасывали резкие тени. Коричневая вода дымилась.

В медпункте ударил в нос острый запах эфира. У койки с пострадавшим растрёпанная студентка – врачиха из стройотряда. Она двумя руками вцепилась в поручень. На палубе сапоги, мокрый брезентовый плащ. Сам человек по грудь накрыт одеялом. Юноша узнал Василия. Он тут же отвёл взгляд, словно мог причинить им дополнительную боль.

«Сломаны рёбра. Возможны повреждения внутренних органов! А здесь никакой диагностики! Может быть, нужна срочна я операция! – нервно говорила студентка высокому начальственного вида человеку из комсостава. – Здесь ничего нет… Здесь невозможно! У меня только обезболивающее!» Она говорила это таким тоном, каким говорят: «Почему я?» Лицо у человека было озабоченно – недовольное. Он нахмурил брови, коротко бросил: «Сообщим на берег» и, взглядом заставив юношу посторониться, вышел. Испуганная студентка растерянно смотрела ему вслед. Чтобы что-то сделать, она приподняла одеяло и укрыла лежащего по самую шею. Василий открыл глаза, по его осунувшемуся лицу пробежала гримаса боли. Он двинул кадыком, посмотрел на одеяло, на врачих у и сделал движение глазами, как будто хотел ей ободряюще кивнуть. Заметил юношу, и тому показалось, что его взгляд потеплел. Он подошёл ближе. Василий разлепил губы.

– Когда я был женат, – негромко произнёс он, – когда приходил из рейса… жена взбивала постель… Как она взбивала! Стелила всё новое… – он говорил точно во сне, делая большие паузы. Его глаза заблестели.

– Башню на сопке видел? Я там жил…

– Послушай, помолчи, а? – грубовато приказала врачиха, как это делают в подобных случаях в кино. – А ты что тут? – набросилась она на юношу.

От носа «Волочаевска» в мглистую темноту наклонно уходила натянутая струна каната. Рядом провисал другой. Вдоль борта лежал наготове ещё один такой же канат. Глухо урчал брашпиль. Двигались тёмные фигуры людей. Нос судна то вздыбливаясь, то проваливаясь, медленно, нехотя подтягивался к скрытой водой причальной стенке. Юноша всматривался во мглу берега – ведь должны же прислать настоящего врача! К горлу подкатила дурнота, он лёг грудью на планшир и его стошнило. Он не ожидал, что его будет так выворачивать. Обескураженный, сполз на палубу, съёжился, вжался в фальшборт. Он прочитал много книг о море, особенно понравившиеся места записывал в тетрадь, даже заучивал наизусть. «Море уважает только силу, смелость, знание его повадок. Оно как дикий зверь – даже если ластится – всегда нужно быть готовым к неожиданному нападению. Это подтвердили бы тысячи и тысячи убитых морем, если бы они могли отвечать на вопросы…» Шум ветра, неясные крики команд, механическое урчание брашпиля.

Кто-то грубо затряс его за плечо. Над ним склонилась чья-то тёмная фигура.

– Живой? – тряс его человек, заглядывая в лицо.

– Живой, – выдавил он непослушными губами, отворачиваясь, чтобы нежданный свидетель не увидел слёзы.

Он поднялся на ноги. «Волочаевск» был приторочен к берегу сверх прежних швартов ещё двумя дополнительными. Аварийная команда, устало покидала палубу. Их ждало тепло, сухая одежда, горячий чай, отдых. Они были возбуждены, веселы и исполнены уважения к себе. Прежде чем скрыться в рубке, каждый бросал взгляд на причал, словно любуясь сделанной работой. Сегодня в схватке с морем они вышли победителями и так ли уж важно, кому победа достанется завтра?

Ниночка

К концу весны Витёк заметил, что его гардероб до неприличия обветшал. Почти не снимаемые джинсы из отечественной ткани «Орбита» сселись до щиколоток, вздулись пузырями на коленях, вообще поизносились и попротёрлись. Любимая кофта – олимпийка полиняла, растянулась. Некогда модные щегольские полуботинки превратились во что-то бесформенное. Пока потепления перемежались холодами, пока стояла грязь, и всюду можно было ходить в телогрейке и резиновых сапогах, это было ещё терпимо. Но вот установилось прочное тепло, грязь высохла, забушевала зелень, зацвела, и на фоне всеобщего обновления мира Витёк почувствовал неловкость от своего несоответствия времени. Реже стал навещать старших братьев, работавших на птицефабрике и получивших квартиры в посёлке городского типа неподалёку от их деревни. Сам он жил один в большом родительском доме. Деньги тратил бездумно – на угощение братьев и друзей, на подарки племянникам, на выписку радиодеталей. Два месяца назад после конфликта с начальником он уволился по собственному желанию. Сейчас жил в долг и на случайные заработки.

Когда не забредали к нему дружки с напитками, а то и с подружками, его тощий горбоносый профиль с вьющимся чубом и закорючками усов днями виднелся в окне – Витёк паял радиосхемы или читал. Заинтересовать его могло всё – детская книжка, журнал, школьный учебник, толстый роман. Если книга оказывалась особенно интересной, он не выпускал её из рук, пока не дочитывал до конца. По этой причине взятые в ремонт телевизоры стояли раскуроченными и недели, и месяцы. Теперь он всё чаще забывался над своей радиотехникой или чтением и, уставившись в окно, задумчиво теребил ус. Солнце, обходя деревню, заглядывало в дом и сразу высвечивало, как неуютно, как запущено его жилище. Весна гнала его на улицу, на праздник жизни.

Витёк был уверен, что сможет куда-нибудь устроиться в любой момент – механизаторы широкого профиля нужны везде – и потому не торопился вновь влезать в однообразную лямку постоянной работы. Он слышал, что в получасе езды по шоссе строят дачи какие-то шишки из областного города, что есть среди них даже генералы, с деньгами не жмутся, и что там нужны шабашники. На рейсовом автобусе доехал до остановки «Пионерлагерь». От шоссе перпендикулярно отходила узкая, в одну колею дорога, выложенная бетонными плитами. Дорога пересекла поле и упёрлась в закрытые ворота пионерского лагеря. Дальше влево вдоль забора начиналась наезженная грунтовая, и Витёк пошёл по ней.

По ту сторону забора стучал молоток, доносились бодрые голоса, пахло свежей краской, вкусным дымком от сжигаемых прошлогодних листьев. Ему захотелось вот так же убраться вокруг дома, сгрести всю накопившуюся дрянь и сжечь. Вынуть вторые рамы, настежь распахнуть окна.

Слева начинался луг. Витёк свернул на тропинку, пересекавшую луг по диагонали. Майское солнце щедро струило тепло. От ещё недавно заснеженного луга поднимался горьковатый запах ярко – жёлтых одуванчиков, прелой земли, молодой травы. Натужно жужжа, взлетел из – под ног озабоченный шмель. В небе звенел невидимый жаворонок. Невольно приходила мысль – как всё торопится жить! Тропинка привела в низину с ручейком, ещё не вошедшим в свои обычные скромные берега. Причёсанная течением старая осока и застрявший в кустах сор напоминали о недавнем половодье. В глубине кустов пощёлкивал соловей. На взгорке осыпалась черёмуха.

Поднявшись на взгорок и миновав кусты, Витёк увидел обширное поле, разбитое на по-разному обозначенные участки – где только колышки и высокая прошлогодняя трава, где вбиты в землю трубы, а где уже заборы, дома. Вдалеке виднелась старая деревня Безобразово. Витёк остановился, осматривая панораму строительства, закурил. Медлил, дотягивая окурок до самых пальцев. Наконец, двинулся к ближнему ряду участков. Там громоздились штабеля леса, кирпича, шифера, были навалены железобетонные блоки, возвышались кучи земли и песка. Кое-где были заложены фундаменты, во многих местах вырастали ладные домики на разных стадиях завершения. У домиков хлопотали люди, которые казались загадочными, потому что было непонятно, откуда у них столько денег, чтобы строить дома. Делая равнодушный вид, Витёк скованной походкой шёл вдоль новой улицы, глядя то направо, то налево, прикидывая, где можно предложить свои услуги. Для него это было внове, потому что, когда работал на тракторе, наоборот, гонялись за ним, прося что-нибудь привезти или вспахать, или прорыть какую-нибудь канаву. Из-за этого-то и получился конфликт с начальством.

На одних участках лежало сваленное кое-как разное старьё – серые брёвна разобранного сруба, утыканные гвоздями доски, упаковочные щиты с надписью «Не кантовать», крашеные листы фанеры, мятое железо, бывший в употреблении кирпич. Владелец участка мудрил над таким материалом, разбирал и сортировал, собираясь что-нибудь построить собственными силами. Витёк видел, что здесь нечего спрашивать работу. На других участках из отборного кирпича, из первосортного бруса вырастали двухэтажные красавцы – коттеджи, крытые оцинкованной морозной жестью. Здесь звенела циркулярка, постреливала бензопила, загорелые ухватистые люди в курортных шапочках весело делали своё дело. Витёк не без зависти смотрел на них и тоже проходил мимо.

Подойдя к участку, где, по его мнению, могла быть работа, он грубовато – фамильярно кричал:

– Здорово, хозяин! Помочь не нужно? Работа есть?

Хозяин вопросительно смотрел на искателя работы, потом отрицательно крутил головой или, пожимая плечами, равнодушно отвечал: «Нет» – и продолжал заниматься своим делом. Витёк уныло шагал дальше. Случалось, у него спрашивали: «А сколько вас?» Услышав, что он один, теряли к нему интерес. Раза два ему указывали на участок, где, якобы, собирались нанимать строителей. Но там либо никого не было, либо уже работала «конкурирующая фирма».

Так Витёк дошёл до крайнего к деревне у частка. Буду чи у веренным, что дело не выгорит, всё же решил в последний раз спросить насчёт работы. Небритый мужик, проходивший в это время по улице, остановился, прислушиваясь к его разговору с хозяевами. Получив и здесь отказ, Витёк собрался возвращаться восвояси.

– Что, – заговорил скучающий мужик, – халтуру ищешь? Раньше надо было. Тут, как снег сошёл, начали ходить сабашники.

Мужик шепелявил, спереди зубы у него были только по краям.

– А ты сходи – ка к Машуньке! – обрадовался он вдруг пришедшей идее. – Сходи – сходи! Она сыну дачу строит. Сначала машину купила, а теперь дачу. Да пошли, покажу!

Небритый говорил так горячо и настойчиво, что Витёк повиновался.

Машунькин дом оказался на другом конце деревни, там, где она загибалась вправо, следуя руслу оврага. Машунька копалась в огороде. Щербатый окликнул её. Старуха тяжело разогнулась, помедлив, подошла. Остановившись в трёх шагах, неприветливо глядела на незваных посетителей. У старухи была медвежеватая фигура – большой рост, широкие плечи, короткая шея, длинные, чуть не до колен крупные руки из засученных рукавов. Из – под платка выбивались пегие волосы.

– Вот! – радостно заговорил небритый, довольный собой. – Работника тебе привёл!

Показывай, что делать.

Старуха переводила взгляд с одного на другого, словно оценивая, стоят ли они разговора.

– А кто он такой? Откуда? – что-то надумав, спросила она у небритого.

– Из Подберезья! – не без вызова ответил Витёк. Старуха ему не нравилась.