скачать книгу бесплатно
После этого они вместе обедали в ресторане гостиницы «Астория», и смотрели, как в оконное стекло стучатся носами рыбы.
– Я бы хотел приготовить ее для вас! -проговорил отец.
– Я как-то один раз ела рыбу, и мне понравилось. – задумчиво ответила девушка.
– Если бы вы знали, как хорошо я жарю рыбу на углях…
Как и отец, девушка считала себя человек с национальностью. Если отец сказал, что он грек, то девушка назвала себя русской, и сказала, что тоже в какой-то степени Хранитель. Специалист по русской и европейской культуре. Но её знания никому не нужны, и она думает о получении другого образования, потому что так хочется делать что-то хорошее другим людям.
– Не надо получать другого образования, – сказал отец.– Просто будьте моей Женщиной, и тоже становитесь Хранителем!
Девушка засмеялась и… согласилась.
Так моя мама стала Ахатой Адамиди.
Первый ребенок, мой старший брат, появился, когда мама с папой были совсем молодыми. Маме 35 лет, а отцу 39. Его назвали Димитрос. Так же, как и старшего брата отца. Так же, как и деда. Так же, как и прадеда. Так же, как и всех первенцев мужского рода Адамиди едва ли не от самого Потопа. Так называемое «фамильное имя». Отец сердился, когда мама шутила по этому поводу.
Димитрос рос высоким и смышленым ребенком, любознательным и схватывавшим все на лету. На него возлагали большие надежды, что он станет настоящим Хранителем. К десяти годам мой брат знал не только историю Греции, но и историю многих затопленных городов, куда часто плавал с дядей Димитросом. Но он так и не оправдал возложенных на него надежд. Через какое-то время его перестали интересовать сами затопленные города с их историей, а стали интересны батискафы, в которых он по этим городам плавал, а также строение геликоптера, воздушных катеров и ракет. Обнаружив в подвале дома старый микроскоп, он не отходил от него, и часами мог рассматривать лист оливы, сброшенную кожицу ящерки, листья с дерева или сравнивать искусственное волокно одежды с тканью туники, которую мама, как настоящий Хранитель, сама ткала на точной копии допотопного ткацкого станка. Искусственному волокно казалось брату гармоничнее, и не таким грубым, как творение материнских рук. В поздних классах школы мир физики, химии, и особенно микробиологии полностью увлек его, вытеснив историю родной земли, литературу и искусство, которое пытались привить ему родители с дядей. Он перестал говорить на греческом и русском, на котором в семье говорили регулярно, отдав предпочтение Общеанглийском. Брат стал проводить почти все время на станции в Антарктиде, где создали особую школу для юношей и девушек, имевших склонности к микробиологии и точным наукам. А через несколько лет его и наиболее способных учеников отправили стажироваться на Европу, спутник Юпитера, где под толстыми километрами льда и воды, на самом дне, была научная станция. Целый небольшой город под колпаком с домами, улицами, и небольшим лесом с полянами для прогулок и пикников. Отец с грустью говорил, что хорошо хоть, что отослали на спутник, носящий греческое имя. Потом брата отправили на одну из экзопланет Кеплера. Димитрос стал появляться на Земле раз в несколько лет. Это хорошо. Некоторые ученые, отправившись на далекие планеты и станции, не прилетают вовсе.
Больше всего родные грустили не оттого, что редко видели сына. Больше всего они грустили, что матери не удавалось снова забеременеть, не смотря на регулярный прием специальных пилюль. Они уговаривали старшего брата отца, тезку моего старшего брата дядю Димитроса, начать отношения с женщинами, чтобы появились наследники, которые в будущем могли бы стать Хранителями, но дядя женщинами интересовался только с интеллектуальной точки зрения.
И в прекрасное для человека время, между шестьюдесятью и семьюдесятью годами, уже не первой молодостью, но еще и не зрелостью, у моих родителей родился я.
Как только стало известно, что будет мальчик, мать с отцом принялись спорить об имени своего будущего ребенка. Точнее, они были почему-то уверены, что будет девочка, и сошлись на старинном имени Мария. Но оказалось, что их ожидает не девочка.
Отец хотел назвать меня Зебеди или Аполлонносом. А больше всего дать мне имя своего любимого героя Одисеусса. Мать хотела имя, которое, как ей казалось, ранее никогда не встречалось. Миринкуно. Она его сама придумала.
И вот, на четвертый день после Нового года, дня летнего солнцестояния, в начале месяца Йорка, в год 825 от Потопа, я появился на свет. Мать, когда ей первый раз меня дали на руки, вдруг завизжала от радости: «Пушкин! Пушкин!». Принимающие роды сначала не поняли, в чем дело. Оказалось, я был очень похож на ее любимого поэта Александра Пушкина. Я родился с черными вьющимися волосами, широкоглазый, смуглый, и с большими ноздрями. Отцу имя понравилось. Его носило когда-то в Греции много хороших людей. И еще какой-то завоеватель, который умер совсем молодым. По нашим годам так просто подростком.
В допотопные времена таких людей называли «зодчими». Они проектировали дома. Дома, храмы, пирамиды, акведуки. После чего большое количество людей, многие из которых насильно заставляли работать, годами вручную (!) тесали камни, бревна, били в особых помещениях молотками по раскаленному железу, придавая ему нужную форму, как дядя Абу. Годами, десятилетиями они делали одно здание. Сейчас все было, конечно, по-другому. Множество роботов, словно трудолюбивые пчелы из нашей рощи, весело летали по воздуху, повинуясь быстрым пальцам этого человека, бегающим по фиолетовым голографическим чертежам.
Одни роботы делали железный каркас, другие клали на него прочную пленку, которую другие роботы тут-же заливали специальным составом, моментально каменевшим на глазах. Иногда этот человек отрывался от работы, что-то думал, затем снова бегал пальцами по воздушному чертежу, и некоторые детали, поверхности тут-же сносились, и через несколько минут приобретали иные формы. Этот человек, довольно молодой, совсем не стеснялся своих выпавших на макушке волос. Так ходят люди далеко в годах. Обычно люди его возраста мажут темя мазью, от которой волосы снова вырастают, и куда гуще, чем раньше. Хотя бывает и наоборот, люди с волосами мажут голову, чтобы волосы выпали, и ходят так с голыми головами пока не надоест, и им снова захочется отпустить волосы. А этот, очевидно, ничем свою голову не мазал. Ветер трепал его клочья волос, которые полукругом окружали безволосую блестящую макушку, а он радостно водил пальцами по чертежу. Этот человек строит жилище для нас, маленьких жителей планеты Земля. Скоро наш новый дом Дом Для Ребенка будет гармонично вписан в местность возле Триполиса, и его совсем нельзя будет отличить от соседних гор.
Старый Дом Для Ребенка был похож на огромного белого броненосца, спрятавшего голову в панцирь, на котором, словно леденцы, были разбросаны окошки с разноцветными стеклами, в точности повторяющие карту крупных звезд висящего над ними неба. Броненосец этот стоял на четырех небольших горках, прочно вцепившись в их верхушки четырьмя лапами-стояками, внутри которых находились прямоугольные кабинки-лифты, которые поднимали учителей, роботов, и нас, пару десятков детей Пелопоннеса, в сам Дом. Там были большие комнаты, в точности воссоздающие климат и природу заснеженного севера, тропиков, пустыни, бассейн с небольшим айсбергом, и водопад, в котором мы плескались и шалили в специальных костюмах. Сейчас этих никому не нужных помещений нет. Как и самого здания. Роботы за несколько часов все разобрали и отправили на переработку. Зачем это нужно, если можно спокойно сесть в хороший геликоптер, и через полчаса уже стоять на настоящем айсберге, и наблюдать за неторопливыми моржами, юркими тюленями и грандиозными китами. Стоять на гребне бархана в пустыне, и махать радостно проходящему вдалеке верблюду, или лететь над Амазонкой и смотреть на крокодилов, похожих сверху на серо-зеленые бревна.
Появится зал с резкими перепадами давления, чтобы мы привыкали в долгим межгалактическим перелетам. Появится комната-аквариум с вихрящимися течениями и штормами, в котором бы будем плавать в батискафе. А главное, будет большой зал с невесомостью. Ну и конечно, комната для гармонического воспитания с ее красками, материалом для лепки, доской для стихов и термовоксами для музицирования останется неизменной. Куда ей меняться? Да и зачем?
Все радостно наблюдали над рождением нового Дома Для Ребенка. Все, кроме меня. И Люми, который увязался за мной и от которого я никак не мог отделаться. Он всегда ко мне тянулся. Больше всех. Люми ребенок с небольшими психическими проблемами, и ему достаётся больше всех любви. А я меня считают «ребенком с трудным характером», и часто проводят с родителями разговоры. Считают, что они дают мне ненужные знания, которые приводят к столкновениям и ссорам. Например, я всегда делаю замечания. Когда другой ребёнок или педагог, допустим, говорят вместо «Я иду домой» фразу «Я идёт домой», или «Мне ходить домой», я всегда этого человека поправляю, и говорю, как говорить правильно. От этого всем обидно. Или на уроке стихосложения стал говорить, что мы занимаемся рифмовкой, которая не имеет никакого отношения к настоящим стихам. Ну что это такое- «Привет! Обед?», «Нужен ужин?», или «Есть поесть?». Я всегда говорю, что речь человека должна быть красивой и внятной, как меня учили родители. Однажды, когда кто-то в очередной раз поставил не тот падеж или неправильно составил предложение, я так рассвирепел, что оторвал игрушечному медведю лапу. Педагоги, которым далеко за сотню, говорят, что на своём веку не помнят подобных случаев. Я нахожусь на некотором расстоянии от всех. Я не играю с другими детьми во «фьють-фьють», и не делаю из апельсиновых корок зубы и не рычу со всеми, бегая на коленях по полу. Был у меня один товарищ, да и тот улетел в космос.
Ко мне тянется только Люми. Даже не знаю, что он во мне нашел.
И сейчас Люми сопел за моею спиной.
Вот он, черный блестящий геликоптер архитектора! На выставке мы с дядей Димитросом и Вини летали на таком. Улететь на чужом геликоптере? Это не умещается в голове. Но похищение коров Аполлона Гермесом полностью захватило мое воображение. Я повернулся. Люми улыбался во весь свой огромный рот, из которого торчали неровные, похожие на валуны, зубы. Нос, похожий на огурец с торчащей из ноздри коричневой неприятной тонкой субстанцией. Мокрые, липкие губы. Большие добрые широко расставленные глаза. Нависший над ними крутой крепкий лоб. Взгляд как у теленка. Наверное, у коров Аполлона был такой же взгляд. Отобрать лишнюю хромосому медицина не в состоянии. Я хочу его прогнать, но Люми улыбается, и мне становится его жалко. «Хочешь на Плутон, Люми?». Люми радостно кивает головой.
Сидения просто потрясающие, словно в воздухе сидишь. Отвечаю системе управления, что мы друзья архитектора. Люми мычит, будто подтверждает мои слова. Женский голос желает нам приятного полета. Сейчас начнется! Сначала по низу, по низу, под горами, под горами, чтоб никто не заметил. Потом повыше… и через десяток миль набираем высоту! Ух! Люми застонал. Что, никогда не втягивало при перегрузке? Мало катали родители по воздуху? После выхода из стратосферы я развеселился так, чтопозволил себе такие кульбиты, что женский голос долго умолял быть поаккуратнее, и не шутить так. А Люми смеется! Два зуба торчат, нос дергается и морщится, а он хохочет и хохочет, слюна во все стороны, монитор забрызган, а ему все неймется! Славный он все-таки, Люми! И добрый. Скоро будем на Плутоне, дружок!
До Плутона мы, в общем, так и не долетели.
Мы даже к Луне не приблизились.
Главный вопрос был, как в нашем Обществе Высокой Анархии могло прийти в голову взять чужое. К тому же я негативно повлиял на Люми. После того, как нас поймали он взобрался на робота-садовода, мычал, жестоко бил его ногами по пластиковым бокам, выдрал с корнем антенну, и, указывая пальцем в небо, приказывал улететь.
Мой поступок назвали «преступлением».
Но тяжесть за него легла на плечи родителей, после того как я рассказал, что хотел быть похожим на Гермеса, который похитил коров Аполлона.
Родителям сделали замечания, что подобным допотопным книгам не место в воспитании современного ребенка. Теперь уже не я был преступником, а Гермес, совративший меня с пути истинного, а я переходил на позицию пострадавшего. А Люми? А Люми родители больше никогда не привозили в Дом Для Ребенка. Как, впрочем, и меня.
В виду моего своеобразного впечатлительного, легковозбудимого и нервного характера, психологами было вынесено решение, что мне лучше обучаться дома. Я был счастлив.
И родители, кстати, тоже.
Если бы Пигва был котом, он наверняка бы потерся о мои ноги. Если бы собакой, то слизывал языком слезы с лица. Если бы птицей… Но Пигва был всего лишь на всего роботом. Просто роботом.
Я смотрю на площадку, уставленную серебристыми контейнерами, вписавшимися в блеклый местный пейзаж. Сейчас нам с Пигвой убирать их в дом и спускать в подвал. Этот факт кажется мне каким-то неестественным, и внезапно понимаю, что я никогда не убирал контейнеры. За нас с Пигвой это делали роботы, которые их привозили. Они также проверяли все приборы в доме, в том числе Пигву, чинили неполадки, проводили полную дезинфекцию, брали у меня анализы и делали медицинский осмотр. Записывали послание родным. Все это они должны были сделать перед тем, как улететь. Может, сейчас вспомнят, что не всё сделали, и вернутся?
Но челнок не возвращается.
Долго перетаскиваем с Пигвой контейнеры в дом. Я что побольше и потяжелее, он что поменьше и полегче. Проверяю коробки. Сухая картошка, галеты, соль, сахар. Витаминизированные таблетки. Черный и зеленый чай. Порошковый сок. Помещающиеся в ладонь кругляши пицц с розово-желтыми разводами. Положишь такой кругляш в печь, дашь команду, и меньше, чем через полминуты перед тобой большой, с полметра в диаметре, круглый лист ароматного горячего хлеба с искусственным сыром или тофу. Молоко ни разу не присылали, хотя всегда просил о нем. Так же, как и рыбу. Зато много банок с морской капустой, баклажанами, патиссонами, свеклой, луком, морковью, чесноком, яблоками, персиками, вишней. На острове я ем намного меньше, чем до прибытия на него. Может, просто воздух здесь питательный какой-то, или иные причины, не знаю. Остается много из того, что привозят на год. Остальное копится и копится.
Несколько ящиков заносим в Гостиную, в которой правда, никогда не было Гостей. В одном контейнере одежда. Свободные штаны, балахоны, рубахи и свитера. Исподнее белье.
А вот в этом ящике должны быть книги. Так оно и есть.
Помню, когда приговор мне был вынесен, и я собирался на остров, я заключил в большой кристалл огромное количество мировой литературы. От Ветхого Завета до наших дней. Можно сказать, от Потопа до Потопа плюс современное время. А также невероятное количество изображения картин, статуй, записей всевозможных композиторов, песен разных веков и народов. Еще самоучители всевозможных языков, много биографий и жития святых. Даже сказки загрузил. В общем, культурную историю человечества в довольно сжатом виде. Этот кристалл полетел обратно из Фуздела в Калавриту с другими неразрешенными вещами. Когда я прилетел сюда, мои вещи умещались в небольшом кофре. Икона Пресвятой Троицы, стопочка изображений близких, несколько толстых блокнотов и стилусов, флаг «Ла Фениче» и еще несколько вещей, напоминавших о Греции и Земле, которые я сунул внутрь кровати, даже не разворачивая. Первые книги пришли через год моего пребывания на острове, в первой посылке. Альбом изображений «Вымершие птицы и их клоны» и книга под названием «Как увеличить позитив». Что у нас на этот раз? Так, «Антология предпотопной драматургии», сборник стихов поэтов первого века после Потопа, и «Радость каждый день при приближении ближнего». Нашли что прислать. У меня ближний только Пигва, а я его и без вас люблю.
Ищу послание от родных. Его нет. По несколько раз перерываю всё.
Нет послания. Никогда такого не было. Накатывают слёзы, и я пытаюсь их сдержать.
Ставлю книги на небольшие полочки. Глажу корешки моих фолиантов. Моих дорогих друзей. Я люблю материальную книгу. Эти буковки, похожие на насекомых, которые соединяются в звуки и слова. И часто бывает, что каждый раз эти жучки переползают с места на место, и несут другой смысл. Которые соединяются в Язык, из-за которого, можно сказать, я и нахожусь здесь. «В начале было Слово…». Я считаю книги, хотя прекрасно знаю их количество. Двадцать три. Вспоминаю библиотеку, доставшуюся мне в наследство от дяди Димитроса и Ионы. Ну, тогда он не был Ионой, он был Вини.
Прекрасная библиотека!
Я никогда не забуду этот день, изменивший мою судьбу.
Как я говорил, родителей настойчиво попросили убрать из моего воспитания допотопные книги. Про просьбу быстро забыли, тем более я перешел на домашнее обучение.
Книги я любил всегда, а библиотека дяди Димитроса, наша родовая библиотека, была одной из любимых мест на Земле. В то утро я прилетел в Калавриту.
Дядя Димитрос с Вини спят на большой кровати, стилизованной под допотопное время. Жилистый Вини лежит спиной к дяде, который, чуть приобняв его полноватой рукой, как всегда, с небольшим присвистом похрапывает. Дядя Димитрос и Вини не интересуются женщинами. Недавно я пошутил, и запустил им спящим под одеяло нескольких змей. Было очень весело!
Аккуратно, чтобы не разбудить их, я тихо прохожу в библиотеку, и снова нахожусь в окружении книг. Одно дело читать книгу в голографии сюэкля, а другое дело, открыть ее и быть с нею наедине. Вдвоем. Без голографии и сюэкля. В этом есть какое-то таинство. Какая-то чистота и глубина. Как же сложно это объяснить тем, кто этого не понимает.
Я в большой комнате со стеллажами, доходящими до потолка, почти полностью заставленными книгами. Некоторые из них не прочтешь по сюэклю. Их просто там нет. О них забыли и прошло много лет, когда умер последний человек, знавший их содержание. Хотя дядя с Вини, наверное, всё прочитали. Осторожно, стараясь не шуметь, поднимаюсь вверх по ступенькам на узкий балкончик, ремешком опоясывающий комнату. Я медленно иду к угловым стеллажам. Там находятся не современные книги со страницами из тончайшего пластика, которых почти нельзя порвать, с объемными изображениями и ожившими частями сюжета, а книги, пропитанные специальным раствором, чтобы не рассыпаться. Книги, для создания которых специально валили и уничтожали деревья. Книги, которые начали жить в совсем другой эпохе. Книги, которым по тысяче, а некоторым и больше тысячи лет. Книги, про которые мне говорили, что ещё рано их читать. Многие книги я пытался штудировать, и действительно ничего не понял. Это обидно. Зато почти в каждой книге есть замечательные картинки. Я вынимаю наугад тонкую высокую книгу. На тёмно-охристой обложке выцветшие желтоватые буквы. Это латиница, но не Общеанглийский. И не испанский. Хотя буквы те же. Иоган Волфганг Гот. «Реинек Фухс». Интересно, что это значит? Можно, конечно, направить на буквы сюэкль, но тогда разрушится тайна. И отец всегда учил, что куда интереснее до всего доходить своим умом. Медленно открываю книгу. На меня с гравюры смотрит благородное лицо жившего много веков назад автора с умными глазами, глядящими куда-то вбок, словно его отвлекли только что чем-то интересным. У человека крепкий подбородок, и зачесанная назад высокая прическа. Судя по всему, это Иоган Гот. Ну и фамилия, однако. Книга лежит у меня коленях. Я собственной кожей чувствую ее кожу. Мы соприкасаемся и дышим друг другом. Книге больше тысячи лет. Семь-восемь современных жизней. Кто брал ее в руки за это время? Сколько человек? Как она пережила Потоп? Сколько людских гибелей и смертей она видела? Как она попала к нам в библиотеку?
Об этом уже никто не узнает.
В этом кораблике, летевшем в мои руки долгие века, много рисунков, и перед каждой белесый полупрозрачный листик, словно затвердевший дым. Рисунки по технике очень похожи на рисунки из испанской книги про высокого старика в железной защите на исхудалом коне, и его друга, полного человечка на ослике. Я даже знаю, что рисунки, выполненные в такой технике, называются «гравюрами». Рассказы мамы и Вини об этих временах, быте и художниках явно идут мне впрок. Я смотрю на гравюры и не могу поверить. Кажется ли это мне? Вроде, люди, одетые частично в старинную допотопную одежду, только… это звери, а не люди! Приглядываюсь и понимаю, что мне ничего не кажется. Эти «люди» действительно звери. Нечто подобное я уже видел. Мама объясняла мне, что на таких рисунках звери могут символизировать людское общество и негативные стороны этого общества, называемое тогда «пороками». Через все гравюры проходит один и тот же персонаж. Это лис. Судя по всему, он из породы так называемых «плутов». Вот этот хитрый лис сидит, также, как и я сейчас, с книгой на коленях, со скрещенными руками. И смотрит на другого зверя, который, сняв шляпу, склонился перед лисом в поклоне. Дядя говорил, что древние кланялись чаще не от искренней любви, а для того, чтобы все больше утвердить тех, кому кланялись, в мысли, что тот намного больше знает и умеет, чем тот, кто кланяется. Вот лис уносит со стола людей кусок жаренной птицы. Говорят, что и на земле в каких-то местах жарят и едят зверей и птиц, но это, конечно, неправда. Вот лис выходит из пещеры с так называемыми «сокровищами», кувшином, судя по всему, из золота, медь и железо почему-то не так ценилось у допотопных. Людей с этими кувшинами и кусками минералов, как писал, любили больше. Даже не любили, а «уважали». Этим словом обозначалось искусственная замена любви. Очевидно, зверь кланялся перед лисом по этой причине, что у лиса были кувшин и минералы, а у него не было. Вот лев с львицей. Лев с ободом, из которого в разные стороны торчат штыри. Обод называется «корона» и символизирует солнце. Якобы лев «светит» всем. Смешно. Почему не крыса? Обезьяна кричит. Осел с пером за ухом. Как завораживают эти картинки! С какой точностью прописаны люди за этими зверями! Вот лис крепко целует зайца в шею. Любовь-великая вещь, и даже эти звери-«пороки» не могут без нее обойтись. Наверное, лис давно не видел близкого друга зайца, и очень рад встрече. Какой-то зверек, наверняка, тоже их друг, заглядывает вдалеке в дверь. Зайцу рада и жена лиса, сидящая на полу, и гладящая зайца по ноге, протянув к нему открытую пасть. Очевидно, тоже хочет поцеловать. Рады и дети их, забавные добрые лисятки, лежащие на лапах мамы-лисицы. Лис целует дорогого друга крепко-крепко. Прямо в шею, и так сильно, что его темная слюна течет по груди зайца. Внизу, у ног лиса, художник нарисовал череп и две косточки. Это символ смерти. Очевидно, целующийся лис попирает череп с костями, символизируя победу любви над смертью. Но почему на стене висят другие черепа? И большой нож. Я замечаю, что заяц совершенно не рад крепкому поцелую. До меня доходит, что темная жидкость, текущая по груди зайца, это вовсе не лисья слюна. Это кровь. Зайцу перегрызли горло, чтобы съесть, и череп его повесить к другим черепам на стенку. Мне становится дурно, и хочется на воздух. Лисица вовсе не хочет целовать зайца, она его придерживает, чтоб тот не вырвался, и скалится, предвкушая вкусный обед. Зайца загрызет и съест эта кровавая семейка! И никто не поможет бедному зайцу… Слезы льются у меня из глаз, и я вскрикиваю. Но неужели так вообще может быть? Кто-то умирает, а рядом сидят, наблюдают и смеются над смертью. Смеются! Я рыдаю в голос, и отбрасываю книжку. Сюэкль мой пищит. Ко мне подбегают, и начинают успокаивать. Затем в лицо мне летят брызги воды.
– Слава Тебе, Господи, он пришел в себя! -раздается радостный возглас Вини. Он никогда не скажет: «Хвала Разуму!», как обычно сказали бы другие в подобной ситуации. Он говорит: «Слава тебе, Господи!» или «Слава Богу!». В редких случаях «Хвала Небесам!». Вини является «верующим».
Дядя прижимает меня к своей полной мягкой груди. Он тяжело дышит. Через некоторое время он медленно расслабляет свои объятья, обхватывает кистями рук мое лицо, и приближает его к своему. Лицо его мокро от испарины. В глазах стоят слезы. Пухлые мясистые губы дрожат, словно лопухи под ветром.
– Александрос… Ангел! Ангел мой! -через силу выдавливает из себя дядя.
– Посмотри, Димитрос, Каульбах действует на нашего мальчика похлеще Гойи! – в руке у Вини поднятая с пола высокая темно-охристая допотопная книга.
Несколько месяцев назад мне стало плохо от картины одного испанского художника, где собаку засасывало в песок. Вот почему меня попросили не брать книги с углового стеллажа.
Мы проходим в просторную гостиную. Точнее, меня вводят, поддерживая под руки. Дядя капает мне несколько успокоительных капель в нос.
– Разве ты никогда не сталкивался со смертью, мальчик мой? – Вини любит называть меня мальчиком. – Разве ты не читал Эсхила или Гомера?
Все это так. Но там смерть была какая-то другая. Какая-то далекая, неосязаемая, таинственная. Волшебная и даже сладостная, и никак не такая, как на этой картинке, когда перегрызают горло и радуются.
– Неправда это все, мальчик мой! – Вини перебивает меня. – Никакая не возвышенная. Чем Рейнеке-Лис хуже какого-нибудь Одиссеуса или этих языческих божков, которые только и знают, что сеют преступления, распри и прочие мерзости?
«Божков» сказал с таким нажимом, будто они лично чем-то очень обидели Вини. Мне неприятно. Мне обидно за умницу Одиссеуса, которого так просто сравняли с этим ужасным лисом.
Дядя, до этого молча слушающий наш разговор, кладет мне руку на плечо и просит никому не говорить о произошедшим сегодня утром. Дядя всё время боится, что ко мне могут приставить Личного Учителя, учитывая мою восприимчивость, эмоциональность и импульсивность. А ещё своеволие. Я несколько раз видел детей и подростков моего возраста, сопровождаемыми этими улыбающимися людьми в сине-белых одеждах. Учителя Высокой Любви и Морали, как их чаще всего называют. Многие мечтают о них. Но не я. Наклонив голову и коснувшись щекой тыльной стороны дядиной ладони, я говорю, что, конечно же, об этом никто не узнает, кроме меня, дяди, и Вини. Дядя облегченно выдыхает. Он всегда переживает по пустякам.
– Конечно же, никто об этом не узнает, -повторяю я, закрываю глаза и медленно добавляю, – но вы, конечно, понимаете, что никакой Рейнеке-Лис не отвадит меня от углового стеллажа!?
Вини смеется и говорит, что они вырастили настоящего древнего грека, просящего услугу за услугу. Дядя Димитрос что-то гудит о том, что настоящая любовь и дружба должны быть бескорыстными. На связь выходят родители. Дядя с Вини говорят, что прилетают их знакомые из Денвера, и они хотели провести день в Афинах, и очень будут рады, если я составлю им компанию.
Сидим в тени смоковницы. Скоро будет жарко. Пока Вини делает невдалеке на открытом очаге полноценную еду, мы перекусываем и макаем вчерашние лепешки в оливковое масло. Тычем блестящие надкусы помидоров в крупные, словно мелкие камешки, кристаллики соли. Вытираем мандариновый сок с подбородков. Пальцы будут липкими, если их не помыть. Я срываю с дерева несколько смокв и протягиваю их Анну и Чаро, темнокожей паре, с которыми я только что познакомился. Они, закрыв глаза, медленно едят их и урчат от удовольствия.
– Значит, тоже Хранитель? – спрашивает меня Чаро с набитым ртом, и, не дожевав, запускает руку в блюдо с маслинами, берет сразу несколько штук в кулак и отправляет их себе в рот.– Мы тоже, в некотором роде, Хранители. Музыкальные. Любишь музыку?
– Конечно же люблю! Отец играет на бузуки, я похуже. Но по гармоничному музицированию на термовоксе я был…
– Не упоминай при нас термовокс! – с улыбкой обрывает меня Анн.
– Мы-Музыканты! – гордо говорит Чаро. – И не просто Музыканты, а Музыканты Лондонского Симфонического оркестра.
– На Земле Лондона нет, – подхватывает Чаро, – а Лондонский Оркестр есть! Хвала Природе за ее парадоксальность!
Дядя сказал, что его несчастные уши сморщатся, услышав эту историю в тысячный раз, и пошел помогать Вини, а Чаро и Анн, перебивая друг друга и быстро жестикулируя, поделились со мной следующей историей.
В общем, слово «орхестра», круглая площадка Эпидавра, и других театров, со временем трансформировалось в слово «орхестра», или оркестр, которым стали называть определенное количество музыкантов, играющих на разных музыкальных инструментах. Он был организован еще в допотопные времена в Лондоне, в одном из самых больших и главных городов допотопного мира. Оркестр ездил и летал по всей Земле, и дарил свое искусство людям разных континентов. (Точнее, не дарил, а люди платили за встречу с оркестром «деньги»). И когда случилось то страшное мгновение, разделившее допотопное время от нашего, когда снаряд под названием бомба упал на стыке тектонических плит, Лондонский оркестр как раз выступал перед публикой в Денвере. (Ничего удивительного в том, что он гастролировал на враждебной стороне, не было. Даже капитаны враждующих стран делали друг другу подарки). Началось сильное землетрясение, но Оркестр выступал под открытым небом, поэтому никто из его членов не пострадал. Потоп до Денвера не добрался, он находится высоко в горах, в миле над уровнем моря. Но потом пришли эпидемия, мор, голод. Оркестр держался как одно целое, помогая друг другу. Они удивительным образом сохранили свои инструменты. Они нашли других Музыкантов на места погибших коллег. И снова стали полноценным Оркестром. И они решили называться Лондонским Симфоническим Оркестром в честь родного города, который находился под водой и был разрушен до такой степени, что восстановлению не подлежал. Сначала умерших Музыкантов стали заменять их дети, которым родители передавали мастерство, затем стали учить детей со стороны, потом организовалось целое училище для Музыкантов, затем возникло целое отделение для людей, изготовляющих инструменты. Они и сейчас, спустя много веков, по традиции изготовляют инструменты собственноручно. Ну почти собственноручно. Училище их маленькое и узкопрофессиональное, но почетное и нежно любимое. В нем есть также отделение для Реконструкторов. А Оркестр-самый крупный, исполняющий музыку допотопных композиторов на допотопных инструментах. Есть ещё в Москве оркестр, но он намного меньше. Сегодня у денверцев вечером концерт в Афинах. Чаро играет на очень большом инструменте контрабас, а Анн на флейте. Анн кричит, что сейчас покажет это «маленькое чудо». Бежит к геликоптеру, и возвращается, аккуратно держа в руках продолговатый футляр. И тут раздаётся совсем другой оркестр.
Оркестр ароматов. И его музыка забивает всякую другую. Гордо, с несколькими большими плоскими тарелками к нам идут дядя и Вини. Оооо!!! Эта нежно-коричневая ципура с распахнутыми жабрами, похожими на открытый смеющийся рот, еще недавно плавающая в море, приготовленная Вини на решетке со светлыми надрезами по бокам, в которые вставлены кружки лимона. Этот удивительный и скворчащий жареный сыр халлуми с зелеными пятнами мяты на желтых спинках. Лепешки, только что снятые со стенок очага. Ну и, конечно, куда без нее, скордалия. Мятый картофель с чесноком и йогуртом, заправленный оливковым маслом. Некоторое время мы молча поглощены этой чудесной пищей, не имеющей ничего общего с витаминизированными таблетками и энергетическим мармеладом.
– О, боги! – внезапно кричит Анн, раскинув руки, запрокинув голову и щурясь от лучей солнца, пробивавших крону. – Почто вы терпите этих недостойных сынов Эллады, не додумавшихся преподнести к этой божественной пище дара лозы виноградной, освежающей в горячий полдень?!
– А как-же концерт, Анн? – спрашивает Вини.
– Вини, вдохновение в таких же дружеских отношениях оно с этой пьянящей ягодой, – смеется Анн, – в каких и мы с тобой!
Я бегу к роднику, и через некоторое время я возвращаюсь с полным деревянным ведром душистой, ломящей зубы ледяной воды. Из подвала выходит дядя, торжественно держа в руках маленькую амфору, закупоренную так, как закупоривали за тысячи лет до Потопа. Переливаем вино в прозрачный кувшин, затем добавляем воду из родника, и воду немного отстоявшуюся, потеплее. Если на такой жаре пить чересчур холодное, то от перепада температур быстро наступит усталость и захочется спать.
Желтоватый волшебный напиток смешивается с водой, пронзается лучами солнца, и сам становится солнцем. Горячим солнцем Эллады.
– Я в твои семнадцать лет, – дядя сильно разбавляет мне вино водой, – вообще не знал о существовании этого напитка.
Стукаемся глиняными стаканами, говорим тосты, и пьём вино небольшими глотками. Первый тост, по традиции, за ближнего своего, второй тост за любовь к ближнему, третий-за общую любовь.
Я ловлю на себе взгляды Анна и Чаро. Во взглядах интерес. Мне приятно. Мне очень приятно, что я привлекаю внимание. Они что-то спрашивают дядю на ухо, дядя смеется и кивает, и просит меня рассказать о себе и почитать что-нибудь из древних греков.
Я читаю стихи. Чаро и Анн хлопают и кричат «Браво!».
Вини это не нравится почему-то, а мы сидим веселые, сытые, и довольные.
– Всегда удивлялся, что хорошая пища и питье отодвигают музыку, – Анн развалился на плетеном кресле, и стал открывать футляр, про который все забыли, и достал оттуда металлическую трубочку с дырочками и рычажками. Поднес трубочку к лицу, вцепился в нее губами, внезапно щеки Анна надулись, пальцы быстро и ловко, словно водомерки, стали бегать по металлическому длинному телу этого предмета, из которого внезапно вырвалась музыка. Музыка! И эта музыка была какая-то более живая, в отличии от музыки термовокса. Эта музыка дышала. Именно дышала, хотя бы от дыхания Анна.
– Дудочка! – восторженно прокричал я, подпрыгнув от восторга.-Дудочка!
– Это ты дудочка! – внезапно сказал Анн очень серьезно. – А это флейта.
Я прошу попробовать и мне подуть в трубочку.
– Флейта как любимая женщина, – мягко отказывает Анн, – на временное пользование не отдается. Хотя, вот, пожалуй, репетиционную. Только осторожно. Губы вытри. И не испачкай.
Анн достает из футляра еще одну трубочку-флейту, из пластика, попроще, поменьше, и с не таким большим количеством дырочек, как на первой.
Я беру, дую в нее, пытаюсь затыкать пальцами дырочки. Из флейты выходят некрасивые, куцые, неприятные звуки, даже не верится, что этот прекрасный предмет способен настолько резать слух. Все смеются, а Анн забирает у меня флейту и говорит, что игре на ней надо учиться годами.
Мы отдыхаем после еды, и перед тем, как полететь в Афины, катаем Анна на старом баране Меме, который упрямится и громко блеет. Я представляю, как моему любимому Мему какой-то лис может перегрызть горло, обнимаю его, прижимаю к себе, и говорю, что никто его не тронет. А Чаро отказывается кататься на старом баране. Он даже лохматого Туко боится погладить. Дядя Димитрос с грустью говорит, что раньше Гости и знакомые Хранителей так зверей не боялись.
Не знаю, была ли у Анна женщина, которую он не отдавал на временное пользование, или ему всегда заменял ее Чаро, или они были как дядя Димитрос с Вини. В допотопные времена людей с подобными влечениями, не глядя на личные качества, многие приравнивали к нехорошим людям.
Они называли их «видорами» толи «мидорами».
На севере торжественно поднимается из воды Парнис. На северо-западе Эгалео, Пенделекон на севере-востоке, и Илитос на востоке.
Мы сидели на палубе приземлившегося на воду геликоптера и медленно плыли над Афинами. Плыли над Переем, плыли над Глифадой, плыли над Тислой, над Омонией с Синтагмой, над Монастираки и Колонаки. Над домиками с плоскими крышами, храмами, стадионом, церквями с синими куполами, над статуями копьеметателей и прекрасных женщин с обнаженными грудями. Над запутанными улицами, по которым когда-то давно ходили солдаты в железных панцирях, лаяли собаки с пыльной шерстью, спорили философы, ходили монахи с корзинами винограда, а ночной порой крались повстанцы, добивающиеся независимости своей страны.
Мышцы наши гудели. Мы несколько часов плавали в «подводных выдрах», совершая экскурсию для наших друзей по подводному городу. Анн вонзил белый пластиковый нож в арбуз. Тот ласково захрустел и дал трещину по всем своему черно-зеленому полосатому телу. По палубе потек сок. Анн сделал небольшое усилие руками, и арбуз раскрылся, словно утренний цветок, обнажив свое темно-розовое нутро, в каждой грануле которого, наполненной ароматной жидкостью, отразилось солнце. Воздух жаркий и густой, что кажется, положишь на него арбузный ломтик, и он медленно полетит, чуть покачиваясь, к чайкам, летающим, смешно свесив лапки, и переругивающемся между собой на своем гортанном языке. Мы огибаем Ликавитос, и вот оно, один из чудеснейших пейзажей на Земле и во всей Вселенной-Акрополь! Прекрасная золотая коврига пшеничного хлеба с поднявшейся затвердевшей коркой в виде Парфенона плыла по волнам! Я говорю Чаро и Анну, что все колонны Парфенона наклонены по-разному, и только благодаря строгим законам оптической коррекции выглядят идеально. Они недоверчиво смотрят на меня, не пошутил ли, но дядя подтверждает мои слова. Чаро и Анн удивленно мотают головами, и обнимают меня, приговаривая: откуда ты так много знаешь, мальчик!?
Когда сядет солнце, в подводных кофейнях Плаки загорятся огоньки, и освященный Парфенон полетит оранжевым кораблем в ночи, и в Одеоне Геродота Аттика, что на южном склоне Акрополя, состоится концерт Лондонского Симфонического Оркестра музыкантов из Денвера. Концерт, в котором будут принимать участие и Анн с Чаро. Но до него еще далеко. Чаро, копавшийся в сюэкле, и перебиравший пальцами разноцветные цифры, какие-то здания и голографических людей, присвистнул. Оказывается, также приехали и денверские Реконструкторы, и скоро в одной из церквей состоится Реконструкция допотопной церковной службы.
– День Денвера в Афинах! – гордо произносит Чаро.
Мы все хотим пойти смотреть Реконструкторов Денвера. Точнее, все, кроме одного.
– Ты же верующий, Вини! – просит Чаро.-Кто нам объяснять все будет? Да и как мы без тебя?
