Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

скачать книгу бесплатно

В 1887 году, когда в некоторых войсковых частях была обнаружена революционная пропаганда среди молодых офицеров, только что окончивших столичные училища, принялись за тщательные розыски очагов этой заразы и открыли в Петербурге и Москве ряд тайных обществ, завлекавших в свои сети военную молодежь. Во всех училищах были произведены аресты юнкеров, посещавших эти собрания. Я был тогда в Николаевском инженерном училище и помню, как в один прекрасный день мы недосчитались двух товарищей, судьба которых для меня осталась неизвестной.

Новицкий, по всей вероятности, был скомпрометирован не особенно серьезно, так как наказание его ограничилось лишь отправкой нижним чином в Туркестан, да и то он вскоре был прощен, произведен в офицеры и не понес никаких ограничений по службе, разве только что навсегда приобрел красный оттенок, который ему при царском режиме не особенно вредил, а после революции, естественно, послужил на пользу.

Касательно его «красной» репутации, вспоминаю интересный случай. Служили мы с ним тогда в Военно-ученом комитете Главного штаба. Он был делопроизводителем по сбору сведений об Англии, я вел текущую переписку канцелярии под начальством достойного и всеми любимого и уважаемого генерала Целебровского[35 - Целебровский Виталий Платонович (01.04.1854–1920), с 1900 г. генерал-майор. С 1905 г. начальник отделения по военной статистике иностранных государств, отдела военной статистики Управления 2-го генерал-квартирмейстера Главного штаба (с 1903 г.). Постоянный член и управляющий делами Главного крепостного комитета. В конце 1906 г. вышел в отставку с производством в генерал-лейтенанты.]. Через мои руки проходили все всеподданнейшие доклады[8 - Доклады, подаваемые на высочайшее имя, то есть непосредственно императору.] по различным мероприятиям, касавшиеся сферы деятельности комитета.

Государю императору был представлен всеподданнейший доклад о каком-то офицере, предназначаемым в заграничную командировку, политическое прошлое которого имело пятнышко, подобное пятнышку Новицкого, и у государя испрашивалось, не усмотрит ли его величество в этом препятствия к выбору этого лица для ответственного поручения.

Государь изъявил согласие и на полях доклада отметил: «Это не помешало Новицкому поступить в Академию и служить в Генеральном штабе».

Когда Новицкий проходил мимо моей будки, как назывался мой кабинет, с докладом к генералу Целебровскому, я подозвал его и поздравил с высочайшей милостью. Он с удивлением воззрился на меня, и я показал ему высочайшую резолюцию.

– Черт возьми! Вот так память! Лучше забыл бы, – произнес он с досадливой усмешкой.

Но ни эта памятливость монарха, ни не завистливый характер Новицкого не мешали его продвижению по службе; наряду с прочими своими сверстниками он регулярно получал и награды, и повышения и на моей памяти лишь однажды получил официальный выговор за чересчур смелую статью в «Голосе армии» – газете, издававшейся некоторое время после Русско-японской войны и носившей явно выраженную красную окраску.

Не знаю, был ли Новицкий честолюбив или жаждал он только материальных благ. В привычках своих он был скромен, бережлив. Помню, как в бытность в Академии он никогда не говорил «рубль», а всегда «сто копеек». Упертый и очень способный работник, он окончил Академию первым с серебряной медалью, вышел в Петербургский военный округ, который представлял из себя нечто вроде гвардии в Генеральном штабе, но эта карьера, по-видимому, не прельщала его, так как при первой же возможности он перешел в Военно-ученый комитет Главного штаба на работу, которая более отвечала его вкусам.

Как и где познакомился Новицкий с Гучковым, я не знаю, но, видимо, он уже заранее был намечен творцами нашей революции на высшие военные посты.

Другой помощник военного министра, генерал Филатьев, был обычный трудяга, добросовестный работник, но без искры Божией. Он был хороший исполнитель, но не творец.

Прибывшие в Минск гости пробыли там два-три дня. В местном театре был организован грандиозный митинг, на котором военный министр Гучков познакомил аудиторию с задачами Временного правительства, убеждал армию выполнять свой долг перед родиной до конца, иметь полное доверие к своим начальникам, за которыми наблюдает правительство, и в очень лестных выражениях рекомендовал нового главнокомандующего[9 - Имеется в виду главнокомандующий армиями Западного фронта генерал В. И. Гурко.], называя его своим старым и близким другом. Конечно, речь его была встречена рукоплесканиями, как, кстати сказать, в то время сознательная аудитория встречала аплодисментами все, что только не говорилось с трибуны. Нередко два оратора диаметрально противоположного направления, говорившие непосредственно один за другим, пожинали одинаковые лавры, так что посторонний зритель оставался в недоумении, из кого же состоит большинство слушателей.

С Новицким мне пришлось провести только несколько минут за завтраком в штабе фронта. Он побывал уже в Петрограде и то, что видел и слышал там, не позволяло ему видеть будущее в розовом свете. Я со своей стороны заметил, что и на фронте обстановка не лучше и надеяться на то, чтобы революция вдохнула энтузиазм, о котором говорил на митинге Гучков, и новые силы в армию, истомленную трехлетней войной, нет никаких оснований.

После отъезда столичных гостей я продолжил прием от генерала князя Туманова должности главного начальника снабжений и утром 2 апреля готовился уже отправиться к главнокомандующему [армиями фронта] с докладом о моем фактическом вступлении в должность, но в этот момент телефонный звонок подозвал меня к аппарату. Говорил генерал Гурко.

– Приняли вы должность от князя Туманова?

Я доложил, что как раз собрался явиться к нему с докладом об этом.

– Так предупредите князя Туманова, чтобы он не сдавал еще должности: вы намечаетесь на нечто другое. Придите ко мне.

Я немедленно поехал к нему, не успев даже создать во время краткого переезда более или менее вероятного предположения о том, что меня ожидает. Когда я вошел в кабинет Гурко, он встретил меня словами:

– Мне очень жаль, но, кажется, нам не удастся служить вместе, – и показал мне телеграмму из Петрограда, подписанную Новицким, в коей было изложено, что военный министр наметил меня на должность начальника Главного штаба[36 - В Главном штабе были сосредоточены дела по личному составу, по гражданскому и военному устройству казачьих войск, по заведованию эмеритальной кассой военного ведомства и по управлению рядом территорий (военно-народное управление).] и просит командировать к месту служения, дабы я мог немедленно приступить к реорганизации этого учреждения.

На немой вопрос Гурко я ему доложил, что предполагал бы остаться под его начальством на фронте, так как считаю себя несравненно более подготовленным к нынешней своей должности, чем к должности начальника Главного штаба, в особенности ввиду предполагаемого преобразования его. Для того чтобы умело чинить или переделывать какой-либо механизм, естественно, надобно подробно знать его; я, хотя и служил в Главном штабе, но в совершенно особом отделе его (Военно-ученом комитете), сфера деятельности которого обнимала функции Генерального штаба и ничего общего с инспекторской и хозяйственной деятельностью Главного штаба не имела. Мне казалось бы, что там, скорее, было бы на месте такое лицо, которое во время продолжительной службы в этом учреждении могло основательно ознакомиться с его недочетами. Гурко согласился с моими доводами и ответил на телеграмму в том духе, что полагал бы более полезным мое присутствие на фронте, но что если мое назначение признается безусловно необходимым, то не считает себя вправе препятствовать ему, я же, по тем же причинам, не признаю возможным уклоняться.

В тот же день был получен телеграфный ответ, что выбор меня на этот пост установлен окончательно, вследствие чего военный министр просит командировать меня по возможности безотлагательно.

С большой неохотой подчинился я этому приказу: как ни плохо было уже тогда на фронте, но несравненно хуже представлялась мне обстановка в Петрограде, в непосредственной близости и постоянных сношениях с советом солдатских и рабочих депутатов и военной комиссией его, из которой выходили такие шедевры, как приказы № 1 и № 2 и только что появившаяся тогда в газетах в виде проекта «Декларация прав солдата»[37 - Декларация прав солдата для армии и флота была окончательно утверждена военным и морским министром А. Ф. Керенским 9 мая 1917 г. и содержала среди прочего следующие положения:«1 Все военнослужащие пользуются всеми правами граждан. ‹…›2 Каждый военнослужащий имеет право быть членом любой политической, национальной, религиозной, экономической или профессиональной организации, общества или союза.3 Каждый военнослужащий, во внеслужебное время, имеет право свободно и открыто высказывать устно, письменно или печатно свои политические, религиозные, социальные и прочие взгляды.4 Все военнослужащие пользуются свободой совести. ‹…› Участие в общей молитве необязательно. ‹…›6 Все без исключения печатные издания (периодические или непериодические) должны беспрепятственно передаваться адресатам.7 Всем военнослужащим предоставляется право ношения гражданского платья вне службы. ‹…›10 Назначение солдат в денщики отменяется. ‹…›12 Обязательное отдание чести как отдельными лицами, так и командами отменяется. ‹…›13 В военных округах, не находящихся на театре военных действий, все военнослужащие в свободное от занятий, службы и нарядов время имеют право отлучаться из казармы. ‹…›14 Никто из военнослужащих не может быть подвергнут наказанию или взысканию без суда. ‹…›17 Никто из военнослужащих не может быть подвергнут телесному наказанию, не исключая и отбывающих наказания в военно-тюремных учреждениях.18 ‹…› Право же внутреннего самоуправления, наложения наказания и контроля в точно определенных случаях… принадлежит выборным войсковым организациям ‹…›».], с которой, к моему несчастью, мне пришлось познакомиться довольно близко.

Глава II. В центральном аппарате Военного министерства при Гучкове

Прибыв в Петроград в начале апреля 1917 года[10 - Минут был назначен начальником Главного штаба 11 апреля 1917 г.], я застал центральные управления военного министерства уже переустроенными на комитетских началах. В каждом из них действовало три комитета: солдатский, офицерский и смешанный солдатско-офицерский. Та же враждебность между солдатским и офицерским комитатами, что и всюду, те же признаки надвигающегося развала, как и везде. В офицерском комитете, кроме того, существовала рознь между офицерами и [военными] чиновниками, что еще более усложняло работу начальствующих лиц[11 - Начальствующими лицами назвались военные чины, занимавшие руководящие должности не в строевых частях и не имевшие прав командиров.].

Поистине Божеское наказание была эта революция во время войны! Ведь три четверти времени, если не более, тратилось на эти бесплодные прения о самых, в сущности, пустячных вопросах, ничего общего с войной не имеющих. Ведь вся энергия, все старания были направлены к тому, чтобы хоть как-нибудь поддерживать, смазывать, скреплять расползающуюся и готовую каждую минуту сойти с рельс машину. О неприятеле в то время все, буквально все, совершенно забыли. Если и вспоминали, то совершенно случайно, да и то сейчас же переставали интересоваться этим предметом, как сравнительно ничтожным в «великий момент завоевания русским народом свободы». И это в то время, когда наша армия, умудренная дорого стоившими опытами предшествовавших двух с половиной лет войны, исправив все свои недочеты и пробелы, была во всеоружии, великолепно и в изобилии была снабжена всем необходимым! Нужно было только приложить еще одно небольшое усилие, и враг был бы сломлен. Но все пропало даром. Утопая в море слов, слов и слов без конца, Россия забыла о целях великой войны, а враг притаился и старался ничем не напоминать о себе. Никогда еще неприятель не действовал на фронте столь пассивно, как во время медового месяца нашей революции. Некоторые удивлялись тому, что германцы, столь осведомленные всегда о состоянии наших войск, ничего не предпринимали против нас во время нашей комитетской разрухи. Но германцы действовали мудро. Если бы они предприняли что-нибудь в то время, когда головы солдат не были еще безнадежно охвачены революционным безумием, весьма вероятно, что их попытка подействовала бы отрезвляюще на русский народ и он бросился бы спасать Россию, а не революцию[38 - Э. Людендорф писал: «Сколько раз я мечтал о том, что русская революция облегчит наше военное положение, но эти чаяния всегда оказывались воздушными замками; теперь революция наступила, и наступила внезапно. Огромная тяжесть свалилась у меня с плеч. ‹…›Русская революция принадлежит к числу тех событий, на которых ни один полководец не может, вероятно, строить свои расчеты. Но теперь она уже являлась не [абстрактной] мечтой, а реальностью, с которой я как солдат мог работать. Наше общее положение значительно улучшилось. Предстоящие на Западе бои меня теперь не страшили». Ludendorff E. Meine Kriegserinnerungen 1914–1918. Berlin, 1919. S. 327–328.].

Непосредственно вслед за переворотом равнодействующая энергия народа резко изменила свое направление. Вместо того, чтобы быть направленной против врага, она обернулась внутрь страны на разрушение устоев прежнегогосударственного строя, не разбирая, что вредно и что полезно. Результатом этого было немедленное расстройство всех статей снабжения армии. Все остальное время, до окончательного крушения, наша армия существовала уже не на процент производства страны, а на капитал, оставленный «старым режимом» в наследство революции. Без этого наследства революция не избегла бы краха уже на первых же порах своего существования. Капитал этот был настолько велик, что остатками его до сих пор живет его советское правительство. Сознательно солжет тот, кто осмелится утверждать, что хотя бы в какой-либо части снабжения армии после переворота произошли улучшения. Ложь эта может быть доказана документальными данными[39 - Уже на совещании в Ставке, состоявшемся 18 марта 1917 г., констатировалось: «Доклады представителей центральных учреждений выяснили:1) По интендантской части. – Запасов в стране для полного продовольствия армии недостаточно.Мы не только не можем образовать на фронтах запасов, но не будем получать ежесуточную потребность.Надо: или уменьшить в районе армии число ртов и число лошадей, или уменьшить дачу.Последнее опасно, а потому надо уменьшить число едоков». Цит. по: Головин Н. Н. Военные усилия России в Мировой войне. М., 2001. С. 390.]. Улучшилось разве только снабжение армии политически развращающей литературой. Да, это бесспорно.

Но вернусь к изложению событий.

По своей должности начальника Главного штаба я вошел в состав комиссии генерала Поливанова[40 - Поливанов Алексей Андреевич (04.03.1855–25.09.1920), с 1911 г. генерал от инфантерии. С 1912 г. член Государственного совета. 16 июня 1915 г. назначен управляющим военным министерством, 10 сентября 1915 – 15 марта 1916 г. военный министр. После Февральского переворота стал председателем Особой комиссии по реорганизации армии на демократических началах и Комиссии по улучшению быта военных чинов. В 1920 г. вступил в РККА.], на которую была возложена разработка вопросов по переустройству армий на новых началах. Комиссия[12 - Официальное название – Особая комиссия по реорганизации армии на демократических началах.] эта была создана в первые же дни революции и была завалена массой вопросов, запросов, требований, постановлений, резолюций и тому подобным, сыпавшихся как из рога изобилия по почте и по телеграфу со всех концов как действующей армии, так и всей необъятной России. Для начальствующих лиц, к которым местные комитеты приступали, что называется, с ножом к горлу, требуя утверждения их вздорных постановлений, комиссия генерала Поливанова служила громоотводом, и они передавали ей «по принадлежности» всю эту дребедень.

При этом многими руководила тайная надежда, что переданный в комиссию вопрос, естественно, залежится в ней, на то ведь она и комиссия, а инициаторы, бог даст, забудут о нем среди массы своих других «неотложных дел по углублению революции».

Я попал в комиссию как раз тогда, когда она была занята рассмотрением пресловутой Декларации прав солдата, объявленной во всеобщее сведение в газетах военной комиссией Совета солдатских и рабочих депутатов еще в начале марта, но затем переданной для окончательной обработки в виде правительственного распоряжения в комиссию генерала Поливанова.

По моему мнению, передача этой Декларации в комиссию генерала Поливанова была серьезной ошибкой. Лучше было бы оставить ее, так сказать, без внимания и не браться за ее переработку в официальном и авторитетном военном органе, каковым являлась комиссия генерала Поливанова. Надеяться на какие-либо существенные изменения и уступки в тексте этой декларации при современном бессилии Временного правительства не было никаких оснований. Представлялось неизбежным примириться с нею в том виде, как она есть, но незачем было узаконивать ее, проводя через горнила официального учреждения и выпуская ее под его фирмой. Пусть бы осталась она таким же актом, как принятые поневоле к общему исполнению Приказы № 1 и № 2, но к чему было снабжать ее подписью военного министра?

Была ли эта передача Декларации в комиссию генерала Поливанова умышленна, с целью загнать в тупик неугодного крайним [левым] партиям военного министра Гучкова, или же вытекала эта передача из общего стремления не выпускать дела из своих рук и по возможности руководить им – не знаю. Скажу одно только, что, взявшись за разработку декларации, комиссия на самое себя накинула петлю, а военного министра, действительно, загнала в такой тупик, выходом из которого только и мог быть отказ его от должности.

Состав комиссии генерала Поливанова был очень разнообразен. По должностям в нее входили начальники Генерального и Главного штабов, представители от всех прочих главных управлений военного министерства и делегаты от всех армий по назначению командующих армиями и затем целый ряд лиц уже поименно, независимо от служебного положения, из числа тех, которые так или иначе были прикосновенны к перевороту или оказались захваченными вихрем событий в первые дни революции. Среди лиц последней категории было несколько молодых офицеров Генерального штаба, несколько генералов, бывших не у дел, несколько случайных офицеров, находившихся в командировках и в отпусках, и было даже одно гражданское лицо. Но главную силу комиссии, несмотря на сравнительное меньшинство (два-три, редко четыре человека), составляли представители Совета солдатских и рабочих депутатов.

Не помню хорошо, сколько всего было членов комиссии, знаю лишь, что в дни особенно боевых заседаний участвовало не менее 20–25 человек. Кроме членов комиссий на заседаниях постоянно присутствовали и принимали участие в прениях, но без права голоса, многочисленные делегации из армии, состоявшие исключительно из солдат и командированные армейскими комитетами, чтобы воочию убедиться в том, что творится в Петрограде.

Кстати, надобно заметить, как быстро петроградские мастера от политики успевали обрабатывать этих делегатов. Приезжает свежая делегация из армии, члены ее настроены очень хорошо, суждения очень правильные, трезвые: упоминают даже имя Минина[13 - Имеется в виду Кузьма Минин (около 1570 – 1616) – организатор и один из руководителей Земского ополчения 1611–1612 гг.], словом, под всеми их словами я готов был бы сам подписаться. Слушая их, мы уже торжествующе поглядывали на представителей Совета солдатских и рабочих депутатов, предъявляющих нам требования от имени солдатской массы, в то время как делегаты от этой же солдатской массы заявляют совершенно иное. Но вот проходит день, другой, и тех же самых делегатов уже не узнать. Их точно подменили. Вчера любовался ими, сегодня противно на них смотреть и слушать их. И вот в таком обработанном виде возвращались они на фронт и там «углубляли революцию».

Комиссия генерала Поливанова была, по существу, смешанной комиссией, поскольку на нее было возложено согласование требований, предъявляемых к армии военной наукой, с требованиями революции, вследствие чего в ней участвовали представители двух противоположных течений. Ее работа была организована, по моему мнению, совершенно неправильно и в ущерб прежде всего военному ведомству. Отсутствовало то, что всегда являлось обязательным в межведомственных комиссиях: не было предварительных совещаний между собою представителей одного и того же ведомства, защитников ее интересов. Эти совещания были необходимы для того, чтобы самим разобраться в своих делах, выработать единство взглядов на рассматриваемые вопросы и затем уже выступать в общих заседаниях с представителями другой стороны, не противореча друг другу во время прений. Результатом этого существенного пробела в организации работы комиссии было то, что в ней вовсе не было той сплоченной военной партии, которая дружно отстаивала бы интересы армии, руководясь как при голосовании, так и во время прений партийной дисциплиной. На деле же был полный сумбур. Вспоминаю такой случай. Обсуждался параграф Декларации [прав солдата] об отдании чести[41 - В окончательном варианте этот пункт (12-й) выглядел следующим образом: «Обязательное отдание чести как отдельными лицами, так и командами отменяется.Для всех военнослужащих взамен обязательного отдания воинской чести устанавливается взаимное добровольное приветствие.Примечание: 1. Отдание воинских почестей командами и частями при церемониях, похоронах и тому подобных случаях сохраняется. 2. Команда “смирно” остается во всех случаях, предусмотренных строевыми уставами».]. Несколько представителей военного ведомства более или менее убедительно и горячо доказывали необходимость сохранения этой формы приветствия, отрицая, что это является пережитком крепостного права, каковым его считали представители Совета солдатских и рабочих депутатов, не видя в нем ничего унизительного, а напротив, выражение взаимного уважения членов корпорации друг к другу, и так далее в том же роде. Но вот встает один из представителей военного ведомства, делегат из армии, подполковник, военный юрист, и произносит громовую филиппику против отдания чести, начиная ее словами: «Давно пора бросить эту бессмыслицу, это поклонение шляпе Гойелера, повешенной на шесте, этот пережиток крепостного права и т. п.».

Посудите, какой эффект произвела подобная речь! Какое впечатление остается после этого у многочисленных слушателей из состава солдатских делегаций, присутствовавших на заседаниях комиссии и с живым интересом следивших за прениями. Интересно знать, как они делились своими впечатлениями с пославшими их по возвращении на фронт.

Во время этой речи я не знал, куда глаза деть, и избегал смотреть на представителей Совета солдатских и рабочих депутатов, на губах которых играли иронические улыбки.

В голосованиях представители Совета солдатских и рабочих депутатов не участвовали, так как входили в состав комиссии с правом только совещательного голоса. На самом же деле голоса их были решающими, так как, в случаях несогласия комиссии с их мнением, они прямо заявляли: «Как хотите, но все равно вы не можете заставить солдат отдавать честь или воспретить митинги и политическую пропаганду в казармах или в окопах; вас не послушают и вам все равно придется, волей-неволей, примириться с фактами» и т. д.

В действительности оно так и было. Но подобное положение вещей делало совершенно непонятными как работу комиссии, так и ее значение. К чему же она в таком случае собиралась? К чему же тратилось ежедневно 4–5 часов драгоценного времени? Разве для того только, чтобы, поболтав, погорячившись, потрепав и без того уже расстроенные трехлетней кампанией нервы, принять «к сведению и исполнению» те положения, которые были выработаны Советом солдатских и рабочих депутатов.

Естественно, возникает вопрос, какую же роль играл генерал Поливанов, председатель этой комиссии. Репутация генерала Поливанова была вполне достойной: он был известен за человека умного, очень дельного, строгого начальника, умевшего заставлять работать своих подчиненных, прекрасного знатока технической стороны военного дела, что заслужило ему доверие и всеобщее уважение в думских кругах, как со стороны его друзей, так и врагов. Личное нерасположение государя императора, которое трудно было скрыть[42 - Император «не любил» Поливанова, поскольку тот постоянно занимался интригами и имел слишком тесные связи с думскими кругами, заигрывая с ними и часто было неясно, кому, собственно, он служит. В письме императрице 10 марта 1916 г. Николай II писал: «Я, наконец, нашел человека для замены Поливанова, это Шуваев, которому я могу до конца доверять. ‹…› Я буду спокойно спать, когда П[оливанов] уйдет, и все министры тоже вздохнут с облегчением» (ГА РФ. Ф. 640. Оп. 1. Д. 109. Л. 51–52).], увеличивало его популярность в революционных кругах. Большинство ожидало увидеть генерала Поливанова на посту военного министра, который он покинул год тому назад, и в назначении Гучкова видели лишь попытку круто переделать Россию на западный лад.

Зная лично генерала Поливанова по моей должности до войны, когда мне неоднократно приходилось бывать у него с докладами по Главному комитету по устройству казарм, я совершенно не узнавал его в председателе этой пресловутой комиссии. Куда девались его умелое ведение прений, определенность поставляемых вопросов, точное резюмирование заключений. В сущности, он был не председателем, а делопроизводителем комиссии, роль которого ограничивалась лишь добросовестной записью словопрений. Разочаровался ли генерал Поливанов в происшедшем перевороте, был ли обижен тем, что оставлен был в тени и не занял того выдающегося положения, на которое мог рассчитывать, или, наконец, как умный человек, прозревал будущее и сознавал бесполезность усилий сохранить армию от развала, но на меня он производил впечатление человека, потерявшего веру в самого себя, утратившего интерес к порученному ему делу и пассивно отдававшегося течению событий.

Признавая работу комиссии в такой обстановке, как по ее характеру, так и по существу, совершенно ненормальной, я после первых же двух-трех заседаний доложил свои впечатления помощнику военного министра генерал-лейтенанту Новицкому и просил освободить меня от участия в ней, считая таковое совершенно бесполезным. Ходатайство мое не было удовлетворено, но вскоре последовавшие события и отказ Гучкова от поста военного министра[43 - В ночь на 30 апреля 1917 г. в письме на имя министра-председателя Временного правительства князя Г. Е. Львова Гучков заявил, что уходит в отставку, поскольку не может более «разделять ответственность за тот тяжкий грех, который творится в России» (Революционное движение в России в апреле 1917 г. Апрельский кризис. М., 1958. С. 836). 4 мая на частном совещании членов Государственной думы Гучков заявил: «На началах непрекращающегося митинга управлять государством нельзя, а еще менее можно командовать армией на началах митингов и коллегиальных совещаний. А мы ведь не только свергли носителей власти, мы свергли и упразднили самую идею власти, разрушили те необходимые устои, на которых строится всякая власть» (Буржуазия и помещики в 1917 г.: Стенограммы частных совещаний членов Государственной думы. М.; Л., 1932. С. 4–5). Официально пост военного министра Гучков оставил 5 мая 1917 г.] освободили меня от участия в работах этого органа, который до сих пор представляется каким-то кошмаром в моих воспоминаниях.

Не буду останавливаться на последовательном описании горячих дебатов при обсуждении всех параграфов Декларации, обрисую лишь общую картину прений, по поводу самых боевых пунктов декларации: 1) отдания чести; 2) свободы политической пропаганды в войсках и 3) ношения военными гражданского платья в не служебных занятий.

Цель представителей Совета солдатских и рабочих депутатов, в котором в то время большинство принадлежало социалистам-революционерам[44 - Программа Партии социалистов-революционеров (ПСР, эсеры) была опубликована в мае 1904 г. в ее основе лежала идея социализации земли – отмена частной собственности на землю и ее переход в общенародное достояние без права купли-продажи. ПСР была наиболее многочисленной и влиятельной немарксистской социалистической партией. В 1917 г. насчитывала около 1 млн членов. Большинство в Петроградском совете рабочих и солдатских депутатов на тот момент принадлежали блоку эсеров и меньшевиков, причем меньшевики имели некоторый перевес над эсерами.], была совершенно ясна. Им надо было окончательно уничтожить старую армию, срыть до основания веками возводившееся здание. Имея определенную цель и выработав программу действий, они твердо и уверенно шли к намеченной цели, ни разу не разорвав фронта своей атаки каким-либо случайным противоречием, несмотря на то, что на заседания являлись не одни и те же лица. Говорили они все одно и то же. На любые возражения у них [всегда] были готовые ответы. Видимо, все было заранее обсуждено, продумано, обо всем договорено. Иногда невольно восхищался их находчивостью в репликах и внешней убедительностью их софизмов. В крайних случаях, как я уже упоминал, они прибегали к ultima ratio[14 - Ultima ratio (от лат. ultimus – последний и ratio – прием, метод) – латинское высказывание, означающее «последний довод».], заявляя, что они всего лишь посланники Совета солдатских и рабочих депутатов, что им даны строгие инструкции и что, волей-неволей, мы должны склониться перед той властью, которая в настоящее время никого над собой не имеет.

С сожалением должен отметить, что присутствие этих представителей в заседаниях комиссии оказывало большое влияние на мнение ее членов при голосовании по спорным вопросам.

Сколько раз в ожидании открытия заседания приходилось обмениваться мнениями с различными членами комиссии об отдании чести, свободе политической пропаганды в войсках. Обыкновенно все они горячо соглашались, что эти параграфы декларации недопустимы, что они разрушат армию и т. п. Да и действительно, казалось бы, у истинно военных людей не может быть двух мнений по этим вопросам. Но вот, по окончании прений, приступают к голосованию. Генерал Поливанов предлагает несогласным на допущение того или другого из этих параграфов встать. Смотришь, тот член комиссии, который только что, каких-нибудь час-два тому назад, был вполне солидарен с вами, сидит себе, скромно потупив взор. И добро бы это были случайные военные люди, только на время войны призванные в ряды войск: прапорщики запаса или отставные, покинувшие военную службу в молодых чинах. Нет, то были кадровые офицеры, профессиональные военные, даже генералы, десятки лет носящие военный мундир. Достаточно сказать, что при голосовании вышеупомянутых кардинальных вопросов нас, несогласных, было всего лишь семь, шесть и четыре человека из двадцати пяти членов комиссии.

Странным в работе комиссии было еще то, что все прения заносились в журнал заседания лишь вкратце и затем резюмировалось решение, принятое большинством. Несогласные даже не упоминались поименно, не говоря уже о том, что никому из них не предлагалось изложить свое особое мнение. Благодаря этому постановления комиссии имели вид ее единогласных решений.

Таким порядком Декларация прошла целиком через горнило комиссии, получила как бы ее полное одобрение и была утверждена. Теперь оставалось только издать ее в виде приказа по военному ведомству. Когда она была представлена на подпись Гучкову, он, естественно, отказался подписывать ее. Представители Совета солдатских и рабочих депутатов, узнав об этом, пришли в страшное волнение. Я сам видел, как один из них, прапорщик Утгоф[45 - Утгоф Владимир Львович (25.11.1886–12.10.1937), сын генерал-лейтенанта Отдельного корпуса жандармов, с 1906 г. эсер. Во время Первой мировой войны призван в армию, прапорщик. В феврале 1917 г. избран в Петросовет, был делегатом I и II Всероссийских съездов Советов, III и IV съездов ПСР, председатель Петроградской военной организации эсеров.], даже побледнел от волнения.

– Что же мы скажем в Совете? – в тревоге говорил он. – Ведь вот уже полтора месяца успокаиваем всех, что не сегодня завтра выйдет приказ с Декларацией. Что же будет?

Отложили еще дня на два. Гучков поручил генералу Новицкому собрать комиссию (уже без генерала Поливанова) и добиться существенных уступок в вопросах об отдании чести и свободе политической пропаганды.

Тщетно пытались Новицкий и приглашенный в это же заседание другой помощник военного министра, генерал Филатьев, внести какие-либо хотя бы текстуальные поправки в Декларацию, смягчить если не смысл, то хоть изложение некоторых пунктов. Но и после этого заседания Декларация осталась в том же виде. Гучков решил не подписывать заготовленный приказ и отказался от должности.

В свое время многие ставили Гучкову в упрек, что он покинул свой пост в тяжелую минуту, бросил своих сотоварищей по Временному правительству в то время, когда борьба его с другим, неофициальным, но несравненно более сильным правительством явно складывалась в пользу последнего. Но что же ему оставалось делать? Я думаю, он тогда вполне уже уяснил себе, что взялся не за свое дело, что недостаточно быть дилетантом в военном деле и интересоваться им в качестве постороннего наблюдателя; что для того, чтобы постичь дух армии, мало посвятить всю свою жизнь военной службе, нужно быть солдатом до мозга костей. Понял он, что помочь армии не может, а оставаясь у власти может только навредить ей, продолжая делать те же ошибки, часть которых к тому времени он, я думаю, уже сознавал. Я всегда считал Гучкова искренним патриотом и честным человеком, и он поступил так, как подсказывала ему совесть. Жаль только, что эта мысль не пришла ему раньше.

Подписание Декларации прав солдата, в которой действительно говорилось лишь об одних правах солдата и ни полусловом не упоминалось о его обязанностях, было равносильно окончательному смертельному удару армии, и без того потрясенной до основания Приказами № 1 и № 2.

Могут возразить, что в создавшейся ситуации нельзя было противиться проведению ее в жизнь. Согласен с этим, но не нужно было издавать ее в виде приказа. Представьте себя в положении коменданта осажденной крепости, в которой истощились и продовольственные, и боеприпасы. Падение крепости неизбежно. Коменданту предстоит выбор: или подписать капитуляцию, или предоставить неприятелю овладеть крепостью без всяких условий. Мне кажется, несомненно, предпочтителен последний способ, который избавляет от подписания позорного акта. Так и в данном случае.

Мы не можем заставить солдат отдавать честь, ибо у нас нет реальной силы, на которую мы могли бы опереться, настаивая на выполнении нашего требования. По той же причине мы не можем воспретить митинги в казармах и в окопах. Что же делать, приходится поневоле смотреть сквозь пальцы на происходящее, но не следует узаконивать это официальным актом, каковым является приказ по военному ведомству.

Надо надеяться, что революционный дурман со временем развеется, что можно будет постепенно вновь вводить те правила и установления, которые были самовольно отменены. Тут существование подобного приказа могло бы стать причиной многих неприятностей. Его пришлось бы отменить, а всякая отмена, несомненно, трактовалась бы противниками возрождения армии как реакционная мера, а это, в свою очередь, производило бы неблагоприятное впечатление на массы. Но нет худа без добра, и большевики, в числе многого другого наследства Временного правительства, аннулировали и этот приказ.

Как ни был честолюбив Гучков, как не стремился он к власти, все-таки он, как честный человек, не совершил роковой шаг и предпочел покинуть свой пост и похоронить свои честолюбивые замыслы.

Место Гучкова занял Керенский[46 - Керенский Александр Федорович (22.04.1881–11.06.1970), депутат Государственной думы; трудовик, с 1915 г. лидер фракции. Во Временном правительстве министр юстиции, затем военный и морской министр, одновременно министр-председатель Временного правительства, Верховный главнокомандующий и председатель «Совета пяти».]. Он не колеблясь подписал смертный приговор армии, который в значительной части, быть может, им же и был инспирирован. Это была первая, но очень существенная победа большевиков, которые тогда только начинали поднимать голову. В армию была допущена политическая пропаганда. Временное правительство было лишено оружия самозащиты, и победа крайних левых элементов, несмотря на их сравнительную малочисленность, была неизбежна.

Хотя во время заседаний комиссии [ее члены] и отзывались полупрезрительно о большевиках, когда некоторые указывали на опасность их пацифистской пропаганды в окопах; хотя действительно в то время «большевик» было чуть ли не бранным словом; хотя некоторые из солдат армейских делегаций и убеждали комиссию иметь более доверия к сознательности солдат, которые, дескать, сами разберутся в том, где правда и где ложь, но исторические примеры революций прежних времен указывали на неизбежность перехода власти в руки самых крайних левых партий, а приказ с Декларацией, облегчая пропаганду, ускорял этот переход.

Вновь повторяю, навряд ли мы могли избежать прихода большевиков, как бы мудро ни действовало Временное правительство, но можно было бы оттянуть их торжество до окончания войны, а победное окончание войны, быть может, изменило бы формы господства пролетариата, и России не пришлось бы претерпеть тех бедствий, которые она вынесла и продолжает испытывать и теперь.

С уходом Гучкова в составе военного министерства произошли перемены[47 - Кроме замены Гучкова Керенским в составе Временного правительства 5 мая 1917 г. произошли следующие изменения:– вместо кадета П. Н. Милюкова министром иностранных дел стал бывший министр финансов М. И. Терещенко;– вместо Терещенко министром финансов стал бывший министр земледелия А. И. Шингарев;– вместо Керенского министром юстиции стал П. Н. Переверзев;– вместо Шингарева министром земледелия стал В. М. Чернов;– во главе вновь созданных Министерства почт и телеграфов и Министерства труда поставлены И. Г. Церетели и М. И. Скобелев, Министерства продовольствия – А. В. Пешехонов, Министерства государственного призрения – князь Д. И. Шаховской.], которые, к моему великому удовольствию, коснулись и меня. Вряд ли я ошибусь, если предположу, что одной из причин моего удаления из Петрограда были мои взгляды, высказанные во время прений по поводу Декларации прав солдата.

Искренно говорю, я был несказанно рад моему удалению, так как это избавляло меня от активного участия в похоронах нашей армии и от совместной работы и личных сношений с Керенским, которому я лично глубоко не симпатизировал.

При отчислении меня от должности начальника Главного штаба[48 - В. Н. Минут был освобожден от должности начальника Главного штаба 9 мая и зачислен в распоряжение военного министра; назначение на пост дежурного генерала состоялось 13 мая.] мне было объявлено, что я отнюдь не имею права покидать военную службу, и было предложено на выбор два вакантных в то время поста: начальника штаба Северо-Западного фронта[49 - Минут не совсем точен: в 1917 г. Северо-Западного фронта не существовало: в августе 1915 г. он был разделен на Северный и Западный фронты. В данном случае имеется в виду Северный фронт, в котором после ухода 29 апреля на повышение генерала Ю. Н. Данилова пост начальника штаба оставался вакантным.] и дежурного генерала Верховного главнокомандующего; первый пост был освобожден генералом Даниловым[50 - Данилов (Черный) Юрий (Георгий) Никифорович (13.08.1866–03.02.1937), с 1914 г. генерал от инфантерии. С началом мобилизации назначен генерал-квартирмейстером штаба Верховного главнокомандующего. В 1915 г. он получил 25-й армейский корпус, затем возглавил штаб Северного фронта. В 1917 г. командующий 5-й армией.], получившим корпус[51 - Минут вновь ошибается: Ю. Н. Данилов с поста начальника штаба Северного фронта 29 апреля 1917 г. был назначен командующим 5-й армией.], второй генералом Кондзеровским[52 - Кондзеровский Петр Константинович (22.06.1869–16.08.1929), с 1914 г. генерал-лейтенант. С начала Первой мировой войны назначен дежурным генералом при Верховном главнокомандующем и оставался в этой должности до 1917 г., когда был назначен членом Военного совета.], моим товарищем по Академии и близким приятелем[53 - Вновь Минут не точен: генерал-лейтенант Кондзеровский сдал должность 2 апреля 1917 г., 17 апреля ее занял генерал-майор А. П. Архангельский, который 9 мая сменил самого Минута на посту начальника Главного штаба.]. Генерал Кондзеровский занимал эту должность с самого начала войны при великом князе Николае Николаевиче, затем при государе императоре. Человек честный, беспристрастный, неподкупный, он пользовался неизменным доверием своих начальников, но строгое следование их законам создало ему немало недоброжелателей среди таких лиц, которые ищут для себя всяких исключений и послаблений. Эти лица немало повредили генералу Кондзеровскому, создав ему репутацию человека сухого и недоброжелательного, чего на самом деле вовсе не было. Это послужило поводом к тому, что Гучков, уступая якобы голосу армии, отчислил генерала Кондзеровского от должности дежурного генерала при Верховном главнокомандующем с назначением членом Военного совета.

Напрашиваться самому на какую-либо должность и предлагать себя кандидатом крайне трудно, поэтому я отказался от выбора и предоставил назначение мое решению высшего начальства, о чем и заявил Керенскому, когда мы, то есть генерал Аверьянов[54 - Аверьянов Петр Иванович (05.10.1867–13.10.1937, Белград), с 1915 г. генерал-лейтенант, окончил в 1888 г. Николаевское инженерное училище и в 1894 г. Николаевскую академию Генштаба. Практически вся его служба прошла в различных штабах, и к началу войны он с 27 марта 1914 г. занимал пост начальника штаба Иркутского военного округа. 20 ноября 1914 г. ему поручено исполнять должность начальника Мобилизационного отделения Главного управления Генерального штаба, хотя официально он был утвержден в этой должности только 22 марта 1915 г. 10 августа 1916 г. он был назначен «на время войны» и. д. начальника Генштаба. После Февральской революции сначала был 2 апреля 1917 г. утвержден в должности, а уже 9 мая переведен «на время войны» в распоряжение военного министра. С 15 мая 1917 г. главный начальник снабжения Кавказского фронта. В Гражданскую войну – на Юге России. В 1920 г. эвакуировался в Турцию, а оттуда – в Югославию. Принят на службу в югославскую армию, служил в гарнизоне Великой Градишты.], начальник Генерального штаба, и я представлялись ему по случаю отчисления в его распоряжение.

Представлялись мы в Мариинском дворце[15 - Мариинский дворец на Исаакиевской площади в Петрограде был построен в 1839–1844 гг. по проекту архитектора А. И. Штакеншнейдера и получил свое название в честь дочери императора Николая I Марии, герцогини Лейхтенбергской. С 1885 г. во дворце размещался Государственный совет Российской империи, после Февральского переворота в него въехало Временное правительство, которое оставалось здесь до июля 1917 г.]. Курьезная подробность: у Керенского правая рука была на перевязи, так как накануне или дня за два перед тем, после какого-то ораторского выступления его в каком-то собрании, ему пришлось испытать столько пролетарских рукопожатий, что рука отказалась ему служить.

В тот же день вечером я получил приглашение к прямому проводу с Могилевым[16 - В губернском городе Могилеве с 8 августа 1915 г. размещалась Ставка Верховного главнокомандующего.], и генерал Марков, который был в то время генерал-квартирмейстером штаба Верховного главнокомандующего[55 - Имеется в виду 2-й генерал-квартирмейстер генерал-лейтенант Сергей Леонидович Марков (см. примеч. 25).], передал мне пожелание генерала Алексеева[56 - Алексеев Михаил Васильевич (03.11.1857–08.10.1918, Екатеринодар), с 1914 г. генерал от инфантерии, с 1916 г. генерал-адъютант. Был сыном солдата сверхсрочной службы. Образование получил в Московском пехотном юнкерском училище (окончил в 1876 г.) и в Николаевской академии Генштаба (окончил в 1890 г.). С 1898 г. Алексеев был экстраординарным, с декабря 1901 г. ординарным, а с июня 1904 г. – заслуженным ординарным профессором Николаевской академии Генштаба кафедры русского военного искусства. Во время Русско-японской войны он занимал должность генерал-квартирмейстера 3-й Маньчжурской армии. С 27 сентября 1906 г. обер-квартирмейстер Генштаба, с 30 августа 1908 г. начальник штаба Киевского военного округа. С 12 июля 1912 г. Алексеев командовал 13-м армейским корпусом. С началом мировой войны Алексеев 19 июля 1914 г. занял пост начальника штаба армий Юго-Западного фронта. 17 марта 1915 г. он встал во главе Северо-Западного фронта, а после его разделения 4 августа – Западного. Однако уже 18 августа 1915 г. был назначен начальником штаба Верховного главнокомандующего. В начале революции в феврале 1917 г. по предварительному соглашению с некоторыми общественными деятелями организовал давление старших военачальников на императора Николая II, чтобы побудить его отречься от престола. 1 апреля 1917 г. занял пост Верховного главнокомандующего, но уже 21 мая был заменен генералом А. А. Брусиловым. С 30 августа по 9 сентября 1917 г. вновь возглавлял штаб Верховного главнокомандующего. После Октябрьского переворота выехал в Новочеркасск, где приступил к созданию Добровольческой армии. 31 августа 1918 г. принял звание Верховного руководителя Добровольческой армии.], чтобы я принял должность дежурного генерала Ставки. Я осведомился у него о желании генерала Деникина[57 - Деникин Антон Иванович (04.12.1872–08.07.1947, США), сын отставного майора, с 1916 г. генерал-лейтенант. Окончил военно-училищный курс Киевского пехотного юнкерского училища в 1892 г. и Николаевскую академию Генштаба в 1899 г. Принял участие в Русско-японской войне, а с началом Первой мировой войны был назначен генерал-квартирмейстером штаба 8-й армии. С 19 сентября 1914 г. являлся начальником 4-й стрелковой бригады, которая в августе 1915 г. была развернута в дивизию. В боях он заслужил орден Св. Георгия 4-й (24 апреля 1915 г.) и 3-й (3 ноября 1915 г.) степеней, а также Георгиевское оружие, украшенное бриллиантами (22 сентября 1916 г.). С 9 сентября 1916 г. командир 8-го армейского корпуса. После Февральской революции 28 марта 1917 г. был назначен помощником начальника, а 18 апреля – начальником штаба Ставки. 31 мая был перемещен на должность главнокомандующего армиями Западного фронта. Во время выступления Л. Г. Корнилова открыто выразил ему свою полную поддержку, за что 29 августа «отчислен от должности с преданием суду за мятеж», арестован и отправлен в тюрьму в Быхов. 19 ноября бежал в Новочеркасск. Один из создателей Добровольческой армии, после гибели Корнилова 13 апреля 1918 г. – ее командующий. С 8 октября 1918 г. главнокомандующий Добровольческой армией, с 8 января 1919 г. – вооруженными силами Юга России. 4 апреля 1920 г. передал свой пост барону П. Н. Врангелю и выехал в Константинополь. С 1926 г. жил с семьей во Франции, а в ноябре 1945 г. выехал в США. Умер от сердечного приступа в больнице Мичиганского университета. 3 октября 2005 г. прах был перезахоронен на кладбище Донского монастыря в Москве.], начальника штаба Ставки, которому я вовсе не был известен. Генерал Марков ответил, что генерал Деникин, зная меня по его, Маркова, рекомендации, присоединяется к этому пожеланию.

Генерала Алексеева я знал хорошо и с самой лучшей стороны, за время нашей совместной службы в Главном штабе, еще до Японской войны. Генерал Деникин мне был знаком только понаслышке, но то, что я слышал о нем, говорило только в его пользу: в моем представлении это был прямой, честный воин с ореолом героя.

Таким образом, раздумывать мне было нечего. Через два дня после отчисления от должности начальника Главного штаба я был назначен дежурным генералом Ставки, и 14 мая, после сдачи своей должности моему преемнику, генералу Архангельскому[58 - Архангельский Алексей Петрович (05.03.1872–02.11.1959, Бельгия), с 24 августа 1917 г. генерал-лейтенант. Окончил 3-е Александровское военное училище в 1892 г. и Николаевскую академию Генштаба в 1898 г. С 1901 г. служил в различных подразделениях Главного штаба, дослужившись до должности помощника дежурного генерала. С началом войны 24 июля 1914 г. был назначен и. д. дежурного генерала Главного штаба и оставался на этом посту почти всю войну. После Февральской революции 5 апреля 1917 г. был утвержден в должности, а еще через 12 дней назначен дежурным генералом при Верховном главнокомандующем, 9 мая 1917 г. занял пост начальника Главного штаба. После прихода к власти большевиков продолжал исполнять свои обязанности до 8 декабря 1917 г., когда был принят на службу в РККА и назначен начальником управления по командному составу Главного штаба (с мая 1918 г. – Всероглавштаба РККА). Одновременно поддерживал связь с подпольным Национальным центром, много сделал для отправки офицеров из подконтрольных большевикам районов в Добровольческую армию. После бегства своего помощника, генерала Н. Н. Стогова, Архангельский под угрозой разоблачения в сентябре 1918 г. скрылся и к февралю 1919 г. смог добраться до занятого белыми армиями Екатеринодара. По собственной просьбе был предан военно-полевому суду (за службу у большевиков) и оправдан. 20 апреля 1920 г. был назначен дежурным генералом штаба Русской армии. Сразу после эвакуации из Крыма в 1920 г. стал начальником отделения личного состава штаба главнокомандующего Русской армией, а с 14 октября по 1 ноября 1926 г. – и. д. помощника начальника штаба Русской армии. После расформирования армии в ноябре 1926 г. переехал в Бельгию. После ряда скандалов в РОВС (в том числе убийства агентами НКВД А. П. Кутепова и похищения Е. К. Миллера) Архангельский 20 марта 1938 г. вступил в должность председателя РОВС, став, таким образом, руководителем русской белой военной эмиграции. 27 февраля 1957 г. передал пост председателя РОВС генералу А. А. фон Лампе.], выехал в Могилев.

Глава III. В Ставке Верховного главнокомандующего

В Могилеве я попал в совершенно другую атмосферу, чем в Петрограде. При Алексееве и его начальнике штаба Деникине настроение было совершенно другим. Правда и тут, как и всюду, были те же самые комитеты, но не было того близкого соседства с Советом рабочих и солдатских депутатов, как в Петрограде, не было этого засилья внутренней политики, больше думалось и говорилось о войне. Дышалось гораздо свободнее. Воинский дух еще не совсем угас. На улицах соблюдалось даже отдание чести, а некоторые войсковые части, как, например, Георгиевский батальон[59 - 8 июля 1916 г. Приказом № 763 начальника штаба Верховного главнокомандующего батальон для охраны Ставки был переименован в Георгиевский батальон для охраны Ставки. С этого момента батальон стал укомплектовываться исключительно Георгиевскими кавалерами, то есть солдатами, награжденными георгиевскими крестами, и офицерами – кавалерами ордена Св. Георгия. Батальон получил собственный знаки отличия, кокарду и эмблему.], по стройности, выправке и внутреннему порядку совершенно производили впечатление войсковой части прежнего времени.

Но недолго продолжалось это. Неугодный Совету рабочих и солдатских депутатов и Керенскому, Алексеев вскоре ушел.

Здесь я должен отметить, что Алексеев покинул пост Верховного главнокомандующего вовсе не по своей воле, как некоторые тогда думали. В какой форме было сделано ему предложение об этом, я не знаю, но однажды утром, какого числа не помню, но очень скоро после моего прибытия в Ставку, Алексеев по телефону просил меня прибыть к нему для участия в санитарной комиссии, на предмет освидетельствования его здоровья. Я пришел первым и несколько минут в ожидании врачей оставался с ним с глазу на глаз. Он в очень горьких выражениях сетовал на устранение его от должности, и с его языка сорвалось даже выражение, которое я привожу дословно: «Как ненужного денщика увольняют»[60 - М. В. Алексеев был заменен на посту Верховного главнокомандующего А. А. Брусиловым 21 мая 1917 г.].

На место Алексеева был назначен Брусилов[61 - Брусилов Алексей Алексеевич (19.08.1853–17.03.1926, Москва), с 1912 г. генерал от кавалерии, с 1915 г. генерал-адъютант. В 1872 г. окончил Пажеский корпус. С 1883 по 1906 г. служил в постоянном составе офицерской кавалерийской школы, дослужившись к 1902 г. до должности ее начальника. 19 апреля 1906 г. при протекции великого князя Николая Николаевича получил 2-ю гвардейскую кавалерийскую дивизию, а 5 января 1909 г. – 14-й армейский корпус. С 15 мая 1912 г. служил помощником командующего войсками Варшавского военного округа, а с 15 августа 1913 г. – командиром 12-го армейского корпуса. При проведении мобилизации 19 июля 1914 г. назначен командующим Проскуровской группой, которая 28 июля преобразована в 8-ю армию Юго-Западного фронта. Вскоре стал известным генералом и был награжден орденом Св. Георгия 4-й и 3-й степеней 23 августа и 18 сентября 1914 г. соответственно, Георгиевским оружием 27 октября 1915 г. и украшенным бриллиантами Георгиевским оружием 20 июля 1916 г. С 17 марта 1916 г. главнокомандующий армиями Юго-Западного фронта, на этом посту прославился наступлением летом 1916 г., во время февральских событий 1917 г. принял активное участие в давлении на императора Николая II с целью побудить его к отречению. После увольнения генерала М. В. Алексеева 21 мая 1917 г. был назначен Верховным главнокомандующим, а после неподготовленного и неудачного для русской армии июньского наступления 19 июля заменен генералом Л. Г. Корниловым. В 1919 г. вступил в Красную армию.], который после переворота вдруг, словно по мановению волшебной палочки, из верноподданного генерала и к тому же генерал-адъютанта, обласканного царем, превратился в ярого приверженца революции. Он потрясал красным знаменем и убеждал всех и вся, что в душе всегда был революционером. Деникин – этот прямой, открытый человек, рыцарь без страха и упрека, не мог оставаться с Брусиловым и тоже покинул Ставку, заняв место ушедшего генерала Гурко.

Последний же был отчислен от должности главнокомандующего армиями Западного фронта вследствие своего заявления о том, что при существующем порядке слагает с себя ответственность в командовании армиями. Керенский усмотрел в этом преступление по службе, даже пытался было предать генерала Гурко военному суду, и, во всяком случае, сместить на низшую должность. Такие строгости применялись к начальствующим лицам и к офицерам вообще, а солдат гладили по головке. Отняли власть, подорвали дисциплину и в то же время не освобождали от ответственности, которая только и зиждилась на этих устоях.

С уходом Алексеева и Деникина в Ставке все изменилось. Уже на первых же шагах своего прибытия в Ставку Брусилов подчеркнул свою приверженность к новым порядкам, созданным революцией. Вот, например, сцена, которую я видел собственными глазами.

Выйдя из вагона по своему прибытию на станцию Могилев, Брусилов, как полагается, принял рапорт от начальника штаба (Деникина), затем подошел к правому флангу почетного караула, поздоровался с музыкантами, откозырнул начальствующим лицам, стоявшим на правом фланге караула, поздоровался с караулом, прошел вдоль его фронта и затем на левом фланге его принял назначенных ординарцев: офицера, унтер-офицера и рядового. Принимая от них рапорты, Брусилов подавал каждому из них руку. Офицеру легко было ответить на рукопожатие, что же касается солдат, у которых обе руки были заняты винтовкой, взятой «на караул», то они пришли в некоторое замешательство, не зная, какую руку освободить, чтобы не выронить винтовки. Нечего и говорить, насколько непривычное зрелище рукопожатия в строю произвело на присутствовавших офицеров тяжелое впечатление.

На следующий день после своего прибытия Брусилов созвал всех офицеров штаба Верховного главнокомандующего и сказал речь, общий смысл которой был тот, что каждый народ с течением времени вырастает из той формы правления, которая годилась ему раньше, и, вырастая, старается сбросить старую одежду и заменить ее новой. Если это ему удается, значит он созрел для этого; если нет, значит, не дорос. Революционное движение 1905–1906 годов показало, что русский народ еще не созрел для политической свободы, успех же нынешней революции, напротив, доказал, что время для новой формы государственного устройства пришло. С этим фактом надобно считаться, ибо в нем выражается воля всего народа. Идти наперекор этому – значит изменять народному делу, и лично он, генерал Брусилов, заявляет, что ни при каких обстоятельствах не отделит себя от русского народа и всегда будет с ним.

Сказано это было отчасти для того, чтобы предупредить о новом курсе личный состав Ставки, который считался вообще монархически настроенным и поэтому контрреволюционным.

На первых же порах смены высшего начальства я почувствовал, что не ко двору пришелся и что самое лучшее, что я могу сделать, так это уйти добровольно, пока меня еще не убрали помимо моего желания. Сам по себе незначительный случай послужил окончательным поводом к моему решению. Привожу этот случай потому, что он был одним из тех эпизодов, которые характеризовали образ действий нового Верховного главнокомандующего, немало способствовавший, по моему мнению, расцвету большевизма в армии.

В Могилеве, как и в других городах, образовался местный Совет крестьянских, рабочих и солдатских депутатов. В председатели этого совета буквально сам себя навязал некий прапорщик Гольман[62 - Гольман Михаил Борисович (11.1894–01.03.1938), в 1914-1916 гг. учился в Харьковском университете, где был связан с группой максималистов. В 1916 г. мобилизован, окончил 1-ю студенческую школу прапорщиков в Одессе, направлен для прохождения в январе 1917 г. в Екатеринбург, но вскоре арестован за антиправительственную агитацию. Был переведен в Осташковский дисциплинарный батальон, освобожден революцией и в марте прим кнул к эсерам-максималистам. Работал в иногороднем отделе и солдатской секции Петросовета, 5 мая делегирован в Могилев, где избран председателем губернского совета. Во время выступления Корнилова 19 июля 1917 г. арестован и взят под арест до 27 октября. В январе 1918 г. был избран председателем Могилевского губисполкома, несколько позже вступил в Компартию. Был председателем Ревтрибунала, членом губкома, в 1918–1919 гг. – ректором Пролетарского университета и даже направлялся за границу по линии восточного отдела Коминтерна. С 1929 г. постоянно находился под наблюдением органов госбезопасности: не раз отбывал срок в Воркутинском лагере. В 1938 г. обвинен в организации голодовки заключенных-троцкистов и подготовке контрреволюционных выступлений в лагере, приговорен к высшей мере наказания. Расстрелян.], молодой человек, несомненно еврейского происхождения, не имевший никакого отношения не только к крестьянам, но вообще к господину Могилеву[63 - Гольман действительно не имел отношения к Могилеву: он родился в г. Колебяки Полтавской губернии, где и жил до 1914 г. В графе «национальность» Гольман в своих автобиографиях указывал, что он русский, что, скорее всего, означает, что он происходил из семьи крещеных евреев-мещан.]. Субъект этот вел самую определенную большевистскую пропаганду, с тем только вариантом, что проповедовал не сепаратный мир, о котором в то время с трибуны не всегда было безопасно говорить, так как слушатели могли поколотить, а сепаратную войну против империализма и капитала со всяким, кто не разделяет идей пролетариата, то есть ясно указывая на необходимость разрыва с союзниками. Местные власти в лице губернского комиссара и прокурора Судебной палаты обратили внимание на его деятельность, конечно, главным образом из опасения аграрных беспорядков в губернии, и так как он был военный, то просили штаб Ставки обуздать его.

Это дело попало в мои руки, и я приказал навести справки, что это за личность. Оказалось, что прапорщик Гольман по окончании школы прапорщиков был направлен в какую-то войсковую часть на фронт, но туда не поехал, а, воспользовавшись тем хаосом, который наступил тотчас после переворота, самовольно, как тогда говорилось, «кооптировал» себя для укрепления революции, – явился в Могилев и занялся политикой. Никаких полномочий от Совета рабочих и солдатских депутатов у него не было, так как на троекратный запрос по этому предмету мы от сего почтенного учреждения никакого ответа не получили. Короче говоря, Гольман был обыкновенным дезертиром.

Узнав об этом, я сделал распоряжение арестовать его, но в тот же день мне было доложено, что Верховный главнокомандующий пригласил Гольмана на чашку чая.

Я сначала даже не поверил этому, но затем из уст самого начальника штаба главнокомандующего, генерала Лукомского[64 - Лукомский Александр Сергеевич (10.07.1868–25.02.1939, Париж), с 1914 г. генерал-лейтенант. Окончил Николаевское инженерное училища в 1888 г. и Николаевскую академию Генштаба в 1897 г. После службы в различных штабах 30 января 1909 г. возглавил Мобилизационный отдел Главного штаба. С 29 января 1913 г. помощник начальника, с 14 июля 1914 г. начальник канцелярии Военного министерства, одновременно с 8 августа 1915 г. помощник военного министра «на время войны». 2 апреля 1916 г. переведен в армию начальником 32-й пехотной дивизии. Затем, после кратковременного пребывания на должности начальника штаба 10-й армии с 14 по 21 октября 1916 г., 21 октября занял должность генерал-квартирмейстера штаба Верховного главнокомандующего. После Февральской революции 2 апреля 1917 г. был назначен командиром 1-го армейского корпуса, а 2 июня по выбору А. А. Брусилова – начальником штаба Верховного главнокомандующего. Во время выступления Л. Г. Корнилова 29 августа был отчислен от должности «с преданием суду за мятеж», арестован и отправлен в Быхов, откуда бежал на Дон. С 27 декабря 1917 г. по 9 февраля 1918 г. начальник штаба Добровольческой армии. С 25 сентября 1918 г. помощник главнокомандующего и начальник Военного и Морского управлений, с 27 октября 1919 г. председатель Особого совещания при главнокомандующем ВСЮР, с 30 декабря 1919 г. глава правительства при главнокомандующем ВСЮР. После отставки Деникина также 8 февраля 1920 г. уволен от службы и выехал за границу.], узнал, что это так, что генерал Брусилов, ознакомившись с деятельностью прапорщика Гольмана, вовсе не находит ее вредной, а, напротив, даже признает полезною.

– Со своей стороны, – добавил генерал Лукомский, – я, конечно, не согласен с ним (то есть Брусиловым), но знаете, в настоящее время для общей пользы дела необходимы некоторые компромиссы.

Я ему ответил на это, что вполне согласен с ним и готов был бы пойти на какие угодно компромиссы, даже позорные лично для меня, если бы знал наверное, что этим действительно принесу пользу. Если бы кто-нибудь мог указать мне ту границу, до которой я могу идти по пути компромиссов и уступок, принося пользу, ту границу, перейдя которую я не только перестаю приносить пользу, а, напротив, становлюсь в ряды тех, кто разрушает нашу армию, а с нею губит и Россию, тогда другое дело, я смело и спокойно шел бы до этого предела. К сожалению, никто не может указать этой границы, и полное неведение ее заставляет быть особенно осторожным в своих действиях и поступать лишь так, как подсказывает здравый рассудок и совесть, а не умозрительные видения далекого будущего.

Как бы то ни было, но пришлось подчиниться и оставить Гольмана на свободе, а самому поскорее убираться из Ставки. Впоследствии я узнал, что Гольман был все-таки арестован по приказанию Верховного главнокомандующего генерала Корнилова, сменившего Брусилова.

Удалось мне уйти из Ставки благодаря Деникину, который предложил мне должность главного начальника Минского военного округа на театре войны[65 - На пост главного начальника Минского военного округа Минут был назначен 14 июня 1917 г. Эта должность уже довольно давно оставалась вакантной: прежний главный начальник барон Е. А. Рауш фон Траубенберг был отстранен от должности еще во время февральских событий, а официально уволен 31 марта 1917 г.], то есть того округа, где я был начальником штаба в начале войны. Нечего и говорить, с какой радостью я возвращался вновь под начальство этого человека, превосходные качества которого успел оценить за короткое время совместной службы в Ставке.

В ожидании прибытия в Ставку моего преемника[66 - На посту дежурного генерала Ставки Верховного главнокомандующего Минута сменил генерал-майор Г. И. Кортацци.] я оставался в Могилеве до 20-х чисел июня. За это время в Ставку дважды приезжал военный министр Керенский. Ему устраивались парадные встречи на вокзале. Говорились речи. Это было в то время, когда Керенский объезжал войска, старался своими речами вдохнуть в них воинский пыл, необходимый для задуманного наступления; при этом неизменным приемом его было обращение к солдатам, что «теперь вы, дескать, можете смело и спокойно идти в бой, это не то, что было при царском режиме, теперь вас не предадут, теперь вас уберегут от напрасных потерь, за вашим начальством следит и о вас заботится недремлющее око революционного правительства, и т. п.».

Неужто не понимал этот человек, что, произнося подобные слова, он окончательно убивал в солдатах веру в тех людей, которые должны были вести их в бой: что он этим еще более расширял пропасть между офицерами и солдатами. Воля ваша, я лучшего мнения об умственных способностях Керенского и скорее готов допустить умысел, чем добросовестное заблуждение вследствие глупости.

Помню, как в один из приездов Керенского на вокзале говорились ему приветственные речи председателем Союза офицеров[67 - Союз офицеров армии и флота был образован под патронажем Ставки и должен был являться не на политической, а на профессиональной основе общеофицерской организацией. Учредительный съезд прошел в мае 1917 г., он утвердил Устав, а также избрал Главный комитет под председательством полковника Л. И. Новосильцева.], подполковником Новосильцевым[68 - Новосильцев Леонид Николаевич (09.06.1872–22.10.1934, Сараево), полковник. Окончил Михайловское артиллерийское училище в 1892 г. и Александровскую военно-юридическую академию в 1900 г. Вышел в 1902 г. в отставку в чине капитана и начал частную адвокатскую практику. Одновременно занялся политикой, став председателем Калужского губернского комитета Конституционно-демократической партии. В 1906 и 1912–1913 гг. был членом Государственной думы. С началом Первой мировой войны вернулся в армию. В мае 1917 г. избран председателем Главного комитета Союза офицеров армии и флота. Активно поддержал выступление генерала Л. Г. Корнилов, за что 29 августа был арестован и отправлен в Быхов, откуда в октябре бежал на Дон. В Гражданскую войну – на Юге России. С 1920 г. в эмиграции.], и от Солдатского союза каким-то солдатом-армянином. Новосильцев после выражения чувств всех офицеров, объединенных искренним желанием служить новой революционной России, между прочим высказал общее пожелание, чтобы Временное правительство проявило волю, чтобы теперь, пока еще не поздно, твердыми мерами поддержало дисциплину в армии и что все благонамеренные и лучшие элементы армии с нетерпением ожидают этого и окажут ему могучую поддержку. Солдат сказал нечто тоже в этом смысле. В ответ на это Керенский заявил, что из своих частых посещений фронта он вынес впечатление, что к суровым мерам прибегать вовсе не нужно, что суровые меры приводят как раз к нежелательным результатам, что единственно в данное время целесообразно – моральное воздействие и плоды его проявляются все более и более.

На чем основывалось утверждение военного министра о действительности морального воздействия, неизвестно, так как до Ставки чуть ли не ежедневно доходили сведения об антидисциплинарных выступлениях и солдатских эксцессах из разных мест. Во всяком случае, подобное заявление военного министра и в то же время министра председателя, то есть главы правительства, в официальной обстановке, в сердце армии, при многочисленной аудитории, произвело свое действие: развал армии при полной безнаказанности всякого рода своеволий пошел гигантскими шагами, и не прошло и месяца, как министру председателю пришлось отказаться от своего морального воздействия и, по требованию генерала Корнилова, установить смертную казнь за целый ряд воинских преступлений[69 - После Февральской революции смертная казнь в России была отменена. Однако 12 июля 1917 г. постановлением Временного правительства смертная казнь была введена на фронте. В постановлении указывалось: «Установить в отношении военнослужащих на театре военных действий смертную казнь через расстрел как высшее наказание за нижеследующие преступления: военную и государственную измену… побег к неприятелю, бегство с поля сражения, самовольное оставление своего места во время боя и уклонение от участия в бою… подговор, подстрекательство или возбуждение к сдаче, бегству, или уклонению от сопротивления противнику… сдачу в плен без сопротивления… самовольную отлучку с караула в виду неприятеля… насильственные действия против начальников из офицеров и из солдат… сопротивление исполнению боевых приказаний и распоряжений начальника, явное восстание и подстрекательство к ним… нападение на часового или военный караул, вооруженное им сопротивление и умышленное убийство часового… а за умышленное убийство, изнасилование, разбой и грабеж… – лишь в войсковом районе армий».].

Глава IV. В ближнем тылу Западного фронта

Пост, который мне предложил Деникин, – главный начальник Минского военного округа на театре войны. Местом моей службы теперь был Смоленск. Я выехал из Могилева 25 июня, заехал на один день в Минск, чтобы представиться Деникину, и 27 июня прибыл в Смоленск.

Как я уже упомянул выше, я с самого начала кампании до апреля 1916 года был начальником штаба этого округа. Главным начальником его при мне и после моего ухода был генерал от кавалерии барон Рауш фон Траубенберг[70 - Рауш фон Траубенберг Евгений Александрович (11.06.1855–14.02.1923, Мюнхен), барон, с 1911 г. генерал от кавалерии. Окончил Пажеский корпус в 1873 г. и Николаевскую академию Генштаба в 1880 г. С 5 апреля 1888 по 16 июля 1893 г. был военным агентом в Афинах, с 22 сентября 1894 г. командовал 39-м драгунским Нарвским, с 7 апреля 1899 г. – лейб-гвардии Кирасирским Ее Величества полком. 18 декабря 1900 г. возглавил штаб Гвардейского, а 16 июня 1904 г. – Московского военного округа. 12 сентября 1907 г. был назначен начальником 5-й кавалерийской дивизии, 29 мая 1910 г. – 23-го армейского корпуса, 15 августа 1913 г. – помощником командующего войсками Варшавского военного округа. После начала войны 19 июля 1914 г. получил пост главного начальника Минского военного округа и оставался на этом посту почти всю войну. После Февральской революции арестован солдатами, причем Временное правительство отказалось отдать приказ о его освобождении. 31 марта 1917 г. официально отставлен и зачислен в резерв чинов при штабе Киевского военного округа, а вскоре уволен в отставку. Во время Гражданской войны – на Юге России. С 1920 в эмиграции.]. Благороднейший, честнейший человек, единственным недостатком которого была, быть может, излишняя мягкость к подчиненным. Управляй он округом в обстановке мирного времени, он, несомненно, был бы обожаем всеми поголовно. Но тут, во время войны, когда состав войсковых частей округа беспрестанно менялся, одни части сменяли другие, люди запасных батальонов шли на пополнение боевых частей, а на смену им приходили выздоравливающие или новобранцы, популярности трудно было установиться, и, напротив, этот переменный состав округа представлял как нельзя более благоприятную почву для агитаторов. Этим последние и воспользовались.

В первые же дни революции они организовали беспорядки в запасном саперном батальоне, стоявшем в Смоленске[71 - Имеется в виду дислоцированный в Смоленске 8-ротный 3-й запасной саперный батальон. 20 февраля 1917 г. он был развернут в 16-ротный 3-й запасной саперный полк.]. Барон Рауш в сопровождении начальника штаба округа генерала Морица[72 - Мориц Александр Арнольдович (22.08.1861–18.08.1936, Белград), с 1912 г. генерал-лейтенант. Окончил математический факультет Юрьевского университета, а затем выдержал офицерский экзамен при 2-м Константиновском военном училище, которое окончил в 1884 г., также окончил Николаевскую академию Генштаба в 1890 г. Практически всю службу провел в различных гвардейских штабах и только 12 февраля 1904 г. возглавил 26-й драгунский Бугский полк. 21 апреля 1905 г. был назначен начальником Елисаветградского кавалерийского училища, а 8 января 1907 г. возглавил штаб Гвардейского корпуса. С 25 февраля 1912 г. начальник 5-й кавалерийской дивизии. С 28 января 1915 г. и. д. начальника штаба Омского, с 19 апреля 1916 г. – Минского военного округа. После Февральской революции был арестован местными властями, причем Временное правительство отказалось его освободить. 12 мая 1917 г. был зачислен в резерв чинов при штабе Одесского военного округа. В Гражданскую войну – на Юге России. С 1920 г. в эмиграции.] и начальника дорожного отдела генерала Миллера[73 - Минут неправильно указывает должность Миллера Анатолия Ивановича (04.06.1890 – после февраля 1919), с 1911 г. генерал-майора. Миллер окончил Николаевское инженерное училище в 1881 г. и Николаевскую инженерную академию. Во время Русско-японской войны служил на инженерных должностях в Маньчжурской армии, затем – в военно-учебных заведениях и центральном аппарате Главного инженерного управления Военного министерства. С 27 мая 1910 г. начальник 3-й Сибирской инженерной дистанции, с 6 октября 1911 г. начальник инженеров Киевского крепостного склада, с 18 декабря 1912 г. помощник начальника Инженерной части Приамурского военного округа. 19 июля 1915 г. был назначен и. д. инспектора Инженерной части Минского военного округа и именно в этом качестве прибыл в саперный батальон, которые находился именно в его подчинении. Официально был 29 мая 1917 г. зачислен в резерв чинов при штабе Одесского военного округа, а 26 августа получил пост начальника инженеров 9-й армии и 24 октября произведен в генерал-лейтенанты. В Гражданскую войну – в белых войсках Восточного фронта, после февраля 1919 г. судьба неизвестна.] отправился в батальон, чтобы урезонить бунтовщиков. Как нарочно, все трое генералов носили немецкие фамилии. Этого было достаточно. Им не только не удалось водворить порядок, но если им самим удалось спастись от смерти и отделаться только смещением с должностей и арестом, так только благодаря тому, что в первые дни революции революционные воины еще не вошли во вкус крови и оглядывались на Временное правительство. Никакого наказания за своевольное смещение начальников бунтовщики не понесли, да никто не ожидал этого. Петроград, Москва, Киев и другие пункты с крупными гарнизонами подали похвальный пример этому.