скачать книгу бесплатно
– Тебя не сплашивают! Олег, я сельёзно.
– А грошики? Я имею в виду тугрики.
– Лодители помогут. Тёщу тлуханешь. А што это за жизнь? Семьдесят колов чужой тёте отдай! Восемьсот солок в год! Оконеть!.. Да, давно хотел спросить, у тебя што за звель на волотнике? – Свинарь заглянул Олегу в лицо.
– Ондутр. – Влез Андрей. Свинарь кратко ржанул.
– От жыж тлепло!
Стуча по отвороту своей джинсовой штанины, Ира что-то объясняла матёрому.
– Со сплавками – полядок! – Свинарь рухнул на крайний стул. – Хоть посидеть. Отдышаться.
И тут отворилась фанерная дверь. Там, в глубине, на высоком колёсном столике-носилках Олег увидел его ноги. Он был уже одет.
Ирина осторожно прокралась вдоль стены и застыла в дверном проёме.
«Она его еще не видела!»
– Ах! – медленно ломаясь в коленях, Ира валилась туда, и теперь было слышно только непрерывное, высокое «ввввв»…
– Ну вот, – матёрый приблизился к стеклянной стенке и уставился в сад.
Минут через пять Ира вышла и, икая и утираясь носовым платком, попросила «сигаретку». Сигарета дрожала в её губах, и матёрый усердно отслеживал сигаретный кончик зелёным языком зажигалки. Ира благодарно стучала матёрого по локтю.
В трёх метрах от них, живых, здоровых, лежал он. Казалось странным, противоестественным, что ничего не происходит, что до сих пор не сомкнулись тверди и не зачеркнули этот ослепительный, вызывающе прекрасный сад, что опять, так же беззаботно, прохохотали мимо студенты-практиканты, что где-то в троллейбусе безбилетник усердно изображает поиск в карманах несуществующего талона, что шарик продолжает крутиться, и собаки убегают, убегают по рыхлому снегу…
«…А тебе уже нет дела до сует, огня, праздности, борьбы, равнодушия. Забрал с собой, что мучило и терзало. Но что осталось, Алексей Глебыч, Петр, Сидор, Гай Юлий Цезарь? Груда органических и неорганических структур? Имя? Бознакакие биохимические токи в нашем мозгу, когда мы вспоминаем о тебе? Да ведь и мы…»
Иногда это ненадолго отпускало, но потом снова обрушивалось отвесной стеной, углом, волокло за собой, набивая лёгкие и глаза пылью. Альсекко. Игрушечный заводной человечек, неигрушечно помахивающий сабелькой. Альсссекко! Аль секко?
Ступни и колени исчезли напрочь. Олег пошевелился на стуле.
– А я думал, ты кемаришь. Хотя по такому дубарю… – начал Андрей, но в этот момент в дверях возник цыган.
Ну, знажить, товарищи, всё сделано…
Ира отреагировала первой: быстро извлекла из сумочки приготовленные деньги.
– Сплячь. – Свинарь встал, приобнял цыгана левой и повел его туда, правой доставая из бокового кармана купюры.
«Сколько они берут?» Подумалось почему-то во множественном числе.
– Во работёнка у чудака, а?
…Он лежал. Невысокий толстяк в ратиновом пальто вложил смуглому брюнету в ладонь несколько синих бумажек и вышел в холл…
– Двадцать минут втолого. Де ш та кулва ездит?.. Ил, извини, ласскажу анекдот. Болодатый, но к месту…
Олег не смог слушать и вышел. Подняв воротник, он остался у двери и сквозь стекло видел, как заколыхался в смехе Свинарь и как угольные губы Ирины сползли влево, набок, скомкав складки у рта.
Шофер катафалка долго извинялся за опоздание: «“Колхыда” попырок дороги застряла. Ни объехать, ни проехать. Трамваи стоят, а шофера матюгаются!»
Чтоб добраться до гроба, пришлось разобрать завал из венков. Венки цеплялись друг за друга большими бумажными цветами и чёрными лентами, но под руководством Свинаря всё было проделано терпеливо, без повреждений и потерь. Остро пахло свежей елью. Олег потрогал мелкие иглы. «Живые!»
– Белём глоб!
В узкую дверь с трудом пронесли к пьедесталу неожиданно тяжёлый – красный с чёрными полосами на крышке – гроб.
– Тут во – пассатижики, крышечку поднять. – Шофёр катафалка, русоволосый хлопец, суетливо подал Олегу плоскогубцы. Олег безуспешно раза два дерганул крышку.
– Инженела чёлтовы! Дай-ка мне! Тут сотка вбита.
Крышка держалась на двух гвоздях. «Почему только два?»
Матерый и Свинарь исчезли там, а Олег никак не мог решиться, топтался у гроба и расправлял несуществующие складки. Наконец шагнул туда, но его уже выкатывали в холл. «Алексей Глебович!» Восковые руки на груди и такой же жёлтый, обескровленный череп, с глянцем лысины. На левой руке, у большого пальца – скрижальная наколка – «Лёша». Это – чтоб знали, помнили. Леша!
– А тепель – поднять носилки палаллельно и остоложно опустить!
Андрей, снова с брюками под мышкой, отстранённо переминался в углу, но подбежал и схватился за носилки. Олег пересилил себя и подставил руки под него, уже сползавшего боком с носилок. Это оказалось лишним, потому что он почти ровно лег в гроб. Но Олег успел коснуться.
Когда матерый поправлял ему голову, его губы разомкнулись, обнажив кромку металлических коронок.
Ира пыталась установить в гроб его ступни.
– Не вмещаются, что ли? Вроде папка невысокий был!
«Они распрямляются!»
– Лазвязать ноги?
– Потом, когда опускать будут.
– Клышку плихватить гвоздиком? А, все лавно отклывать. Андлей, што ты застополился? Взяли! А-ста-ложна! Двель узкая! Так! Так! Годится!
Матёрый стал раздавать повязки.
– Гля, эта чёрная – с красной полосой, а эта – красная с чёрной?
– Всё равно.
– На левую или на плавую?
– Не знаю.
– От жыж наука!
С трудом разместились среди венков. Поджав под сиденье ноги, Олег сел у его изголовья.
«…стучишь затылком по сосновым доскам. Последний раз – к себе домой… И лежат поля, где ты собирал оплавившиеся куски металла. Поля, на которых взошло потом сорок хлебов… В ту секунду, когда ты ушел, пришла новая сотня… Беззубые, розовые рты, пускающие пузыри… Их сменят сто сот… Теперь к двум фотокарточкам на стендах “Наши рационализаторы”, “Фронтовики – передовики производства” добавилась ещё одна – у проходной, в чёрной рамке над некрологом, слева от афиши общества “Знание” о загадках древней истории, возле объявления о заводских днях донора…»
Возле гастронома, перегородив проезд, стояла большая автобудка, и грузчики в чёрных халатах таскали из неё в магазин этажерки с молочными пакетами. Минут пять сигналили, потом Свинарь разыскал водителя молоковоза, но долго не могли разъехаться, торкались взад-вперёд, проскальзывая по гололёду. Наконец катафалк развернулся и стал пятиться во двор, к подъезду, где чернела толпа: родичи и почти все работники отдела. Над толпой поднимались сигаретные дымки, и Олег заметил нетрезвый блеск в очах некоторых заводчан.
Не вышла, а отделилась от дверцы Ирина, и на носочках, медленно, широко разведя руки, будто исполняя фигуру из ритуального танца, поплыла к шагнувшей ей навстречу матери.
– Ой, ма-ма-чка! – Она обвисла на матери, содрогаясь, не видя, как опускают на табуретки гроб и расставляют у подъезда, вдоль стен, венки.
Андрей, пряча за спину сверток с брюками, пробрался на обочину сборища. Олег нырнул за ним, но уткнулся в председателя профбюро Рыльского-Рыловникова.
– Олег, ты там был?
– Был.
– Ну и как?
– …
Подошёл Свинарь. Закурил.
– Лыльский, а где Белцов?
– Остался ждать министерского звонка.
– Угу, звоночка. Двадцать лет вместе плолаботать, а на похолоны не плийти! Ну и Митлофан!
– Ты ж знаешь, Денисыч, у него – нервы.
– Нелвы!? А у нас – не нелвы? А у этих пацанов – не нелвы – по молгам ездить? Ладно. – Свинарь обернулся к Андрею и протянул ему деньги.
– Чуть попозжей отдашь лабухам, тут – полтинник.
– А не мало? Мороз, всё-таки.
– Мало?! – Свинарь возбудился мгновенно и продолжал уже шипя. – А не будут они слишком шилоко улыбаться? По челвонцу на лыло – мало? Я, сталший инженел, в свои солок семь не имею в день столько! Понял?..
И тут грянула музыка.
И все плечи сразу подались вниз, будто приняли невидимую, но внятную ношу. Склонились головы. Попадали в снег окурки, отбрасывая мерцающий пепел, в белизну небес ударила шопеновской сонатным маршем истошная труба. Вздымавшиеся со дна многоэтажного колодца волны перехлестнули через крышу и обрушились на проспект, гастроном и маленький скверик.
Пятеро музыкантов возвышались на детской снежной горке среди реденьких кустов. Инструмент каждого был укутан в байку, откуда торчали только раструб, мундштук и клапана. «Лабухам дашь полтинник». Красные пальцы и обветренные губы. Терпкий барабан через ровные интервалы: «Тумб! Тумб! Тумб! Тумб!»
Это било по приоткрытым форточкам, по окнам, в которых вздрагивали занавески, гардины, шторы и замирали там и сям в проёмах старческие лица и вскинутые руки. Музыка прорвала брешь в холодной ткани небосвода, и оттуда повалила сухая и жёсткая снежная крупа. Она секла кляксы гвоздик в гробу, красные подушечки с медалями и орденом Отечественной войны II-й степени, открытое лицо и грудь покойника; редкими рывками ветра эту сечку швыряло ему в ноздри.
Словно затаив в себе взрывную силу, застыли над гробом родичи. Одна Ира медленно покачивалась, правой рукой прижав к щеке тот самый черный тремпель, а левой – механически смахивая снег с костюма отца.
«Любил папка хорошо одеться. Полшкафа вещей осталось».
Музыка смолкла. И когда гроб поплыл над плечами, из-за катафалка высеменила старушка с двумя молочными пакетами, в салатовом пальто и розовом платке:
– Оый, да Гыхлебы-ыч!..
Но в заднюю дверцу катафалка уже подавали венки. Там рассаживались родственники.
Заводские пошли к автобусу.
Олег с Андреем предприняли попытку подсесть в «Кубанец» к музыкантам и влезли туда, игнорируя плаксивый лепет шофёра. Атмосфера нормализовалась после того, как Андрей молчаливо сунул «полтинник» пожилому «трубе». Тот развернул дензнаки веером, зачем-то подул на них и спрятал.
Когда ехали, Олег согнуто нависал над шофером, ухитрявшимся меж трёпом следить за дорогой.
– Слышь, Славик, у тебя два макулатурных Конан-Дойля?
– Ну.
– А у меня два Дин Рида, слышь?
«Барабан» Славик выпятил нижнюю губу и процедил:
– Не Дин, а Майн или Джон. Дин – певец.
– А черт его знает! Макулатурный – Майн? Махнём?
– Приноси.
У лобового стекла, придавленные спичечной коробкой, дрожали три бумажки: «…кв.21 Ломовских 14–00», «…нюшенко 15–00», «…сенбаум 16–00».
У ворот второго городского кладбища сновал Рыльский-Рыловников и пытался организовать людей в колонну. Первыми он поставил двоих ветеранов с красными наградными подушечками в руках. Следом за ними попали Андрей и Олег, которым профсоюзный лидер вручил небольшой еловый венок «Дорогому папочке…». Сзади, сдержанно галдя, достраивались остальные.
Холод накапливался. Он колом стоял параллельно позвоночнику, и при малейшем движении Олег ощущал потрескивание.
– Лыльский, могильщикам платим мы или они? – Свинарь почти подпрыгивал от озноба.
– Вроде бы мы.
– А што давать?
– Договаривались – сотню. Еле уговорили! «Нам сегодня – ещё две могилы!.. А земля мёрзлая!»
– Интелесно, почему они с полтыщи не залядили? Можно ш с людей велёвки вить!
«Скажи-ка, дядя, ведь не даром?»
А зубы уже затеяли стук.
По заснеженной аллее, меж старых кладбищенских плит, памятников и крестов вела свежевытоптанная тропинка. Процессия сразу раскололась, и дальше двигались поодиночке. Олег теперь нёс венок сам, а впереди, почему-то по целине, прыгал Андрей.
Со снежными эполетами на гранитных плечах, в шапках, сдвинутых на надбровья, строго глядели кресты, с вертикальных плит взирали выцветшие фотокарточки, барельефы.
Над глиняной кучей мелькали две лопаты, и к ногам двух молодых мужиков, которые стояли, засунув руки в карманы тёплых курток, летели смёрзшиеся светло-коричневые комья. Там, в яме, интенсивно вкалывали их товарищи. Заканчивали. Железо лопат дзинькало по откосам, и звон морозно скакал меж глыбами надгробий. Свежая эта могила, втиснувшаяся под чью-то родственную оградку, сначала Олегу была видна, но прибывавшие и прибывавшие постепенно оттеснили его за другие могилы. Венок передали туда, к гробу, который уже стоял на табуретках в снегу.
