скачать книгу бесплатно
И коллективный договор, и спецодежда, и молоко – всё это было во времена канувшего в лету достославного социализма. Тогда на эти блага государство спонсировало, государство доили. А теперь откуда что брать?.. И Вадим Матвеевич эту деятельницу – не сказать ещё ласковее, – профурсетку, стал игнорировать. А при встречах на любые темы всякий раз категорически заявлял:
– Некогда. Занят. Уезжаю. Убегаю. Улетаю…
Должна же, наконец, понять, кто здесь хозяин, и не мешаться под ногами.
Правда, с молоком, со спецодеждой надо было вопрос решать. Что законом предусмотрено – не отмахнёшься. Тут много контролёров и кроме профсоюза. Пришлось уступить. Теперь вот с колдоговором наезжает. Да нужен он! Что положено, рабочие и так получат. Есть на это законы – и хватит. И не хрен размазывать их ещё по этим договорам, соглашениям, решениям – поважать.
Григорин снобизмом занемог задолго до перестройки. Его напористая натура за это время пообтесалась, стряхнула с себя груз эмоциональных комплексов, переживаний, и он задубел, заскоруз, за что в своё время его прозвали – кряж. Он и на вид был кряжистым: среднего роста, с широкими плечами, спина слегка присутуленная и короткая шея, как у борца, готового сию минуту вступить в схватку с противником. Глаза под навесом густых бровей сверлили буравчиками. От такого взгляда оппонент испытывал беспокойство, неуверенность. Он это чувствовал, потому как сам прошёл через такое к себе отношение со стороны Татаркова, и волей или неволей незаметно для себя перенял его характерные черты поведения. Он видел: если Татаркова не любили, но побаивались, значит, уважали. А это в руководстве немало. А почему? Да потому что он делал всегда и всё по-своему, даже если был не прав, но зато решительно и твёрдо. И профсоюз тогда для него был хорошим помощником, средством в управлении коллективом. Навязанным средством. Той же партией родной навязанным. И он им умело управлял. А сейчас партии нет. Что его навязывать? Для чего? Влиять через него на рабочих? Сами управимся, без ассистентов. Да дайте нам лишний рубль, мы найдём, как на них, на рабсилу эту повлиять…
Но и без рубля он чувствовал в себе силу. Люди другими стали – напуганные, смятенные, а потому безропотные. Всё тихо было, лад и согласие. И тут эта…
«Здрасте, я ваш профком!»
– Вадим Матвеевич, срок поджимает. Я вам передавала проект колдоговора. Пожалуйста, давайте создадим согласительную комиссию.
Вежливая: «Прошу вас. Пожалуйста». Да на кой он нужен, твой колдоговор? В его Проект половина КЗоТа передрали. Да будь его воля, он бы и из КЗоТа часть статей изъял. Что это за закон, если он, руководитель, не может использовать рабочего в выходной? Директор ему за это деньги платит. Или же сверхурочная работа?.. Сейчас деньги решают всё! Нужны деньги – пусть вкалывает. Нет – скатертью дорожка. А тут обкладывают норма-часами, тарифами, объёмами, праздничными, аккордными… В этом смысле можно позавидовать частнику. Ему все законы по боку. Как он использует работника, в качестве кого, сколько времени и что платит?.. – никого не колышет. И без колдоговора, без КЗоТа обходятся…
– Вадим Матвеевич, вы почему запретили вашей бухгалтерии проводить перечисления профвзносов на счёт профкома?
Это спросил очкарик на заседании облсовпрофа, перебирая на столе проколы его профкома, кляузы на него.
Григорин хмыкнул.
– А ваш профком будет оплачивать бухгалтерии эту работу?
– Этот порядок утверждён Законом о профсоюзах.
– Хм, боритесь за справедливость, а сами?.. Людей бесплатно заставляете на себя работать. Надо – сами собирайте. Вон, как в старые добрые времена…
– Aга, при царе Горохе, – усмехнулся зампредседателя облсовпрофа. – Вадим Матвеевич, к вам на протяжении вот уже года и в устной и в письменной форме обращается ваш председатель профкома с замечаниями по нарушению законодательства о труде. В частности: по дополнительным отпускам. Вот, пожалуйста, утверждённый вами график работы бригад, участков, цехов, и без согласования с профкомом, без подписи председателя. Как это прикажете понимать?
– А чего тут понимать? Что касается дополнительных отпусков, то они поглощаются основным отпуском, двадцатью четырьмя рабочими днями. Какие тут ещё дополнительные отпуска?
– Верховным Судом был признан отпуск в двадцать четыре рабочих дня основным, следовательно, к ним присоединяются дополнительные. Вас с этим постановлением суда ваш председатель профкома ознакомила?
– Знакомила, – чирикнула профурсетка.
– Так в чём же дело? Если вы не согласны с решением суда, так апеллируйте к Госдуме или к Конституционному Суду.
– Тогда некому будет работать. В стране разруха, некогда гулять… А что касается графика работы бригад, участков, то он составлен согласно КЗоТ, и без переработок, – резонировал он.
– А график отпусков? С учётом пожеланий работников?
– Хм. Мало ли кто чего желает?
– И даже он не выдерживается.
– Когда считаю нужным, тогда и отпускаю. Надо ещё и производственную необходимость учитывать ко всему прочему.
– Так это вы могли бы обсудить на колдоговорной конференции и принять соответствующее дополнение.
Ха, обсудить, принять, согласовать! Он что, сам этого не видит? Сам не сможет принять самостоятельные решения? Тогда на кой он тут, такой директор?..
Григорин ехал домой из области на УАЗзике и смотрел вперёд на дорогу, изредка по сторонам. Шофёр с ним не разговаривал – у шефа настроение было явно подпорчено. Взглянул перед отъездом от облсовпрофа, как бревном придавил. Ляпнешь, что не так, ещё из машины вышвырнет. У него дури хватит.
А Вадим Матвеевич действительно негодовал. Законники! Дали им волю. Какой-то профсоюз – не суд, не прокуратура! – ему угрожает. В ушах всё ещё слышался голос женщины. Ровный, чётко поставленный.
– Областной комитет профессиональных союзов, рассмотрев дело профсоюзного комитета ЖКХа и, основываясь на заявления профкома (протоколы №…), на те беседы, что работники облсовпрофа и инспекторы Трудовых Инспекций проводили с руководителем ЖКХа товарищем Григориным В. М. – («Тамбовский волк вам товарищ!») – которые не однократно указывали на нарушения Закона о труде, Закона о коллективных договорах, Закона о профсоюзах – принимает постановление:
На основании ст. 7. «Закона о профессиональных союзах» обратиться к администрации Муниципального образования с предложением об освобождении Григорина Вадима Матвеевича от занимаемой должности.
Он тут же потянулся к лежащей на столе книжице – к Закону о Профсоюзах и стал листать его. И нашёл статью. И только теперь почувствовал, как пружина самонадеянности приослабла в нём. Но на короткий момент.
Чушь какая-то! Смех! Его уволить? И не за производственные недоработки, или ещё хуже, за попустительство, хищения ли, а за неуважение профсоюза. Абсурд! Такого никогда ещё не бывало! Да на это никто и не пойдёт. Это просто не серьёзно! Так можно чёрте до чего доиграться при такой демократии…
Григорину, учитывая постановление Облсовпрофа, на очередном заседании Муниципального правительства был объявлен выговор. А также было принято решение: дать ему трёхмесячный срок на исправление допущенных ошибок.
Через три месяца – уволили. С корнем выкорчевали.
***
Через полгода, зимой, жители посёлка подведомственного ЖЭКХа едва не замёрзли.
2000г.
В тумане
…И вот середина лета. После тридцатиградусной жары, установившейся со средины мая, наконец, похолодало, и это миленькое погодное явление дополнилось долгожданным дождичком с небольшим градом. И теперь лопуху, картофельной ботве, и кое-где теплицам из старой плёнки – прелость не грозит. Град проделал в растительном мире дополнительные отверстия для вентиляции.
Такая была весёлая весна, такое обилие цветов, даже после неожиданного морозца в начале лета на ранние всходы, которые успели расцвести и разветвиться, и вот по всему этому, по этой красоте – картечью!
Василий Яковлевич, глядя из окна дачного домика на повалившуюся ботву картошки, на прибитые грядки морковки, чеснока и лука, на что всё ещё сыпал мелкий мутный бисер, не мог понять своего состояния. С одной стороны, вроде бы надо радоваться дождичку, а с другой – катастрофа! Вот и верь после этого обещаниям синоптиков и прочим местным предсказателям.
«Эх-хе… Никому верить нельзя. И некому пожаловаться, не у кого просить помощи…»
За территорией дачного участка простиралось огромное поле молодой пшеницы, покрытое, как дымкой, васильковой бирюзой. Не смотря на зловредность этих сорняков, поле без васильков не было бы столь живописным и оттого приятным для глаза, для души. Эта «казовость» чем-то ему напоминала российскую действительность, которую искусно прикрывают по телевизору эстрадой.
Особенно сейчас – после дождичка и града – васильки и ромашки, словно новой силой налились, ярче стали выделяться на фоне поникших злаков. Ветер, пробегая по полю, приглаживает пшеницу, как бы жалея. Прокатывается волнами сверху вниз к Залидовским лугам, и дальше, к Угре, и далее по левой её стороне до деревни Комельгино и села Дворцы. И, наверное, докатиться до Киевского тракта, который в ясную погоду виден отсюда, с возвышенности, и даже машинки, снующие по нему.
Если смотреть отсюда, с того места, где когда-то стояла деревня Сабельники, а теперь дачи, то невольно охватывает радостное ощущение от этой трогательной панорамы, не смотря на томившую последние годы грусть. Словно перед тобой лежит вся матушка-Россия, как на ладони: эти луга, поля, деревни… Вся она – его Россия. Тихая, загадочная, а в часы ненастья – унылая, обиженная, оттого ещё более пронзительно трогательная. Но он знал, что это до первого луча солнца. Тогда сразу всё изменится, земля преобразится, оживёт и станет ещё живописнее, ещё привлекательнее. И деревни Комельгино, Дворцы, Якшуново и Киевский тракт проявятся яснее.
Но сейчас его Россия в тумане…
– Эх-хе… Что же это такое? – в сердцах вздохнул Василий Яковлевич.
Закончив школу, десятый класс, дочь не осталась с родителями – уехала. Вначале в Калугу, а потом – в город своего детства – и юности Василия Яковлевича – в город Ангарск, в Прибайкалье. Через два года, после службы в Армии, туда же направил свои стопы и сын. Тоскливо стало Василию Яковлевичу в опустевшем гнёздышке, в трёхкомнатной квартире, скучно. И хоть они с женой и понимали причины, вытолкнувшие молодёжь отсюда, однако, сердце нет-нет да заноет от досады. Ведь переехали-то они сюда ради них, детей, по совету медиков сменили место жительства. В детях, в жене, да и в нём самом начали астматические явления проявляться – и в загазованном городе нельзя было дальше оставаться. А дети через десять-пятнадцать лет обратно вернулись поближе к химии. Правда, теперь, в период экономического хаоса, часть сильно вонючих цехов и заводов в городе приостановлена. Но это пока. Пока эта необходимость с рублём или с долларом не стакнулась. При теперешней неразберихе и нищете не до экологии. И там, в индустриальном городе, всё же можно найти работу, да и есть, у кого пристроиться – у дедушки с бабушкой, то есть у родителей их родителей.
– Тут, в вашем болоте, быстрее задохнёшься! – сказала дочь на их возражения. – Тут только вам, пенсионерам, жить.
И хоть в посёлке имелось два Дома Культуры, один из которых, новый, с двумя залами – большим и малым, танцевальный зал (или дискозал) и на этажах комнаты для студий, кружков, также и библиотека – всё это оказалось не нужным и даже нелепым в теперешней жизни. Строился этот Дом Культуры с расчётом на нормальную жизнь, теперь – стоит как памятник благих намерений. Некому в нём работать и некого в нём учить и веселить. Все специалисты от культуры сокращены, как за ненадобностью. Молодёжь сейчас больше с пивком подружилась, да по подъездам шарятся. Да ещё вот, по дачам, безобразничают. Больше-то им нечем заняться…
Небо, казалось, немного посветлело, и дождь как будто бы прекратился. Но налетел ветер и принёс новую тучу, и в вновь скрылась его Россия пелене дождя. Только два густых раскидистых дерева, старые вековые липы, чудом уцелевшие посредине поля на склоне к Залидовским лугам, видны были сквозь серую марь и темнели расплывчатыми пятнами.
Года два назад Василий Яковлевич хотел поменять квартиру в их посёлке на Ангарск, чтобы обратно в родные края податься к старикам родителям, а теперь и к детям. Пытался сделать равноценный обмен: трёх – на трёх, плюс доплата. Раньше такое проводилось, центральная часть России ценилась. А поскольку сейчас в ходу «лимоны», то думал на ту доплату – взять контейнер, и чтобы самим ещё на билеты хватило. Дети в Ангарске объявления в местных газетах и на телевидение дали, на столбах развесили. Но те недавние времена прошли, и желающих переехать в центральную часть не нашлось, и даже наоборот, сами доплату потребовали. Так и не получилось с обменом.
Решили тогда разменять свою трёхкомнатную здесь, на месте. Трёх на двух комнатную и доплата, чтобы на эту доплату детям как-то там помочь. Сын к тому времени на кредит попал. Хотел с двумя братьями, его друзьями, какое-то частное дело открыть, да браточки оказались ушлыми. Подставили. Банк коммерческий на него на одного наехал – друзья в сторону, а он отдувайся. Иначе посадят.
И с разменом дело не задержалось. Через неделю-полторы всё устроилось. Но тех денег, что получили за доплату, было маловато.
Если до перестройки у Василия Яковлевича лежало на сберкнижке две тысячи, подкапливали на чёрный день, да только, независимо от их намерений и природных явлений, на страну стали накатывать то чёрные вторники, то чёрные четверги, а потом и вовсе каждый день стал чёрным. И те большие две тысячи превратились в мелкую пыль, в песчинки. Одна сберкнижка осталась, в которую заглядывать – себя смешить сквозь слёзы.
А тут, как на грех, новые банки с экранов телевизоров стали обещать гражданам, что каждую песчинку их вклада они превратят в жемчужину. И подумалось им тогда: коль Сбербанк так прокинул их, то, может быть, здесь, в новых банках, что-нибудь выгорит?
«И если на полгодика… – размышлял тогда Василий Яковлевич, – под те же триста процентов положить эту доплату, то, глядишь, к лету тех накоплений хватит, чтобы помочь сыну, и дочери что-нибудь достанется».
А тут реклама за рекламой, ни кино из-за неё не посмотреть, ни спортивные программы. Один фонд пять рублей на каждую тысячу обещает за день, другой – за неделю 30%, третий – 300% за год… Глаза разбегаются. А к «Ростиславу» – так отбоя нет, каждые семь секунд вкладчики его одолевают. Минуты по три реклама очередь к нему отслеживает. И народ прёт в него, двери не успевают закрываться. Доверяют, видно.
Да и как им не доверять, фондам этим. Государство их благословило, лицензии им выдало, право на предпринимательскую деятельность – так, значит, что? – они с ним заодно. На благо населению вместе работают. Это не ранешное время, когда один Сбербанк был, и что хотел, то с вкладами и делал, разумеется, не в ущерб себе. От обиды на него и от безвыходности, они и вложили ту доплату в разные фонды: в «Русскую недвижимость», «Селенга» и «Ростислав». Пусть Сбербанк со своими мизерными процентами сидит себе, как паук на паутине, и ловит простаков.
Все устраивалось, как будто бы хорошо. Двести девяносто процентов – это через полгода, какой будет навар! Вот и выкрутятся…
Эх, знать бы броду, не полез в воду… Но всё новое, а вера была старая.
Василий Яковлевич горестно усмехнулся, и на глаза как будто бы стал опускаться туман. За окном становиться опять мутно, что ли? Заморгал веками – слеза. Хорошо хоть один на даче, не перед кем стыдиться за неё. Огород сейчас только и кормит их, ни работы, ни сбережений, и вклады всё погорели…
Дождь прекратился и над Залидовскими лугами, над Угрой от нагретой за продолжительный зной земли стал подниматься густой пар. Он поднимался, как предутренний туман, но не из низин, не от Угры, как обычно, наползая на возвышенность, а со всей окрестности, как с гигантской раскалённой сковороды, на которую плеснули воду. И теперь уже не дождь, а пар застилал перед взором Василия Яковлевича его Россию.
Когда услышал по радио, что представительство «Ростислава» в Калуге закрылось, а его служащие куда-то исчезли, по крайней мере, редакция радио до них не может дозвониться, Василий Яковлевич в первую минуту не поверил такому сообщению. Да и прозвучало оно как-то полусерьёзно, ёрнически, как будто сообщили нечто анекдотичное. Над вкладчиками, видно, пошутить решили. Сами же рекламу ему каждый день крутят и по несколько раз в час, и тут же сообщают о закрытии представительств. Чему верить? Что это, как не редакционный каламбур?
Да и в газетах реклама не прекращается. И по-местному и по центральному телевидению всё ещё метроном постукивает – денежки вкладчикам отсчитывает. И люди, глядя на экран, идут и идут в «Ростислав». Да и в другие фонда заманивают: краснодарским чаем вон угощают, каждую песчинку вклада всё ещё превращают в жемчужину. А некоторые и с назидательной заботой напоминает, что «будущее ваших детей в ваших руках». А «Хопер»!.. Вышла эта речушка из кисейных берегов Волгоградской области и разлилась по всей стране, не зная границ. А «Селенга»? Та и вовсе, сказывают, через российские границы перетекла. Или «Русская недвижимость»?.. Нет, уважаемые господа-товарищи редакторы, не надо. Не надо из российских людей последних дураков делать, не надо пудрить им мозги. Неприлично, непорядочно даже как-то…
А тем временем слухи расползались с нарастающей силой, и чем дальше, тем беспокойнее. И у Василия Яковлевича начало внутри тревожно подмывать и холодком сердце окатывать. И эти слухи до сих пор ещё в ушах звучат:
– А «Ростислов-то» накрылся, и наглухо…
– «Селенга» с «Хопром» накрылась…
– «Русская недвижимость» приказала долго жить…
Соседи по дому, по дачам те слухи разносили.
Василий Яковлевич недоумевал. Как такое может быть?.. А договора?.. А деньги?.. И тут же его как будто бы подъегоривал кто-то: «Плакали ваши денежки! А договор… в другом офисе теперь используй, да смотри, не оцарапайся…»
Не поверил. Поехал в Калугу. И вначале в «Селенгу», что в ДК «Строителей» на площади Победы находится. Выбрали же местечко, в насмешку что ли над вкладчиками? На позор Площади Победы…
Приходит и видит: ДК на месте (если бы что случилось, то не примерно провалился бы в тартарары!). На витражах все ещё белый листочек «Селенги» – фирменный бренд (так теперь прозывают ярлыки разных компаний).
– Вот люди! Надо же… – с облегчением вздохнул Василий Яковлевич и усмехнулся на сарафанное и электронное радио. И несколько повеселевшим стал подниматься на второй этаж.
Однако, как только предстал перед железной дверью, закрытой и опечатанной, вновь усмехнулся, но уже кое-чему другому, и едва это «другое» не выразил вслух. И отчего-то стыд какой-то подкатил, глаза от прохожих отворачивать начал. Как будто попал впросак, и люди над ним насмехаются. Мужчина по коридору прошёл, и на лице ухмылка… Может так показалось – ведь нелепейшая ситуация. Тебя, как луковицу обшелушили, и ты сам себе этим луком глаза натёр. Без боли слезятся.
Все-таки Василий Яковлевич остановил одну женщину, служащую дворца культуры, та бегала с какими-то бумагами по этажу.
– Дочка, извини, пожалуйста, скажи мне, что тут стряслось? Почему «Селенга» закрылась?
Та хоть и смотрела на него спокойно, а в уголках глаз бесенята прыгали.
– Они, папаша, сбежали.
– То ись, как сбежали?
– Сбежали, да и всё. Вместе с вашими денежками.
– И… что же теперь?
– Не знаю, – пожала молодайка подбитыми ватином прямоугольными плечиками. – Тут они по утрам каждую пятницу теперь собираются. Не то митингуют, не то хором плачут. Приезжайте к девяти часам в пятницу, может, что и узнаете.
Сбежали!.. Да как же может быть такое?.. С площади-то Победы?.. Куда же власти смотрят? Как у них под носом могло такое случиться?..
Вышел Василий Яковлевич на улицу сам не свой. Всё у него в мозгу перемешалось, в том числе и помощь сыну, и так… кое-какие радужные планы некогда роились. Лопнули мечты, и, кажись, пропали деньги. Сердце заныло, по нему как будто бы чем острым полоснули, даже дух занялся… Из последних сил съездил на троллейбусе на «стрелку» в Калуге, где постамент Карла Маркса разрезает улицу на двое и где администрации Ленинского района находится. Там рядом с ней в соседнем здании «Ростислав» располагался.
А уж до «Русской Недвижимости» сил не хватило съездить.
Как домой потом добрался, уже не помнит, как во сне.
Было это в конце января. И январь, февраль были слякотными, грязными, что омрачало жизнь ещё более.
Весь остаток зимы Василий Яковлевич посвятил хлопотам по юридическим конторам. И везде деньги, деньги, и не малые. Для кого-то, быть может, они ничего не значащие, а для него с его пенсией, да при больной и не работающей супруге – совсем разорение. Жена была ещё не на пенсии и не работала, негде, не тот возраст, да и завода того уже нет.
Вот вроде бы и законы есть, и суды на месте, а хода делу нет. Как в болоте, всё тиной затянуто и как будто бы ряска в нём ещё больше жирует.
Всё бы мог понять Василий Яковлевич, или бы постарался понять, если б он отдал свои кровные, скажем, соседу, или даже родственнику, то есть частному лицу, а тот оказался бы пройдохой. Обманул. Но здесь-то, на глазах всего мира, под строгим оком государства тебя и сотни-тысячи народа обобрали, ободрали, как липки, и ты же, оказывается, ещё и виноват, дескать, надо было смотреть, куда деньги вкладываешь. А как смотреть? Кто разъяснил? Доверяли-то не банку, а государству. Оно ведь разрешило им этот вид деятельности. Так выходит, оно что, тоже такое же лопоухое? – этого Василий Яковлевич никак не мог понять. Такого даже в дурном сне невозможно представить.
Хотя нет, видел. Вещий был сон, дурной конечно, но в руку, – как в народе говорят. Только не понял он тогда его. «Не понял!..» – с болью простонал Василий Яковлевич. И хоть неудобно о нём вспоминать, но он до сегодняшнего дня его до мелочей помнит, и иной раз и взаправду при ходьбе ноги, как той ночью во сне, повыше поднимает, из опаски, как бы в такое же нечто неприличное не вляпаться. И видел тот сон незадолго до крушения финансовых пирамид.
Снилось ему, что как будто бы он находится в каком-то большом городе, и даже не в городе, а как будто бы – в огромном населённом пункте размером во всю страну. По крайней мере, сонные ассоциации таковыми были. И вот он, Василий Яковлевич, ходит по этому городу из края в край и не находит более-менее приличного места для туалета. А ему, в том сне, ой как в него приспичило. Прямо невтерпёж. А сходить не куда. Эта огромная территория была вся в дерме, и народ бродит по нему, не зная куда ступить, чтобы не испачкаться. И он, то в один туалет забежит – там по щиколотку, то в другой – и там не меньше. Уже и на улицах ступать стало не куда. Люди маются, места себе не находят, бродят по тому дерьму, а у него уже полные потроха, руками живот придерживает… Проснулся, и с испугу мац-мац рукой под одеялом – чисто! Вздохнул с облегчением и побежал в туалет. А потом долго гадал, к чему бы это?..
И точно! Через месяц не только он, миллионы в нём оказались – не в дерме конечно, а в хорошей «шопе» – это на иностранный манер.
В суде, куда подавал на пирамиды заявления, у судьи осторожно спросил:
– Толк-то будет?..
Судья дёрнул плечом и на его утомлённом лице вздрогнул уголок губ, что, скорее всего, выражало сочувствие, и Василий Яковлевич упал духом. Тоскливое чувство безвыходности охватило его, словно он вновь ступил в то самое, где находился в ту ночь. Вот и верь или не верь теперь в сновидения.
И как он тогда не сообразил, к чему сон? Бежать надо было пока не поздно в эти банки-лохотроны, снимать деньги…
Возвращался Василий Яковлевич с судов домой в полном упадке психических сил. Хуже нет ждать неизвестно чего: то ли милости, вдруг ниспосланной государством, праведного суда, не то – окончательного разорения. Но не столько даже деньги жалко было, хотя конечно в них дело, больше болела душа из-за сына. Что с ним будет? Как теперь он выкручиваться будет? Дачу продать, ведь больше-то ничего нет. А без неё – у них у самих жизнь короткой окажется. Хотя, кто сейчас дачу купит, кому она нужна в обезлюдевшем посёлке, в обнищавшем?
