скачать книгу бесплатно
Попытавшись вспомнить тот момент, когда проснулся и побежал от этой странной женщины, я вдруг понял, что этот самый момент как-то странно запечатлелся у меня в памяти. Как-то… немного мутно, будто произошло это давным-давно или просто мне приснилось, тогда как всё, что происходило до и после этого, сохранилось у меня в памяти в виде куда более четких картинок.
– Этого… не может быть! – прошептал я и начал быстро-быстро тереть лицо руками и трясти головой. – У меня уже, похоже, глюки начались от… усталости и… и всего этого безумия. Надо… я… мне надо просто успокоиться. Просто успокоиться и… побыстрее покончить с этим делом.
За окном было всё ещё темно. Казалось, что стало даже темнее, чем было, хотя, по моим подсчетам, уже давно должно было начать светать.
– Время как будто остановилось, – прошептал я в полубреду, сам не понимая, что говорю. – Остановилось… для нас. Я так давно тебя не видел, так давно не проводил время с тобой… И вот ты здесь, снова со мной… и чем же я недоволен? Тем, что ты не в себе? И что, неужели из-за этого я от тебя отвернусь?
Я вздохнул и посмотрел в окно, на красивую серебряную луну, висящую на небе и освещающую большую часть моей маленькой комнатушки.
– Ты бы так не поступила, – добавил я и в завершение своего странного монолога опустил голову и обхватил её руками.
Не знаю, сколько я так просидел, – минуту, час, а может быть, и целую вечность. Когда сознание вновь вернулось ко мне, я медленно поднял голову, поднес свои дрожащие бледные руки к глазам, посмотрел на них несколько секунд, а затем взъерошил ими волосы. Вид у меня, скорее всего, стал, как у какого-нибудь сумасшедшего профессора, но на это мне было плевать. Да и, собственно говоря, какая вообще разница, как я сейчас выгляжу? Я посидел молча ещё несколько минут, думая о чём-то и пялясь на противоположную стену, и затем шёпотом произнес:
– Остался зал. Если не будет в зале, то останется ещё два места, но их оставлю на потом. Сейчас зал.
Произнеся это, я медленно поднялся с кровати – на моё действие она отозвалась громким скрипом, который в тихой квартире мне показался чересчур громким, – после чего взял лежащий рядом фонарик в руку и включил его. Отодвинув в сторону прислоненный к двери стул, я выглянул в коридор и направил в его тёмную глубину луч «жука». Не заметив ничего необычного, я перенаправил свет на мамину спальню. Там тоже не было никого.
Нервно почесав правую руку, я раскрыл свою дверь чуть шире и, выйдя в коридор, направился мимо стеклянного шкафа к вешалкам. В конце коридора была дверь на кухню, дверь в зал, главная дверь и вешалка для верхней одежды в правом дальнем углу. И там тоже не было никого. Все двери там были закрыты, и за каждой из них могла стоять она, готовая в любой момент накинуться на меня. Осмотревшись, я подошёл к двери в зал, приложил к ней ухо и, не услышав ничего, медленно её приоткрыл и направил луч света сначала в зону за дверью – чисто, – потом в середину зала, в сосредоточение мрака. Шторы здесь, как и во всех комнатах, кроме моей, были задвинуты, но в этой комнате они были значительно темнее, чем, например, в маминой спальне, так что тут без стороннего света была бы непроглядная темнота. Убедившись, что в комнате никого нет, я вошёл в неё, закрыл за собой дверь, затем подпёр дверь за собой рядом стоящим креслом и двинулся к шторам. Дойдя до них, я резким движением раздвинул их в стороны. Лунный свет тут же ворвался в зал и упал практически на всё, что в нём было (по крайней мере, на всё, до чего мог дотянуться): на пол, на книжные шкафы справа от меня, на диван напротив них, на маленький столик у противоположной от окна стены и на софу, стоящую справа от стола. Свет с непривычки мне показался настолько ярким, что я тут же закрылся от него рукой и посмотрел на огромные шкафы, забитые книгами, которые остались ещё от давно умершей бабушки. Её коллекцию пополняла и тётя, собравшая благодаря своей страсти к чтению книг на ещё один шкаф, который она поставила рядом с первым. Книги в обоих шкафах сильно разнились: бабушкин шкаф, что был слева, был наполнен бессмертной классикой наших писателей, тогда как шкаф тёти, стоявший справа, был в основном забит книгами на военную тематику, а также детективами. Тётя обожала книги о Второй мировой войне, фильмы о Второй мировой войне, в общем, всё о той войне. Я даже помню, что однажды в шутку сказал, что, если бы не было войны, тёте вообще нечего было читать. Они ещё тогда рассмеялись и долго мне потом припоминали эту шутку. Не сказать, что я так уж хорошо знал тётю, но, встречаясь, мы всё равно беседовали, как старые знакомые.
Зал, освещённый лунным светом, был уже не так мрачен, как до этого. Постояв ещё немного на одном месте и осмотревшись, я в конце концов решился взяться за дело. Работы предстояло много: зал был не только самой большой комнатой во всей квартире, но и самой, так сказать, заполненной. Главной проблемой, конечно, были большие книжные шкафы, которые под лунным светом казались больше и величественнее, чем при другом освещении.
Во время обыска зала я часто замирал и прислушивался. Я знал, что она не могла никак сюда попасть – по крайней мере, так, чтобы оставить меня в неведении, – однако делать это всё равно считал необходимым. Знание о её местоположении в любой момент времени было важно для меня, потому что, не зная, где она находится в определённый момент, я мог попасть в её ловушку.
В зале я обыскал всё, и вновь телефон мне найти не удалось. Встав посередине комнаты, я поднял голову и потёр виски. Глаза мои снова начали закрываться от усталости, сон в очередной раз тянул ко мне свои руки, однако, несмотря на то, что находился я в относительной безопасности, я всё равно всеми силами старался не уснуть. Сон для меня в эту ночь стал опасным, запретным… но притягивающим. Как наркотик, который каждый день требует себя принять. И вот, не повинуясь ему, я чувствую ломку, настоящую. Голова будто молит: «Ложись, Денис, на диван и спи-и-и-и-и. И спи-и-и-и-и-и». А я говорю – нет, потому как мне страшно. Мне страшно уснуть… и не знать, что в это время происходит с моим телом. Может быть, пока я буду спать, в комнату кто-то тихонько проползёт и перегрызёт мне горло. А я продолжу спать, и сон мой никогда не закончится, и я всегда буду думать, что того мира нет, что сон, который уже мне не будет казаться сном, – это реальность. И ещё страшней мне становится от того, что в глубине души я чувствую, что это на самом деле не так уж и плохо в данной ситуации. Смерть во сне – самая безболезненная из смертей. Я просто продолжу спать… даже не зная, что мёртв. Это ведь лучше, чем умереть в муках, правда? Намного лучше. И мир, в который я попаду, уснув, и в котором останусь и после смерти, встретит меня с распростёртыми объятьями, и, может быть, мне даже удастся его спасти пару раз от, казалось бы, неминуемой гибели. Или, наоборот, я погружу его в вечный мрак, окуну в страх и мучения и оставлю навсегда под гнетом миллиардов галлонов безумия. О да, это ведь лучше, чем…
– Так, всё! Хватит! Хва-тит! – прохрипел я, после чего вскочил с дивана, на котором до этого лежал, положив голову на его мягкий подлокотник, и принялся тереть кулаками глаза.
Сон снова чуть не сковал моё сознание, однако я сдержался и не поддался ему. Мысли о смерти, о бесконечном сне и обо всём прочем, которые ещё минуту назад казались мне не такими уж и плохими, теперь ужасали меня, и сейчас я корил себя за то, что вообще пропустил их в своё сознание.
После такого сильного эмоционального всплеска усталость вновь начала накатывать на меня, однако, к счастью, в этот раз я не думал о смерти. Кажется, сейчас я вообще ни о чем не думал и следующие слова, произнесенные мной, вылетели прямиком из глубин моего подсознания:
– Смерть – это не выход, – прошептал я. – Если человек, ища выход из лабиринта, вдруг падает на колени и решает остаться в таком состоянии до тех пор, пока не умрёт, то таким образом он не выходит из лабиринта. Он попросту сдаётся. И пока у меня остаётся хотя бы маленькая искорка надежды, я должен продолжать бороться! Да, должен!
После этих слов я медленно, переваливаясь с ноги на ногу, подошёл к двери, отодвинул кресло, причём даже не постаравшись сделать это как можно тише, небрежно распахнул дверь и, продолжая шататься, пошёл к своей спальне.
Добравшись до вешалок, я остановился. Этой ночью я, идя по коридору, часто останавливался и вслушивался, когда меня что-то беспокоило, и неважно, что это было – звук, странный запах либо просто странное ощущение, – и чаще всего я не сразу понимал, что же всё-таки меня обеспокоило на этот раз. Сейчас случилось то же самое: я не знал, почему остановился, но раз я это сделал – значит, на то была причина.
И вдруг мои глаза раскрылись шире от удивления и страха, а ноги задрожали. Туманные мысли в моей голове развеялись и забылись, и я понял, что стою посередине коридора, освещённый светом с кухни. С той стороны также слышалась задорная песня, которая… казалась мне смутно знакомой. Ситуация для меня была настолько неожиданной и неестественной, что я не знал, как на неё реагировать, и не находил в себе сил повернуть голову. Единственное, что я сейчас мог, так это слушать, и я всеми силами старался понять смысл песни, но почему-то не мог этого сделать. Как бы я ни старался, как бы ни напрягал своё внимание и слух, смысл всё равно ускользал от меня, растворялся в тумане из непонятно чего.
Через некоторое время, продолжая слушать песню, я услышал ещё один странный звук, не похожий по тону и такту на пение. Он скорее походил на речь. Она также была непонятна мне, хотя и говорили, как мне показалось, на родном мне языке. К источнику говора через несколько секунд присоединился ещё один, затем ещё, и вскоре из кухни начало раздаваться как минимум восемь голосов, которые слились в одну неразборчивую массу. Неизвестные говорили друг с другом, подпевали песне, даже, казалось, спорили о чём-то, и их говор с каждой секундой становился всё громче. Вскоре во мне зародилось сильное чувство дежавю, будто в такой ситуации я уже бывал, и бывал не раз. Мне было по-прежнему очень страшно, но уже не так, как прежде. Чувство страха перебило перевешивающее его любопытство, и, почувствовав, что ничто больше не сковывает моё тело, я повернул голову вправо и увидел, что на кухне… собралась почти вся моя семья! Неизвестно как, но в маленькой комнатушке уместились многие мои родственники: бабушка по линии матери, одетая в своё любимое зелёное платье; дедушка, танцующий с моей тётей (бывшей хозяйкой этой квартиры); отец – как обычно, уже пьяный до беспамятства и отплясывающий на столе; бабушка по линии отца, выглядящая на сумму возрастов всех собравшихся, и куча других родственников, про которых я совсем ничего не знал и которых видел от силы два-три раза в жизни. Все были пьяные, все были весёлые и красные. И почти все танцевали.
Где-то полминуты никто вообще не обращал на меня внимания. Все были слишком заняты весельем и танцами, но через какое-то время из толпы, пританцовывая, вышла бабушка, одетая в зелёное платье, которое было покрыто узором из маленьких треугольных камешков, и громким голосом, чтобы перекричать веселящуюся толпу, предложила мне выпить чаю.
После того как она, наклонившись и опершись руками на свои колени, сказала мне это, я вдруг почувствовал себя маленьким мальчиком, будто кто-то взял и одним махом отсёк от моей жизни лет семь-восемь и вернул меня во время моего беззаботного детства. Я даже вроде начал мыслить, как мыслил семь лет назад, и начал чувствовать, как чувствовал себя в то время, когда любое мелкое для моего нынешнего возраста происшествие казалось мне катастрофой мирового масштаба.
Продолжая дрожать, но уже не так сильно, как до этого, я слегка наклонился вправо, посмотрел несколько секунд на веселящуюся толпу, после чего вновь взглянул на бабушку и прошептал: «Нет».
– Что? Не будешь? – громко переспросила она и наклонилась чуть ближе ко мне, чтобы лучше меня слышать.
Я повторил чуть громче, но с хрипом – как же глупо это звучало! – и отрицательно качнул головой, чтобы бабушка на этот раз точно меня поняла.
– Ну, иди спать тогда. А то… что тебе тут с нами делать? – сказала она и, улыбнувшись, взъерошила мне волосы, после чего выпрямилась, развернулась и присоединилась к танцующим, уже, наверное, и забыв о нашем разговоре и о том, что меня вообще здесь видела.
Бабушка ушла, смешавшись с другими такими же танцующими, а я продолжил стоять на месте и смотреть на всю эту разгорячённую толпу на кухне, состоящую будто не из людей, а из животных, что отражалось в их поведении. Они то сновали туда-сюда по комнате, выкрикивая что-то неразборчивое и хохоча; то вдруг ни с того ни с сего останавливались и начинали спорить о чём-то с кем-то (может, с самими собой), при этом еле-еле выговаривая слова и с жаром жестикулируя; то вдруг, тряхнув головой – будто бы проснувшись ото сна, – хватали кого-нибудь за руку и, закатываясь смехом, закручивали того в танце. И это было далеко не всё, что они делали, так как иногда они вытворяли такую хрень, из-за которой здравомыслящему человеку захотелось бы провалиться под землю от стыда. Всё это было до ужаса омерзительно, но самое главное было то, что они этого не замечали либо не хотели замечать. Они много, конечно, работают и заслуживают разрядки… да только ума у них хватает только на то, чтобы напиться, тем самым затуманив свой разум, и забыть про всё на свете. Возможно, с одной стороны это не так уж и плохо, но с другой – выныривает девятилетний мальчик по имени Денис, стоящий в коридоре и смотрящий на всю эту ахинею. Родители – примеры для их детей, их герои и боги, но когда эти самые боги в глазах ребёнка опускаются до свиней, у того меняется мировоззрение, и родители уже не становятся для него авторитетом. Если раньше он во всём соглашался с ними, даже не думая о том, что в словах родителей могут быть огрехи и несостыковки с действительностью, то теперь ребёнок в отношении всех – или почти всех – родительских сторон и мнений становится нигилистом. Он спорит, он кричит, он обижается и, доказывая свою правоту, приводит весьма значительные и логичные аргументы – по его мнению, разумеется, – но они все разбиваются об жестокое родительское «всё, я так сказал!», что делает ум ребёнка более узким и прямым, не давая ему творчески мыслить и выходить за рамки учебников и жизненных формул. К счастью, я понял это достаточно рано, чтобы не поддаться этому влиянию, и на протяжении всей своей подростковой жизни противоборствовал родителям, которые очень часто меня просто бесили своей глупостью и невежественностью, но однажды…
По моей щеке протекла слеза и громко стукнулась об деревянный пол. Я на секунду опустил глаза, а затем снова поднял их и посмотрел сквозь слёзы на танцующую толпу, которая представлялась мне теперь кучкой мутных пятен.
– Однажды мы сильно поссорились, – очень тихо прошептал я, чтобы свои слова мог расслышать только я, – и… я сказал, что больше не хочу их видеть! – Брови мои сдвинулись, глаза наполнились яростью при этом воспоминании. – Я уехал от них и на время переехал к своему другу, живущему в своей квартире в городе, и… и мы с родителями больше трёх месяцев не разговаривали… – Ярость отошла и из глаз полились слёзы. – И когда мама заболела и её увезли в больницу, я… я ни разу…
Я опустился на колени и, схватившись за лицо руками, зарыдал. Зарыдал так, как, кажется, не рыдал никогда, однако никто из тех, кто веселился на кухне, не подошёл ко мне и не поинтересовался, что же со мной стряслось. Всем было на меня плевать.
***
– Денис! – послышался вдалеке чей-то тихий голос, после чего раздался звонкий смех.
Я убрал от лица мокрые от слёз руки и медленно поднял голову. Даже при том, что я не мог разглядеть внутренности кухни, так как слёзы всё ещё стояли в моих глазах и мешали мне видеть, я всё равно понял, что в ней всё кардинально поменялось. Не было больше той задорной музыки, игравшей из старого магнитофона, свет стал более тусклым. Но даже без возможности видеть хоть что-нибудь, кроме расплывчатых очертаний, я понял, что мрак вновь вернулся в эти стены и всё веселье – если, конечно, оно вообще было – ушло.
Я протёр глаза кулаком и несколько раз моргнул, после чего начал медленно подниматься с пола. Передо мной предстала следующая картина: родственники, которые до этого так задорно танцевали, теперь сидели, опустив с грустью головы, за столом. Однако сидели они не за маленьким кухонным столом, а за большим раскладным, который тётя доставала только по очень важным праздникам и событиям. Мне тут же вспомнилось застолье после тётиных похорон, на котором присутствовали те же самые родственники, что сидели сейчас на кухне, и сидели они точно с такими же лицами и, что интересно, за тем же столом. Если я бы в действительности верил в то, что предметы могут собирать энергетику, то я с уверенностью мог бы сказать, что стол этот переполнен тёмной энергией, так как за ним было проведено достаточно много поминок.
За столом напротив меня сидела моя тётя. Окно сзади неё было занавешено чёрными шторами, но всё же закрывали они его не до конца, и тонкий лучик тусклого света, проходящий сквозь этот промежуток, падал на её чёрные волосы. В отличие от глаз большей части гостей, в глазах тёти не стояли слёзы, однако всё же на её лице читалась такая глубокая грусть, что, казалось, ещё немного – и её внутренние дамбы взорвутся. Даже если бы она не сидела напротив меня, даже если тусклый свет не освещал бы красиво её волосы и её лицо не казалось бы сосредоточением всей грусти на планете – даже если не было бы всего этого, я бы всё равно сумел бы выделить её среди других гостей. Она, как магнит, притягивала к себе взгляды присутствующих, без слов заставляла их наклонять к себе головы в почтении и тем самым создавала вокруг себя тёмную ауру, которую я не видел и не осязал, но которую чувствовал, чувствовал всей душой.
Все гости, включая и мою тётю, сидели в безмолвной тишине и практически непроглядной тьме. Лиц присутствующих, кроме лица моей тёти, освещённого тусклым светом, видно не было, как и не было видно лица того, кто после всеобщего затянутого молчания развеял тишину громким вздохом и последующими за ним тихими словами:
– Нам очень жаль, Даш, – пауза. – Нам… жаль, но ты должна знать, что… что мы всегда тебе поможем. Мы… мы…
И снова наступила тишина, на этот раз, кажется, ещё более неловкая для гостей, чем до этих слов. Мужчина с очень короткой стрижкой – в темноте только эти черты мне удалось различить, – опустил голову, будто стыдясь своих слов, и несколько раз кашлянул.
Половину минуты или чуть больше я пытался вспомнить, кому принадлежал этот голос, показавшийся мне очень знакомым. Я всматривался в тёмный силуэт мужчины, делая тем самым безуспешные попытки найти какие-нибудь знакомые черты. И вдруг меня осенило. Я понял, кому принадлежали эти слова, и очень удивился тому, что сразу не узнал его. Это был мой отец, который всего несколько минут назад задорнее всех отплясывал здесь, на кухне, и который тогда меньше всего походил на человека. Однако сейчас дела обстояли иначе.
Все гости продолжали молчать, опустив свои головы ещё ниже, и я знал, почему они это делали, так как не раз сам находился в подобном состоянии, сидя во время поминок за этим столом и за другими похожими столами. Сейчас у них в головах крутятся и перебираются различные слова, которые должны, по идее, выливаться в утешительную речь, однако они всё же не спешили этого делать. Вместо этого эти слова носились туда-сюда в их головах, не давая себя поймать и сосредоточиться на себе. Все присутствующие были в сильном смущении, которое не позволяло им трезво соображать и которое усиливалось по мере того, как затягивалось молчание. Смущение усиливалось ещё и оттого, что всякий боялся своими словами, насколько утешительными они бы им ни казались, задеть тётю и расшатать дамбу внутри неё, которая и так уже была и без них расшатана.
Уже множество раз я видел, как люди, знакомые до рези в глазах, медленно угасали от неизлечимой болезни под названием старость, а затем, не выдержав гнёта прогнивших костей, умирали. Несчастье – вот что заставляет семьи сплотиться друг с другом, и после каждого вот такого события мы собирались на квартире усопшего за большим столом и… сидели. Сидели, опустив головы, и сами про себя вспоминали того, кого уже никогда не будет среди нас, но с которым мы все в конце концов однажды встретимся.
Никто не смел молвить ни слова, так как боялся нарушить святую тишину, царящую в квартире. Все продолжали доставать на свет из разных закоулков подсознания воспоминания об ушедшем, и по большей части эти воспоминания были хорошими. По крайней мере, у меня точно были. Перед глазами всплывали картины последних дней того, кого уже нет. Как он, с улыбкой на лице и сверкающими от слёз глазами, просил хриплым голосом у всех прощения и вслух жалел о тех проступках, которые совершил, и о поступках, которые, наоборот, не хватило храбрости совершить.
Затем перед глазами встало застолье в честь последнего дня рождения усопшего. Он сидел на самом почетном месте – у края стола рядом с тумбой, на которой стоял телевизор, и диваном – и наклонялся то влево, то вправо, чтобы иметь хоть какую-то возможность услышать поздравления, сыплющиеся со всех сторон. Он был стар, но старость, по-моему, только заостряет чувство юмора. И, шутя добрыми, может, немного бородатыми шутками, а затем смеясь то над ними, то над эффектом, который они производили, своим тихим, старческим, но до безумия живым смехом, он заражал всех вокруг весельем и душевной добротой. Когда смотришь в эти окружённые морщинами, но при этом сверкающие и полные жизни глаза, то последнее, о чём думаешь, – это о скорой смерти их обладателя. Никто не мог поверить и не желал верить в то, что такой яркий огонь в глазах вдруг ни с того ни с сего мог погаснуть; что такая широкая, искренняя и полная жизни улыбка могла вдруг исчезнуть с лица, а добрые шутки, которые так веселили гостей и пробуждали в них жгучее желание жить и радоваться жизни, могут больше никогда не доноситься с почётнейшего места за столом и вообще ниоткуда больше, по крайней мере так, как их рассказывал он. Всё это сейчас есть, и в голове ни в какую не хочет уложиться мысль о том, что, возможно, скоро всё это исчезнет и станет лишь воспоминанием. Но вот наступает тот день, когда так задорно веселящийся и шутящий на своём дне рождения старик уже не в силах встать со своей постели. Единственное, что он может, так это еле-еле шевелить руками и тихо, но разборчиво говорить. И он говорит, говорит много, хоть это и удаётся ему с большим трудом. Говорит он о своей прожитой жизни, рассказывает в подробностях её самые яркие моменты и те моменты, которые могли и должны были быть яркими. Рассказывает он всем: другим больным, медсёстрам, врачам, приходящим навестить его родственникам и друзьям, а если никого рядом не окажется, то и самому себе. Он целиком и полностью превратился в память, оттеснив на второй и даже на третий план заботы о своём бренном теле, которое не будет иметь никакого значимого веса в том, другом мире. В мире, в который он готовится попасть и в котором для него уже не будет жизни, потому что вечный покой – это не жизнь. Старики хотят лишь одного – покоя. И в конце концов они его получают.
И вот это случилось. Вот огонь в недавно так сильно пылающих глазах потух, а вместе с ними мир вокруг сразу немного потускнел, растерял краски и смазал оставшиеся дождём. И вот мы уже сидим в квартире покойника за его раскладным столом и слушаем, как капли дождя с силой налетают на окно. И молчим. Молчим, потому что знаем, что мглу, образовавшуюся вокруг нас, развеивать пока рано. И вот после нескольких минут безмолвной тишины по всем собравшимся вдруг ни с того ни с сего ударяет энергетическая волна, и, отлипнув от своих мыслей и воспоминаний, они начинают делиться ими со всеми другими гостями. Всё начинается с шепотков в духе «А помните…», а заканчивается шквальным огнём из смешных историй из жизни. Мир вновь заливается покинувшими его красками, дождь прекращается, и солнце, выглянувшее из-за тёмных туч, просачивается своими лучами между не до конца задвинутыми шторами и развеивает густую тьму в комнате.
***
Иногда по ночам, когда бессонница протягивает ко мне свои костлявые руки и сковывает их на моей шее, ко мне приходят призраки, но не те, что стонут по ночам в глубинах старых домов, а призраки прошлого, то есть воспоминания о давно прошедших временах. Я вспоминаю о тех, кого уже нет с нами, припоминаю в подробностях знакомые мне яркие моменты их жизни и, естественно, вспоминаю поминки, на которых оплакивали усопшего. Самым странным во всём этом всегда было то, что жизнь покойника представлялась мне большим расплывчатым пятном, будто я пытался вспомнить какой-то ускользающий сон, тогда как поминки виделись мне настолько чётко, что иногда нить, связывающая меня с реальностью, выскакивала у меня из рук… и я оказывался за большим столом, окружённый своими родственниками – как ближними, так и настолько дальними, что до поминок я даже и не знал об их существовании. Я сидел, как и все, с низко опущенной головой, и человек, посмотревший на нас всех со стороны, скорее всего, подумал бы, что мысли и чувства витали в нас одинаковые и что скорбим мы все одинаково сильно; однако такие его суждения были бы далеки от истины. Несколько раз за всё застолье я медленно и осторожно поднимал голову и вглядывался в чужие лица, стараясь уловить чувства окружающих меня людей. То, что я якобы замечал, всегда наполняло меня злобой и горечью. Вот мужчина, которого я вижу от силы третий раз в жизни, сидит с неестественно низко опущенной головой и изредка стреляет взглядом в сидящих за столом гостей. Делает он это, как мне кажется, затем, чтобы проверить, сидит ли он ещё так, как другие, или ему стоит сменить положение. И всё! Это всё, о чём думает этот лысый хер! Как, твою мать, сесть так, как другие! А покойник? Думает ли он о нём? Знает ли он вообще, где сидит, или ему плевать?! Или вот, другой, точнее, другая – женщина среднего возраста, – сидит в своём чёрном бархатном платье и смотрит куда-то в пол своими влажными от слёз глазами, изредка потирая при этом свой длинный нос белым платочком и тихо всхлипывая. Казалось бы, что в ней можно было такого найти? Да она же просто сосредоточение неуважения и притворства! Всё, что бы она ни делала – включая эти дурацкие шмыганья носом и тому подобное, – она делала с такой театральностью и неестественностью, что, казалось, посмотри я на её фальшивое и чёрное от потёкшей туши лицо ещё несколько секунд – и меня бы стошнило.
И тошнило меня не только от неё. Практически от всех присутствующих в комнате меня просто выворачивало наизнанку! Как у этих придурков вообще совести хватало сидеть здесь? Здесь, на поминках человека, которого даже не проведывали, а если и решались на этот, без сомнения, отчаянный шаг, то раздували из этого событие вселенского масштаба, приглашая с собой всех и вся и выбирая всей толпой дурацкие подарки. «А что, всё равно он их на полку поставит и даже не раскроет. А может, и передарит кому-нибудь», – думали они, покупая очередную бесполезную фигню, типа чайника, который у него уже есть. Такое впечатление, что без всех этих собирательств совершенно никак нельзя обойтись и старика нельзя просто так взять и посетить… как делал я. Даже когда он ещё не лежал в больнице, я, специально не собираясь и не покупая всякий мусор, ездил к нему, чтобы… просто проведать. Я не хотел ни денег, которые дедушки обычно дарят внучатам, ни конфет – ничего. Я… просто ездил, и делал тоже самое, когда его переложили в больницу. Тогда да, конечно, все сразу попрыгали со своих насестов и тоже начали посещать старика в палате. Все сразу стали такими добрыми, да-а, все превратились в хороших детей и хороших внучат. Отлично, хорошо и просто замечательно.
Перед глазами предстала новая картина: улыбка, отсекающая от старика сразу десяток лет, которая появлялась сразу, как я заходил в палату. Невозможно. Просто невозможно удержаться и не улыбнуться в ответ. Новая картина: руки, оплетённые венами-змеями, обнимают меня, и потрескавшиеся губы прикасаются к моей щеке. Но запечаталось в моей памяти лучше всего не это, а голос, который был настолько живой, хоть и отдающий слегка хрипотой, что в душе сразу зажигалась слепая и глупая надежда, что дедушка, лежавший передо мной на кровати и смотрящий на меня глазами, полными слёз благодарности, не умрёт никогда. Но, как говорится, надежда умирает последней… и обычно умирает не одна.
После всех этих мыслей я вновь перенёсся на застолье и, получив вновь под управление своё тело, вздрогнул и поднял голову.
«Только я достоин здесь сидеть! – вспыхнуло у меня в голове. – Я один! Все ваши кривляния и ваша наглая показуха просто меня убивают! Чего вы пытаетесь добиться своими фальшивыми страданиями? Хотите отхватить кусок от большого пирога, хотите… те самые чайники, что вы на днях покупали? Так подавитесь, твою мать, подавитесь, если вам так всё это нужно! Хотите… не знаю… показать ваше актёрское мастерство? Ну что же, практика дала о себе знать – вы достигли в этом деле почти совершенства. Лучше бы с таким рвением смеялись и веселились – без фальши – вместе со стариком, пока была такая возможность».
Прошлое – не всегда лёгкая ноша, и некоторые неприятные моменты своей жизни я стараюсь спрятать куда-нибудь поглубже в своё подсознание. Но в бессонные ночи, когда шторы памяти распахиваются, прошлое наваливается на меня всем своим весом, а неприятные моменты предстают перед глазами и начинают зловеще улыбаться ртами, полными острых клыков, а затем вгрызаются в грудь, заставляя меня чувствовать сильнейшую душевную боль. К таким моментам относятся практически все поминки. И дело было вовсе не в родственничках усопшего, которых я считал бездушными людьми, а… во мне.
Шторы распахиваются… и воспоминания, просочившись между их половинками, начинают мучить меня и вгрызаться своими острыми клыками в мою плоть. Сначала я не понимал, за что. «За что? За что вы меня мучаете?» – мысленно вскрикивал я по ночам. Прошло много времени, однако легче не стало, и никакие таблетки, никакие лекарства, советы друзей и народная медицина не могли унять боль, терзающую мою душу.
– Я же не плохой! – шептал я сумеркам. – Это они плохие, они лишены души, они во всем виноваты! Они!!! За что же вы меня мучаете?
И я закатывался в истерике и ревел до тех пор, пока боль, подхваченная слезами, не выходила вся из меня по щекам, и только тогда я, успокоенный, мог погрузиться в сон… который вовсе не избавлял меня от душевной боли. Наоборот – он подкидывал ещё больше дров в и так большой костёр в моей душе. Во сне я попадал… в очень странные места…
…Дом был давно заброшен, в этом не было никаких сомнений, а вокруг меня было полным-полно мусора. Кирпичные стены внутри здания были практически сплошь разрисованы граффити различного качества, которые в свете луны, проникающем в дом через пустые оконные рамы, были еле-еле различимы. Моргнув несколько раз, чтобы прогнать рябь в глазах, я начал с удивлением озираться по сторонам. Находился я в узком коридоре. По левую сторону коридора шли дверные проёмы, из некоторых шёл серебряный свет луны. Расчистив немного под ногами завал из мусора, я начал пробираться вперёд. Каждый мой шаг отдавался громким эхом от стен, так что ступать я старался как можно осторожнее, боясь привлечь внимание того, кто мог быть здесь ещё, кроме меня. Я прошёл некоторое расстояние вперёд по коридору, по пути мельком осмотрев содержимое замусоренных комнат, после чего резко остановился и прислушался. Практически сразу, как только я это сделал, меня будто ударило током и по моему телу пробежали мурашки. Сзади меня кто-то шёл, тихо перебирая ногами мусор.
Медленно обернувшись, я увидел вдалеке, практически в начале коридора, странное… существо. Назвать это человеком язык не поворачивался, хоть у него и имелись ярко выраженные человеческие черты. Оно передвигалось на неестественно длинных и тонких ногах, на которых было надето что-то вроде джинсов, только очень узких; туловище его было круглое, будто надутое, а низко опущенная голова пряталась за шляпой с очень широкими полями и загнутыми краями. Она походила на сомбреро.
Существо двигалось очень странно и неестественно, будто в его спине вообще не было никакого позвоночника. Его тело и голова безвольно колыхались из стороны в сторону, пока ноги медленно ступали одна за другой, сгибаясь в коленных суставах в стороны – правая в правую, левая в левую, – а не вперёд, будто толща сухожилий в его ногах вместе с коленями были расположены совершенно по другому принципу, нежели у нормальных людей (или, скорее, просто людей). Однако странности в его внешности на этом не заканчивались. Осмотрев его ноги, туловище и голову, я скользнул взглядом по тому, что сначала пряталось в тени. Из рукавов существа свисали, практически касаясь пола, странные скрюченные… штуки, схожие с ногтями женщин из книги рекордов Гиннесса, которые не стригли их чуть ли не всю жизнь. Один их вид очень сильно меня напугал, и, приглушённо что-то прохрипев, я вновь повернулся вперёд и побежал. Я чуть не споткнулся и не упал во время рывка и ещё несколько раз после этого. Странное существо шло медленно, и ноги его, похожие на прутья, очень сильно тряслись, когда оно наступало ими на бетонное покрытие. Вообще, всё выглядело так, будто существо вовсе не гналось за мной, а просто неспешно шло вперёд, перебирая и осматривая мусор под собой. Хотя, скорее всего, оно меня просто ещё не обнаружило. Может, оно было глухое и слепое, а может, просто было мною не заинтересовано… однако на всё это мне было абсолютно наплевать. Я не мог успокоиться и начать бежать чуть медленнее из-за ауры, которую испускало странное создание в широкополой шляпе. Аура эта была еле-еле, но всё же осязаема, и по ощущениям была похожа на паутину, которую кто-то бросил мне в лицо. Липкая, неприятная масса, залепив мне глаза, нос и рот, начала растекаться, словно кисель, по всему моему телу, частично парализуя мои конечности и внутренние органы, из-за чего мои руки и ноги начали судорожно трястись, почти как ноги у того существа. Но сдаваться я не собирался. Я продолжил бежать и изредка сбавлял на несколько секунд шаг, чтобы оглянуться назад, на него… а тем временем кисель, залепивший практически всё моё тело, продолжал делать свои чёрные дела. Я начал замечать, что чем быстрее стараюсь бежать, тем меньшее расстояние преодолеваю. Однако, несмотря на это, сбавлять скорость я не собирался, так как аура, исходящая из того странного существа, усилилась до такой степени, что мне начало казаться, будто оно уже совсем рядом и готово начать дышать мне в спину, хотя на самом деле существо продолжало плестись где-то в самом начале коридора. Подстёгнутый животным страхом и ощущением того, что сейчас длинные и, скорее всего, острые ногти вонзятся мне в спину, я ускорился до такой степени, что перестал вообще как-либо продвигаться вперёд, хотя ноги мои продолжали с силой отталкиваться от пола. Я будто бежал по беговой дорожке или по эскалатору с противоположным направлением. Поняв, что такими темпами мне никогда не добраться до конца коридора, я перешёл на шаг, но, к моему глубочайшему удивлению, пользы это не принесло. Кисель сделал своё дело – я был практически полностью обездвижен.
Невзирая на полную бесполезность всех моих попыток продвинуться вперёд, я всё же не остановился и продолжил идти, точнее, перебирать ногами, будто вся эта неспособность к передвижению была лишь плодом моего воображения и на самом деле я уже практически добрался до конца коридора. И тут случилось то, чего я ожидал, наверное, в последнюю очередь – откуда-то сзади начала раздаваться странная песенка:
– Тири-ти, тири-там, тири-ти-ти-ти, тири-там-там-там.
Я обернулся и увидел существо в широкой шляпе… неизвестно как оказавшееся всего в пятнадцати метрах от меня! По моему полупарализованному телу пробежали мурашки, и, вскрикнув от испуга, я начал перебирать ногами быстрее, что, как я и ожидал, пользы не принесло. Я не понимал, как это создание смогло преодолеть такое большое расстояние за такой короткий срок, если принять во внимание то, что до этого оно двигалось медленнее любой черепахи!
Странная песенка, которая действовала на меня так, что мне начало казаться, будто мою голову сдавливают тисками, становилась всё громче, однако я, даже несмотря на желание, не смог обернуться, чтобы узнать, близко ли от меня находилось существо или нет. Мою шею пронзила такая же судорога, как и все мои другие части тела, так что мои попытки повернуть голову оканчивались ничем. Песенка эта очень пугала и давила на психику, но кому-то – возможно, тому самому существу, если, конечно, оно не было всего лишь марионеткой в чьих-то руках – её показалось недостаточно. Через минуту к ней добавился тихий, но тем не менее довольно отчётливо слышимый жуткий скрежет. Его источник находился всего в десяти метрах от меня. Я тут же представил, как оно вытянуло руки в стороны и начало скрести своими длинными скрюченными ногтями по кирпичной стене, примерно как это делал Фредди Крюгер в первой части «Кошмара на улице Вязов». Только делало это существо в широкополой шляпе не острыми лезвиями, которыми Фредди полосовал своих жертв, а длинными ногтями. Эти пугающие мысли, как и не менее пугающие звуки, которые их породили, заставили моё сердце биться быстрее, а мои ноги, от которых практической пользы было никакой, – с большей частотой отталкиваться от неподдающегося пола.
С того момента, как откуда-то сзади начало раздаваться пение, а существо в шляпе с широкими полями и со странной манерой движения каким-то образом оказалось всего в пятнадцати метрах от меня, я продвинулся вперёд от силы на пару метров… однако на это мне было плевать, так как я всё ещё не верил в реальность происходящего. Я был там, в реальности, которую создал в своей голове после того, как странный кисель начал тормозить меня и сковывать мои движения. Мне казалось, что на самом деле конец коридора был уже близок. В том мире я уже подбегал к повороту, напротив которого в коридоре лежала яркая полоска серебряного света.
«Выход! – мысленно воскликнул я. – Пожалуйста, хоть бы это был он! Пожалуйста… Я хочу убраться отсюда поскорей!»
И тут я услышал сзади себя тихое, прерывистое дыхание, будто у кого-то случился приступ астмы. Источник этого звука находился всего в двух шагах от меня, если не меньше, и этот неоспоримый факт стал для меня смачной пощёчиной, прогнавшей все иллюзии и вернувшей меня в реальность. Настоящую реальность. И тогда страх пустил корни.
«Паук… он дал мне надежду, – пронеслось у меня в голове. – Надежду на то, что я смогу выбраться отсюда, а затем забрал её, чтобы окунуть меня в настоящий кошмар».
Все окружающие меня звуки – странная песня, которая больше походила на шипение, скрежет по стене, прерывистое дыхание – слились в одну ужасную симфонию, которая утопила меня в себе и начала душить, но не физически, а душевно. Мой разум сжался до размеров макового зёрнышка, и через секунду я почувствовал, как длинные скрюченные ногти дотронулись до моего правого плеча.
«Паук пришёл!» – это были мои последние мысли перед тем, как тьма в моих глазах начала сгущаться и капилляры поползли к моему зрачку, подобно ядовитым змеям к своей жертве.
***
Я помню этот сон. Помню, как и многие другие, снившиеся мне в течение тех кошмарных двух месяцев. Именно из-за них у меня началась эта… бессонница. Кошмары были настолько ужасные, что довольно часто я просыпался после них с криками, причём такими, что казалось – всего секунду назад меня резали тупым ножом. Заснуть после этих снов я уже не мог, даже если и хотел, так как моё сознание боялось вновь погрузиться во мрак, из которого выглядывала чья-то широкополая шляпа. До того, как я проконсультировался с врачом, и до того, как таблетки стали моими лучшими друзьями, половину ночи я просто лежал и изучал узоры на потолке. Я отлично помню, что на всех панелях был одинаковый узор: выпуклые полосы, размещённые так, что напоминали царапины, оставленные чьей-то когтистой лапой. Лежа в постели и смотря в потолок, я представлял себе сюжеты, которые могли быть составлены из этих групп полос. Наклонил голову чуть вправо, и вот тигр-циркач, состоящий из одних полос, готовится к своему лучшему номеру – прыжку в огненное кольцо, которое осталось «за кадром». Наклонил голову чуть влево, и вот мужчина-полосы сидит за столом-полосами, а на заднем плане женщина (также из полос) стоит спиной к мужчине и смотрит куда-то вдаль. «Что произошло между ними?» – спрашивал я себя, но не мог дать точного ответа. Мужчина всегда сидел с поникшей головой, женщина всегда стояла спиной к нему. Из них двоих я никогда не мог выбрать сторону, за которой была правда. Мужчина напоминал мне моего отца, а женщина – мою мать. Иногда моя фантазия добавляла в рисунок больше деталей: полупустые тарелки и рюмки, стоявшие на столе, обшарпанные обои на стенах комнаты, окно, в которое смотрела женщина. Естественно, всего этого быть не могло – полос попросту не хватало, – однако я никогда не отвергал эти миражи, так как считал, что они дорабатывали рисунок, делали его более реальным и живым. Через некоторое время я понял, что всё это было не просто так. Все эти миражи – отголоски того, что скрывалось за шторами внутри меня. За шторами, которые я боялся открывать. Что-то… билось внутри меня. Оно пыталось выбраться наружу, и я чувствовал его усилия каждую ночь. Иногда, когда я добавлял слишком много деталей из своей личной жизни в рисунки на потолке, ему всё же это удавалось.
Шторы раскрылись… и оттуда показалось немыслимое чудовище с огромной пастью, полной острейших зубов-клыков, и с тускло-жёлтыми глазами. Раздался рык, и клыки принялись за дело. Они вонзались мне в грудь, царапали и разрывали, оставляя после себя кровавые висячие лоскуты. Я задерживал дыхание от ужаса, вскрикивал и снова вздыхал, будто просыпаясь ото сна, но это не помогало. Воспоминания вообще сложно заглушить.
Практически каждую ночь я вступал в схватку с порождением мрака, скрывающим своё лицо за шторами, но всякий раз выходил проигравшим. «Кто же ты? – спрашивал я у тьмы, когда монстр отступал на некоторое время, и я мог перевести дыхание. К сожалению, ответа, который меня бы удовлетворил, я не получал. Только боль.
Иногда я бродил по квартире, взяв в одну руку фонарик или телефон, и осматривал комнаты. Довольно часто я заходил в зал и начинал перебирать тётины и бабушкины книги. Рутина оказалась моим вторым лучшим другом в эти мрачные месяцы (первым были, естественно, таблетки), но и она не всегда мне помогала. Наверное, где-то через две-три недели я занялся этой проблемой серьёзно. Посещение многих сайтов и тематических форумов в интернете, а также чтение нескольких книг, посвящённых моему недугу, позволило мне сделать вывод о том, что бессонница – временное явление и со временем сама пройдёт. Но время шло, и прошло его очень много перед тем, как я всё же решился обратиться к врачу. Тот, естественно, после недолгой беседы прописал мне снотворное и пару ещё каких-то таблеток, дурных на вкус. Проблема заключалась в том, что толку от них не было абсолютно никакого, так как от кошмаров они меня не избавляли. Я засыпал, да (как, собственно, и хотел), но, заснув, попадал в самый настоящий ад. Этот… грёбаный врач меня даже не слушал! Он что, и вправду думал, крутя мысли в своей тупой башке, что все проблемы с бессонницей всегда решаются снотворным, к которому сверху надо присобачить, как вишенку на торте, успокоительное? Да, по идее оно должно избавлять от кошмаров… только вот оно ни хрена не избавляет! Я решил послать этого напыщенного ублюдка к чёрту на повторном приёме… да только реализовать я это не успел – приехала мама.
… И вот сейчас, стоя здесь, в кухонном дверном проёме, и дрожа как осиновый лист, я, кажется, нашёл ответ на вопрос: «Кто стоял по ту сторону штор, сверкая своими кошачьими глазами?»
– Это была совесть, – прошептал я наконец, и по моим щекам вновь потекли слёзы. – Это была госпожа совесть. Я всю свою жизнь прикрывался мнимой добродетелью, не понимая, что всё, что я представлял, было ложью, самообманом, затмившим мне глаза, словно густой туман. Я видел чрезмерно театральные лица и лживые признаки чувств у людей, окружавших меня, потому что хотел их видеть, а не потому, что их лица и чувства являлись таковыми на самом деле.
Очки, через которые я видел всё в грязном и порочном свете, спали, и я увидел… Боже, что я натворил…
Они не идеальны, да, но и я не ангел тоже. Пытаясь вернуть мнимую справедливость, я пал. Пал в бесконечную тьму. Сколько бы я раз ни говорил, что я невиновен, – этого всё равно будет недостаточно, чтобы заглушить правду, скрывающуюся за чёрной пеленой. Я… никак не мог принять, что не являюсь олицетворением правды во всём мире. Я не искал истину, которая на самом деле не всегда лежит на видном месте, а просто мысленно очернял всех вокруг себя и считал, что являюсь лучше их в моральном и духовном плане.
Скрип колеса где-то вдалеке. Я начал тереть ладонью лоб.
Однако одного самолюбования мне было недостаточно. Пытаясь доказать, что они были неправы, я вступал в перепалки с членами своей семьи, не брезгуя переходить на крик, а иногда и на что похуже. В конце концов, это должно было вылиться во что-то более серьёзное. Я знал, что этот день настанет, и он действительно наступил. Я им прямо сказал, что они бесчувственные старые дураки, причём ещё и лицемерные, а также припомнил им всё, что, как мне показалось, доказывало мою правоту. Их реакция на это ничуть меня не удивила. Они были возмущены теми словами настолько, что стали похожи на змей, которые выгнулись s-образной формой, чтобы в следующий миг наброситься на свою жертву.
В течение того времени, как я пытался доказать родителям всё, что хотел, мать, как обычно, истерично хохотала и ловко парировала мои выпады доводами, которые вели меня в тупик, а отец, нахмурившись, внимательно слушал нашу с мамой перепалку, готовясь вставить поперёк всего свой фирменный и единственный довод, который он практически всегда использовал в таких случаях. Когда я закончил, переспорив свою мать по многим пунктам (ну естественно – я же был прав), отец, сжав кулаки, пошёл ко мне. Пока он шёл, его скулы нервно дёргались, а губы слегка подрагивали, но, когда он подошёл ко мне вплотную, вся нервозность на его лице мигом испарилась. Тогда (как и всегда) я знал, что он хотел меня ударить, и прекрасно знал, куда. Когда его ладонь была уже на полпути к моему лицу, я ловко отвел её своей рукой, и удар прошел мимо.
«Что же это такое? – выразило его лицо. – Этот сопляк что… увернулся от моего молота, приносящего закон и порядок в мои земли?»
Тогда меня это позабавило, хотя я никак не выразил это. Мне всегда нравилось это выражение его лица – тупое удивление, – потому что оно очень хорошо его характеризовало. Отец считал, что абсолютно всё можно решить силой. «Какой-то сопляк умничает? Удар. Кто-то плохо на меня посмотрел? Что-о-о-у-у? Удар! Мой несокрушимый молот всё… сокрушит, ибо он – закон!» Да, отец и мать друг друга стоили, это уж точно.
Я видел, как вены и жилы на его шее напряглись. Он был просто в ярости и не знал, как её выразить в достаточной мере. Но, в отличие от матери, отец не мог долго злиться. Всё-таки что-то в нём было, хотя я так и не смог понять, что.
Мы молчали. Просто стояли и смотрели друг на друга: я – в глаза отцу, он – в мои. Вскоре дыхание отца перестало быть таким учащённым, и он спокойно проговорил:
– Так в-вот, значит, к-как ты думаешь… – Во время споров отец слегка заикался. – Ты думаешь, что м-мы совсем дурачки и н-нас надо выбросить на свалку? М-мы всё с мамой для тебя делаем, а т-ты… – Отец обернулся к матери, рот которой превратился в узкую щёлочку. – Вот, мать, чего мы добились. Вот, полюбуйся, – она кивнула. – Слишком уж м-мы тебя любили – снова ко мне, – теперь я это понял. Теперь ты наконец раскрыл мне глаза, спасибо тебе за это. Я думаю… – отец на несколько секунд замолчал, сжав губы, а затем продолжил: – Может… тебе стоит пожить отдельно от нас какое-то время? Может, хотя бы родителей научишься уважать! Посмотришь, как без папки с мамкой жить! Я… уже у-устал кричать на тебя, к тому же м-мои крики… они до тебя не доходят! Ты ведь ни хрена не понимаешь!
Он замолчал на несколько секунд и за это время успел положить руки на бока и кинуть пару отстранённых взглядов куда-то мне за спину. После этого он вновь посмотрел на меня, и его рот скривился в странноватой улыбке, которая мне совсем не понравилась.
– Ты же… не можешь ничего без нас. Ты… даже сготовить пожрать себе не сможешь!
Я посмотрел на маму. Она вцепилась в края своего платья и смотрела на меня так, что казалось – вот-вот её глаза вылезут из орбит. Мама хоть и была неисправимой истеричкой, но сейчас всё же ждала того, что я сдамся и решу остаться, потому что я знал: что бы ни случилось, даже если, например, меня вдруг осудят на сто лет за убийство и решат увезти куда-нибудь в Сибирь, мама меня всё равно не отпустит от себя. Ей наплевать на всё: на закон, на мнение людей, на своего мужа. Если надо, она придушит любого, кто захочет разлучить меня с ней. Она любит меня, действительно любит, но любовь – неоднородная сущность. Она может принимать разную форму в зависимости от характера человека и от того, к кому именно любовь обращена.
Отец любил меня по-другому. Тогда я не понимал этого. Я даже не понимал, любил ли он меня вообще, но сейчас я знаю, что да, он любил, и любовь его выражалась в его ужасном стремлении слепить из меня что-то действительно стоящее. Да-да, именно слепить, так как лепка – это не что иное, как попытка придать бесформенной массе нужную форму путём сильного физического воздействия на неё. Отец именно так и поступал, разве что воздействовал он на меня не только физически, но и морально. С самого моего детства он учил меня отличать хорошее от плохого, наставлял меня на путь, по которому, как он считал, мне следовало идти, чтобы стать тем, с кем другие будут считаться. Я вспомнил обо всём этом только после окончания спора… однако это всё равно никак на меня не повлияло.
Несмотря на то, что я ему наговорил так много отвратительных слов, мне кажется, что он ждал того, что я всё же решусь съехать, но не потому, что, как я тогда подумал, хотел от меня избавиться, а потому что думал, что если не съеду, то усядусь к ним на шею и… замру. А это не тот путь, что уготовил мне отец. Совсем не тот. Больше всего на свете он ненавидел иждивенцев, этих ублюдков-кровопийцев, как любил поговаривать отец, потому что считал лень самым страшным грехом, почище воровства или даже убийства.
«Даже самые кровожадные убийцы не смогут загубить абсолютно всё общество, а вот лень на это вполне способна», – вот как он говорил по этому поводу.
Ответ, которого они так долго ждали, я дал не сразу. После слов отца я ещё где-то с полминуты или чуть больше стоял и молча смотрел на своих родителей, кидая слегка испуганные взгляды то на одного, то на другого и чувствуя, как ноги, согнутые в коленях под небольшим углом, начали предательски подрагивать. Я двинул бровями – пот, готовящийся скатиться с них в любую секунду, нервировал меня. Когда я понял, что пауза начала затягиваться, то нервно сглотнул, повернулся к отцу и ответил:
– Да… знаешь, я, наверное, всё-таки, съеду… – произнес я, а потом через секунду добавил то, о чём потом сильно пожалел.
Я не знаю, что в тот раз на меня нашло. Может, мне показалось, что я говорил, как трусливый мальчишка, боящийся своих родителей и поэтому желающий поскорее свалить от них, а может… не знаю. Главное, что те слова я всё же произнёс и что их уже невозможно вернуть назад.
– Да… я уеду. А знаете почему? Эти ваши чёртовы запреты, правила, ваши: «Нам лучше знать, поэтому заткнись и делай так, как тебе велят». Меня всё это достало! Какого хрена я должен идти по пути, который вы мне прочертили, и… и с чего вы вообще решили, что я хочу по нему идти? Достаточно мне было сделать шаг в сторону – и вы тут же хватали первое, что подвернётся под руку, били меня этим и возвращали обратно на тропу. Мне было больно и неприятно оттого, что я не мог ничего с этим поделать, так как был зависим от вас, однако я знал – и вы, наверное, тоже, – что это не будет продолжаться вечно. Тем не менее я всё равно продолжил сопротивляться вашему влиянию, надеясь на то, что не стану таким, каким вы хотели меня видеть, и тем более таким, как вы. Вы… вы всегда считали, что все мои увлечения – это глупости, которыми не стоит забивать себе голову. Это были… ни хрена не глупости! Я, может быть, мог бы стать музыкантом… или писателем, или, может быть, художником. Но для вас же это, мать его, не дело! Это же… подростковая хрень, которая «скоро сама пройдёт»! Вы… вы идиоты! Любое моё увлечение вы сравнивали с игрой с пластилином. «Пусть дитя себе тешится», – так вы думали про всё это.
Родители, казалось, слушали меня очень внимательно, но я-то прекрасно знал, что это было не так. Я знал, что половину моих слов они пропускали мимо ушей, так как считали их откровенным детским бредом, а другую половину – простыми занудными словами, не значащими абсолютно ничего. Во время моей речи мама несколько раз отворачивалась, и мне казалось, что она просто была уже не в силах сдержать улыбку, эту противную улыбку, будто говорящую: «Ну и бред же он несёт. Ну ладно, он ещё не взрослый (всего шестнадцать годиков, ага), ему пока простительно… хотя врачу показать его, конечно, не мешает».
Я посмотрел на маму, которая вновь отвернулась и начала смотреть куда-то на стену за собой, затем перевёл взгляд на отца и продолжил:
– Вы… вы всё время принимаете меня за ребёнка, хотя я уже далеко не дитя. И уезжаю я главным образом потому, что устал от вас! Устал настолько, что не могу вас больше видеть. Я… я не хочу вас больше видеть, ясно? Уже насмотрелся на вас за шестнадцать лет, пора мне наконец начать жить своей жизнью, вы так не думаете?
После этого нас накрыла тишина. Оба родителя смотрели на меня, выпучив глаза. Я был доволен впечатлением, которое на них произвёл своей речью, но не показал это. Я хотел, чтобы моё выражение лица оставалось серьёзным и решительным.
После паузы в полминуты отец, продолжая смотреть, как мне тогда показалось, на мои ноги, замахал головой, при этом скорчив свою любимую театральную гримасу, будто говорящую: «Ну ты и сказанул, один-ноль в твою пользу». Утихомирив через некоторое время свою голову, он поднял брови, кинул на меня многозначительный взгляд, а затем произнес слова, от которых у меня мурашки пробежали по телу:
