скачать книгу бесплатно
Искорка надежды моментально затухла. Скажи мне это доктор, и я стал бы биться в истерике и плакать. Но от нее слышать подобное было и больно, и обыденно. Вопрос прозвучал так, словно это нормально – терять кого-то. Так, будто она давала понять, что я не виноват.
Она не говорила: «Он умер». Она хотела, чтобы я сам это осознал.
– Ты сильный мальчик, Марк. Твой отец любит тебя.
Заметив мой удивленный взгляд после последней произнесенной фразы, она сразу объяснила:
– Я говорю «любит», потому что в человеке важна душа, а душа не умирает. Она уходит в другие края и все воспоминания уносит с собой. Она уходит, когда приходит время. Когда-нибудь настанет и мое, и тогда я покину свое тело. Знай, Марк, есть несколько вещей, что не зависят от нас при рождении, и одна из них – наша внешность. Но душа дается нам всем чистой, и только от нас зависит, какой она станет в итоге. И внешность не так важна, как то, что у тебя внутри. Никогда не думай: «Я лишен способности ходить и говорить. Я не такой, как все». Марк, ты такой, как все. Ты человек, и мы люди тоже. Но все люди разные, и каждый имеет то, чего нет у другого.
Меня одолевали странные чувства. Сначала щекочущие, приятные, как холодок по коже после нанесения спирта; затем болезненные, как укол неопытного врача, заставляющие плакать и почему-то радоваться этой боли, испытывать эйфорию. Эти чувства тянули вниз, рвали на части мое горло. Они ударяли по сердцу, и оно билось чаще, заставляя делать судорожные вдохи.
Она смотрела на меня с пониманием, когда по моей щеке одна за другой катились слезы, и как только я дал им волю, непонятная боль внутри отступила. Я не вытирал слез. Мне нравилось то, как они вырисовывали на моих щеках мокрые дорожки. Я не видел их, но чувствовал. И точно так же папа не был со мной физически, но был со мной душой. Я знал. Я в это верил.
Я вспомнил свою тетю, умершую от инфаркта. Однажды, когда в нашем доме еще не было Аниты и папа оставлял меня со своими друзьями, он пришел, сгорбившийся, весь красный и с мокрыми щеками. Он отпустил друга, опустился передо мной на колени и сказал: «Тетя Оля больше не придет». Я тогда был маленький, не сразу понял значение этой фразы. Хотел спросить: «А куда она ушла? А когда же вернется?». Следующие два дня отец выглядел неважно. Рано уходил и поздно приходил. Был бледным, неухоженным, ходил в мятой одежде, и от него неприятно пахло. Папа стал пить.
В один из дней я услышал разговор с его приятелем на кухне. Они закрыли дверь, но не до конца, и через щель я видел затылок папы и немного сонного небритого мужчину с двумя подбородками и торчащим из-под водолазки пивным животом. Было видно, что он абсолютно равнодушен к страданиям отца, который неразборчиво, в пьяном полубреду рассказывал о своей сестре. И в какой-то момент я услышал от него: «Почему она умерла? Почему люди, которые мне дороги, постоянно умирают? Сначала он, теперь она».
Я не понял значения слова «умерла».
Я стоял возле окна, наблюдая за каждой проезжающей мимо машиной в надежде, что вот-вот к нашим воротам подъедет машина тети. Я не прекращал следить за прохожими, ожидая узнать в одном из них свою тетю Олю. Так длилось две недели.
Однажды отец зашел ко мне в комнату и увидев, как я пристально вглядываюсь в окно, сказал: «Люди, которые умерли, больше никогда не возвращаются. Умирать значит никогда не возвращаться». В тот самый момент я понял значение слова «умирать». Таков был подарок на мой день рождения. Папа вышел из комнаты, забрав мои детские мечты, похитив надежду и раскрыв глаза. И тогда, сидя у окна и обливаясь слезами, содрогаясь всем телом от душевной боли и осознавая, что тетя Оля больше никогда не зайдет в наш дворик, не улыбнется мне, не обнимет, не засмеется своим звонким голосом и не погладит меня по голове, я начал ненавидеть отца за горькую истину, преподнесенную так грубо.
Я заметил, как Настя складывает руки на коленях в нерешительности что-то сделать. Такие нежные руки. Я хотел к ним прикоснуться, но боялся. Боялся, что от этого теплого, мягкого прикосновения размякну душой, и стена, сдерживающая слезы, прорвется.
К каждому ли ребенку Настя могла так проникнуться? Или выражение сочувствия – просто часть ее работы?
Меня накрыл аромат женских духов. Такой насыщенный, что легких не хватало, чтобы вместить все его нотки. Тонкие пальцы приятно перебирали волосы, они легли на мой затылок и привлекли к плечу.
Я обнял ее в ответ. Положил руки на ее неширокую спину, но рука скользнула вниз по шелковому пиджаку и опустилась на тонкую талию.
Образ строгой женщины растворялся, как и я в ее объятиях, в тепле ее хрупкого тела. И тогда я ощутил то, чего раньше не испытывал, но так желал испытать – материнскую ласку. Действительно ли это была она? Или я себе ее нафантазировал? А как иначе объяснить то, что при мысли о том, что Настя вот-вот отойдет от меня, оторвется от моего сердца и сядет обратно на стул, мне становилось так тоскливо?
Я снова слишком быстро привязываюсь к людям.
И вот тепло ее тела уже не грело меня. Она села на стул. В ее глазах не блестели слезы, как в моих, но зато в одном мы сошлись – в улыбках. Как только это произошло, новый камень лег на мое сердце. Эйфория прошла. Тревога вернулась. За мгновение родились десятки вопросов о том, что же произошло на самом деле, пока я был без сознания, и где найти ответы на них.
– Ладно, – сказала Настя, – тебе нужно отдохнуть и все обдумать. Скоро придут следователь и педагог, твой представитель. Ее зовут Елизавета.
Я схватил ее за рукав и стал нервно оглядываться в поисках телефона. Она заметила мое смятение и спросила:
– Ты что-то ищешь?
Я поднял руку и начал тыкать в ладонь, тем самым изображая…
– Телефон? Тебе нужен телефон?
Она достала из кармана брюк свой телефон, который был в три раза больше моего. Понятия не имею, как таким пользоваться. Настя протянула мне его с уже включенным экраном, на котором отображались тетрадные строчки. Это было что-то вроде блокнота, только в телефоне.
Я начал писать свое первое к ней сообщение, но делал это с трудом. Я привык набирать пальцами обеих рук, но здесь приходилось одной удерживать эту громадину.
«вы не знаете где данил?»
Я отдал ей телефон. Прочитав сообщение, она с удивлением взглянула на меня и спросила:
– Данил? Это твой друг?
Я закивал. Он был, пожалуй, единственным, кому я мог выплеснуть свое горе.
– А где он живет, можешь написать? Кто его родители или какая у него фамилия? – спрашивала она, протягивая мне телефон обратно.
Я взял его неуверенно, ибо на все эти вопросы ответов у меня не было.
«у него нет родителей. он беспризорный. данилу 14 лет. у него каштановые волосы и сине-голубые глаза. а еще он высокий. он живет с такими же беспризорными детьми как и он сам».
Когда Настя прочла это, по ее лицу пробежала тень сомнения. Для нее этих сведений было явно недостаточно, чтобы найти Данила.
– Марк, даже не знаю… – протянула она и выдохнула как-то слишком облегченно. Так, будто даже не собиралась мне с этим помогать. – Ты знаешь, где он живет?
«я помню», – написал я в блокноте.
Я вышел из блокнота и взглянул на дату.
Прошло два дня. Раньше Данил приходил ко мне каждый день. Он ведь наверняка пришел ко мне домой и увидел сгоревший дом, наверняка должен был узнать о случившейся трагедии и о том, что папы больше нет. Если так, то он должен был прийти в больницу и искать меня. А что, если он приходил, но я был без сознания?
«пожалуйста позовите врача», – показал я телефон Анастасии.
– Хорошо.
Она открыла дверь, за которой стоял доктор Фролов. Он вошел в палату и подошел ко мне. Следующий вопрос уже был готов на экране телефона:
«ко мне за 2 дня никто не приходил? никто меня не искал?»
– Нет, Марк, никто, – покачал головой доктор.
Не может быть…
Неужели Данил забыл меня? Неужели мои опасения о том, что он исчезнет из моей жизни, оправдались?
Я был готов к этому. Я знал, что это произойдет. Что останусь один никому ненужный. Но все же когда доктор Фролов отрицательно покачал головой, мир перед глазами будто треснул. В груди защемило. В душе что-то рухнуло. Прорвалась плотина моих надежд. Плотина, все это время сдерживавшая мою тревогу.
Настя в сопровождении доктора Фролова вышла из палаты, сочтя нужным оставить меня наедине с собой. Они закрыли дверь, и этот щелчок стал для меня звоночком, пробудившим все смешанные чувства.
Я хотел спрятаться под одеялом от собственных эмоций. Но когда сделал это, почувствовал себя в капкане, в клетке, в черной комнате без дверей, наполненной бесконечным эхом, что шло из дальних уголков моей души. Эхо, которое я прятал: «Ты ему больше не нужен. Ты ему больше не интересен. Зачем ты ему сдался? Все его слова были ложью. Ты был лишь очередным способом развеять скуку».
Даже осознав свою ненужность, я все еще ждал его. Я ждал, что вот сейчас скрипнет дверь, и на пороге будет стоять он. Что я раскрою одеяло, явлю ему свое заплаканное лицо, и он, ахнув, подбежит ко мне, радуясь тому, что я жив.
Под этим одеялом я сходил с ума, но и откидывать мне его не хотелось. Казалось, если сделаю это, то отпущу свои чувства и мрачные мысли. Нет, я хотел задохнуться в них под одеялом, утонуть в собственных слезах. Хотел убить в себе наивность и закалить дух. Хотел стать сильнее, чтобы больше никто и никогда не смог причинить мне такую боль.
Отец был жив в моей душе, но его не было рядом, а человек, которого я так близко подпустил к своему сердцу, ушел, оторвав от него часть.
Боже, почему душевная боль причиняет боль физическую? Почему так больно в груди, будто туда прямо сейчас заколачивают гвозди?
Что меня ждет дальше? Я полежу в больнице, оправлюсь от ран, а потом? Что будет потом?
Внутри теперь жила лишь пустота. Никого рядом со мной не осталось.
Глава 10
Прошла неделя.
Беседа с полицейским при участии педагога не дала им никаких результатов, пусть я и рассказал (написал) о ШМИТ. Я хотел, чтобы преступники были наказаны, но если есть на свете справедливость, то это произойдет само собой.
Мои запоздалые показания отца не вернули бы, и меня прежнего тоже. Они лишь порождали пелену сомнений. Теперь всю оставшуюся жизнь я буду оглядываться в ожидании увидеть пару безумных глаз главаря ШМИТ и горящую зажигалку в его руке.
Настя приходила ко мне каждый день, что меня изрядно удивляло. Приносила с собой книжки, каких я раньше не читал, а однажды занесла в палату ноутбук с сохраненными на него мультиками. В общем, делала все, лишь бы отвлечь меня.
Но это ей не удавалось.
Я задумался над значением Настя в своей жизни. Хотел узнать о ней все: где она живет, как живет, есть ли у нее муж, чем она увлекается, чем занимается в свободное время.
А еще я кое-что понял за эти дни. Мир – это не всегда то, что нас окружает. Миром может быть каждый человек. Для меня Настя стала маленьким миром. В нем было уютно и тепло, из него не хотелось выходить. Каждый раз, когда Настя поворачивалась спиной, прощалась и уходила до следующей встречи, этот мир исчезал. Дабы не чувствовать холода действительности, я зарывался в одеяло, зажимал каждую щель, чтобы не пропустить свет, и фантазировал, додумывал то, о чем страшился ее спросить.
Я боялся быть навязчивым и оттолкнуть ее от себя. Но еще больше боялся, что она будет это терпеть и натужно улыбаться. От этого было бы только больнее – от осознания, что ты доставляешь человеку неудобства, а он их терпит.
Либо дорисовывай свой рисунок до конца, либо отправляй его в мусорную корзину. Нет смысла смотреть на этот набросок и думать: «Я бы мог дорисовать его». А потом откладывать его в долгий ящик, отчего он камнем ляжет на плечи. Не легче ли просто выбросить его к чертям?
Я не решался рассказать ей о ШМИТ сам, но, похоже, она знала о них и без меня: скорее всего, следователь или педагог Елизавета-как-ее-там ей наверняка все рассказали. Как я понял, Настя хорошо знакома с этой Елизаветой-как-ее-там.
Мне казалось, ШМИТ следят за мной, и скажи я правду, перережут мне горло во сне. Но что еще страшнее – Анастасии и всем, кто знают об их виновности.
Одни люди исчезли из моей жизни, но новые не заставили себя ждать. Жизнь менялась, пусть и не по моей воле.
Не знаю, почему меня держали в больнице целую неделю. Обычно ведь мечтают избавиться от бесплатных пациентов, чтобы поскорее заселить того, у кого кошелек набит до отказа и кто готов положить пару крупных купюр в карманы врачей и медсестер. А здесь я, какой-то мальчик, который денег, по сути, в руках никогда не держал.
Наступил восьмой день моего пребывания в больнице. В палату зашла Настя. Первое, что я заметил – это отсутствие с ней книг, конфет и даже ноутбука. Только черная сумочка на цепочке. На ее лице не было привычного оптимизма, и хотя Настя зашла с улыбкой, она была неискренняя, будто этой широкой фальшивой улыбкой она старалась замаскировать плохое настроение.
– Здравствуй, Марк! – сказала Настя с порога.
Я кивнул.
Гостья мешкала. Только ступила пару шагов и остановилась примерно в метре от меня.
– Как спалось? – спросила она уверенно и искренне, но, поверьте, годы, проведенные с моей сиделки, развили мое чутье.
Я закивал и улыбнулся.
– Вот и прекрасно, – с облегчением сказала она и села на стул. Я сидел на кровати, свесив ноги, – Марк, понимаешь… За дни, проведенные с тобой, я перестала относиться к тебе профессионально. С тобой мне не хотелось проявлять сдержанность, как с обычными пациентами, чьи родители платят мне за это деньги. С тобой я была искренна и честна. И благодаря этой связи и моей привязанности к тебе… я буду навещать тебя в детском доме.
Детский. Дом.
Тюрьма – первое, что пришло мне в голову. Я неоднократно видел в новостях передачи о воспитателях, целые журналистские расследования о том, как они издеваются над детьми и даже над инвалидами. Их обидеть проще всего. А меня так и подавно, ведь я не могу ходить и говорить. Не убегу и ничего никому не скажу. Я буду в ловушке.
По спине пробежал холодок. От мысли, что скоро меня будет окружать общество незнакомых людей, множество миров, в каждом из которых можно утонуть, начала кружиться голова. Так сильно, что я едва не свалился на пол.
– Марк, – Настя заметила резкую смену моего настроения, – все хорошо. Я знаю воспитательниц в этом детском доме. Они все очень заботливые и хорошие женщины, все замужние и с детьми.
Настя нежно провела ладонью по моим волосам и спустила ее к щеке, большим пальцем стирая мокрую дорожку. Ее глаза сверкали от подступающих слез, губы были слегка приоткрыты, но зубы стиснуты, будто за ними она сдерживала бесконечные объяснения.
– Прости. Я не могу тебя забрать, малыш. Не могу, потому что… – она закусила губу, – потому что просто некуда. У меня однокомнатная квартира, в которой я живу с мамой. Сейчас она больна, и я за ней ухаживаю. Не хочу ограничивать тебя в свободе, держать где-то в уголке комнаты и доставлять неудобства.
«Мне не так важно, где. Главное – быть с тобой».
– А там, в детском доме у тебя будет раздолье, – неожиданно оптимистично заявила Настя. – Ты заведешь много друзей, вот увидишь! И, что главное, – она сбавила тон, – там ты найдешь таких же сильных детей, как ты сам.
Мрачный образ детского дома в моем сознании стал медленно растворяться, уступая место светлому месту с приветливыми и заботливыми воспитательницами и детьми, готовыми подружиться со мной. Я найду таких же прикованных к инвалидному креслу, как и я. Узнаю, как они становятся сильными. Буду среди своих.
Такая жизнь кажется заманчивой. Неужели это мое вознаграждение после всего перенесенного ужаса? Ведь после всего плохого обязательно должно прийти что-то хорошее, и наоборот? Разве не это закон жизни? Но есть люди, которые живут по-особенному: для кого-то всегда приходит что-то плохое, а для кого-то – хорошее. Но понятия у всех свои. Для кого-то хорошее – это проснуться, не умерев во сне. Для кого-то плохое – молоко на три рубля дороже, чем на прошлой неделе.
– Я понимаю, Марк, – говорила Настя, глядя куда-то вниз, – тебе страшно, но каждый человек в жизни встает на новую ступень своего пути и каждая такая ступень кому-то дается легко, кому-то нет. А кто-то вообще боится сделать этот шаг и потому долго стоит на месте. Порой очень долго. И жизнь таких людей всегда неблагополучна, потому что нет места и желания развиваться. Я знаю, ты привык к постоянству, но тебе придется двигаться вперед. Преодолей свой страх, и ты увидишь горизонты своих возможностей.
Эти слова вдохновляли меня. Постепенно вытравляли из души страх и пробуждали желание изменить себя. Выйти из клетки. Стать другим. Все было решено за меня, но и я это решение поддержал, кивая, улыбаясь и стирая слезы с щек.
– Ты молодец, Марк, – прошептала она и уверенней потрепала меня за волосы, вместе с тем хихикнув. – Я начну собирать твои вещи. На улице нас уже ждут. И, кстати, я купила тебе кресло. Говорят, очень крепкое и надежное. Думаю, тебе понравится.
Она вышла из палаты, а после вернулась уже с креслом, о котором я даже мечтать не мог. Оно было с мотором! Больше никаких кручений колес! Я ахнул от восхищения. Боже, сколько же она потратила? Неужели я настолько вошел в ее жизнь, что она готова дарить мне такие дорогие подарки?
– Давай, Марк. – Настя, широко улыбаясь, придвинула кресло к моей кровати и помогла сесть.
Мягкое сиденье, удобные подлокотники, широкая спинка, прижавшись к которой, по моей спине будто пробежал легкий холодок. Боже, как я был счастлив! Я взял с тумбы телефон и набрал в электронном блокноте большими буквами: «СПАСИБО».
– Да не за что, малыш.
Впервые «поездка» по коридору не доставила мне неудобств. Старое инвалидное кресло, которое мне выделила больница, было ужасно скрипучим и, казалось, вот-вот развалится. Плюс ко всему, ржавые колеса крутить было сплошным мучением. А тут только кнопку нажимать – и все!
Мы оказались на улице. Возле входа стояла машина, ожидавшая нас.
Я остановился. Хоть и знал, что иного пути нет и нельзя свернуть назад, меня все равно сжал в своих объятиях страх перед неизвестностью.
А что, если там будет не так, как рассказывала Настя? Что, если я не найду друзей? Что, если надо мной будут издеваться? Что, если я никому там не буду нужен?
И тогда я начал фантазировать о том, какие дети там меня ждут. Наверняка они делятся на две категории: на безобидных и жестоких. Сердца первых обмякли, и надежда быть принятыми незнакомыми людьми в них умерла. Сердца вторых стали черствыми после неоправданных надежд оказаться в семье. Вторые духовно слабее первых. Они старались гневом затмить свою печаль, а порой, вымещая злость на других, пытались почувствовать от этого облегчение. Я не хотел бы попасть под горячую руку таких детей.
В воротах показалась машина скорой помощи. Она остановилась у дверей в больницу. Из нее неспешно вышли двое мужчин в больничной форме и открыли задние двери. На носилках они вынесли кого-то укрытого белой тканью. Один из врачей, что шел впереди, неожиданно остановился, когда едва не столкнулся со мной. От резкого толчка из-под белой ткани высунулась рука, теперь свисавшая над землей.
Меня будто окатили ледяной водой при виде этой руки. Эти часы…
Я протянул к врачам руку, чтобы остановить их прежде, чем они скроются за углом.
