Переплетения

скачать книгу бесплатно

– Понимаю, но не принимаю.

– Вам нужно быть всемогущим, раз вы хотите стать на пути у смерти. Я же отношусь к ней со смирением. Лишая кого-либо права на смерть, вы не проявляете к нему уважения. Становиться на пути смерти – признак безрассудной уверенности в собственном величии.

Терапевт стоял рядом с Шацким у балконного окна. По Груецкой в сторону центра мчалась, сигналя, машина «скорой помощи». Пронзительный звук нарастал. Рудский закрыл окно, и в комнате установилась полная тишина.

– Видите ли, все происходит от любви, – сказал он. – Кася убила себя, чтобы помочь Теляку и забрать с собой часть его вины. А вы говорите, что любой ценой нужно становиться на пути смерти. Как можно не уважать такого прекрасного акта любви и самопожертвования? Необходимо принять дар этого ребенка. Иначе после смерти он будет чувствовать себя отвергнутым. Любовь просто существует, не имеет возможности влиять. Она бессильна. И так глубока – до боли. Глубокая связь и боль принадлежат друг другу.

– Красиво звучит, – возразил Шацкий. – Но и только. Мне трудно поверить, что кто-то совершает самоубийство из-за того, что его отец убежал из дома. Человек отвечает за свои поступки.

– Нельзя не запутаться, говорит Хеллингер.

– Можно быть свободным, говорю я.

Рудский засмеялся. Смех превратился в приступ кашля. Он убежал в ванную, а когда вернулся, вытирая мокрое лицо полотенцем, сказал:

– А вот можно ли быть свободным от еды? В системе никто не бывает свободным.

2

Жутко разболелась голова. Он сел в автомобиль, позволил «Флойдам» тихонько играть «Hey You» и проглотил таблетку ибупрома[40 - Ибупром — популярные таблетки от головной боли.]. Открыл окошко и попытался упорядочить свои мысли. Теперь он понимал, почему никто из участников расстановки не показал на врача во время допросов. Терапевт был наблюдателем, который стоял в безопасном месте и не участвовал в буре чувств, разыгравшейся под крестообразным куполом маленького зала на Лазенковской.

Что случилось ночью с субботы на воскресенье? Он ясно представил себе каждую сцену. Погруженный во мрак зал, желтый свет натриевых фонарей на улице, тени колонн, передвигающиеся по стенам, когда на улице проезжает автомобиль. Хенрик Теляк, стараясь как можно меньше шуметь, выбирается из здания. Он думает, что никто его не видит, но это не так.

Потому что его видит Барбара Ярчик. Женщина, которая несколько часов назад потеряла сознание, не выдержав эмоций жены Теляка. Предположим, неохотно подумал Шацкий, что Рудский прав и существует поле, позволяющее во время расстановки чувствовать эмоции других людей. И Ярчик почувствовала эмоции Телякавой: ненависть, отчуждение, злость и боль, вызванную самоубийством дочери. И страх, что сын тоже вскоре умрет. Но Ярчик – в отличие от жены Теляка – отдавала себе отчет в «вине» Хенрика. В том, что из-за него – или для него – один ребенок покончил с собой, а второй заболел. Кто знает. Может, в голове Ярчик родилась мысль, что она спасет своего «сына», убив Теляка. Ярчик хватает вертел и идет за Теляком. Тот слышит шаги, оборачивается и видит ее. Он не боится, но ему неудобно объясняться. Ярчик наносит удар. «За моего ребенка», – говорит она, но Теляк этого уже не слышит.

Но если все так, смогла бы Ярчик после этого не забыть стереть следы от пальцев? Сумела бы так хорошо лгать? Пошла бы позже сама «найти» труп или подождала бы, чтобы это сделал кто-то другой?

Сцена вторая. Теляк идет чрез зал. Думает, что его никто не видит, но это не так. Каим глядит на него и в очередной раз в этот день испытывает пронзительную боль в сердце. Поле продолжает действовать. Каим думает об умершей сестре и о том, сколько ему осталось жить. Хочет задержать Теляка и закончить терапию, спасти «себя». Но Теляк не хочет оставаться. Каим настаивает. Теляк отказывается и идет к выходу. Каим закрывает ему дорогу и наносит удар.

Именно в этом случае – Шацкий был уверен – Каим быстро пришел бы в себя, убрал, стер отпечатки. И сумел бы убедительно лгать.

Сцена третья. Теляк думает, что никто его не видит, но это не так. Квятковская, его умершая дочь, наблюдает за ним из темного угла. Наподобие духа. Возможно, думает, сколько прошло мимо нее – лет жизни, радостей, путешествий, мужчин, детей. Она лишилась этого ради того, чтобы помочь человеку, который теперь удирает. Ему безразлична ее жертва, неважна ее смерть. «Почему ты уходишь, папа?» – спрашивает она, выходя из тени. «Ты с ума сошла? Я не твой отец», – отвечает Теляк и пытается пройти мимо. «Как ты можешь? Я ведь столько сделала для тебя», – с упреком говорит Квятковская. Печаль и жалость смешиваются с гневом. «Ты жопа, ничего не сделала. Иди лечись, женщина!» – говорит взбешенный Теляк. И Квятковская наносит удар.

Порошок начал действовать. Шацкому полегчало, и он милостиво позволил Уотерсу спеть Bring the Boys Back Home, слегка увеличив громкость. Позвонил Кузнецову и поехал в комендатуру. Ему хотелось поговорить и заодно осмотреть бумажник убитого. Не то чтобы это имело особое значение, но фигура Теляка являлась ключевой в этом деле. Чем лучше он его узнает, тем больше вероятность понять мотив убийцы. Либо мотив виртуального убийцы, завладевшего сознанием другого человека.

Боже мой, не слишком ли все, к гребаной матери, перепутано? – подумал Шацкий, ожидая, пока светофор даст ему свернуть с Прушковской на улицу Жвирки и Вигуры.

3

В столовке комендатуры «Центр» на Волчьей Кузнецов заказал чай с пирожным, a Шацкий – томатный сок. Он и без того перебрал кофеина во многих чашках кофе и чая у Рудского. Рассказал полицейскому о вчерашних допросах и сегодняшнем визите к терапевту.

– Ну и закручено, – констатировал Кузнецов, безуспешно пытаясь отломить вилкой кусочек пирожного так, чтобы взбитые сливки не разлетелись во все стороны, – то есть в некотором смысле и жена Теляка, и его сын – тоже подозреваемые.

– Подозреваемые – нет. Речь идет о том, что если бы у них имелся убедительный мотив, им могли бы руководствоваться участники терапии. Завтра я допрошу обоих, посмотрим.

– Если это окажется правдой, любой попугай их защитит. Ты подумай: видишь человека первый раз в жизни, потом четверть часа изображаешь его сына, из-за этого берешь вертел и втыкаешь ему в глаз. То есть у тебя как такового нет абсолютно никакого мотива.

Шацкий покивал. Он тоже об этом думал. Спросил, удалось ли что-нибудь установить на Лазенковской.

– Ноль. Осталось допросить еще пару человек, но я не верю в результат. Приехали в пятницу, сидели запертые, ни с кем не контактировали. Девушка, которая приносила им продукты и мыла посуду, два раза разговаривала с Рудским. Никого из пациентов не видела. Ксендз, снимающий помещение, виделся с Рудским всего раз, проговорили пять минут. Рудский – член Общества христианских психологов, имеет удостоверение, ксендз в нем ничуть не сомневается. Выражает сожаление и надеется, что мы найдем убийцу. Очень приятный человек, я сам с ним разговаривал. Немного похож на онаниста, как и все они, но дельный.

– Что-нибудь пропало в костеле?

– Ничегошеньки.

– Вахтер?

– Перестань, а то я подавлюсь. Шестидесятивосьмилетний старик, засыпающий перед телевизором на вахте. Я мог бы туда зайти ночью в компании десяти человек, расстрелять всех присутствующих из автомата, a он все равно поклялся бы, что было тихо, спокойно, и никого. Следов взлома нет, но, вероятно, двери были открыты.

Шацкий поднял руки в нетерпеливом жесте и ударил ими по столу.

– Ну, замечательно, – проворчал он.

– А в чем дело? – спросил Кузнецов, повышая голос.

– А в том, что, как обычно, вы ни черта не установили.

– А что, по-твоему, я должен был сделать? Повернуть время вспять, приказать им принять на работу более наблюдательного вахтера и установить видеокамеру наблюдения?

Шацкий спрятал лицо в ладонях.

– Прости, Олег, у меня был скверный день. Голова трещит от этого терапевта. Не знаю, вдруг я заразился чем-нибудь. К тому же я забыл, зачем сюда пришел.

– Хотел со мной встретиться, я же тебе нравлюсь, – Кузнецов погладил белые волосы прокурора.

– Отцепись.

– У-у-у, невоспитанный прокурорчик.

Шацкий рассмеялся.

– Последнее время мне все так говорят. Я хотел посмотреть вещи Теляка, прежде всего бумажник, и попросить, чтобы сняли отпечатки с пузырька успокоительного и поговорили с людьми из «Польграфэкса». Враги, конфликты, неудачные инвестиции, отношения на работе. Нужно показать им снимки Рудского и этой фантастической троицы. Рудский там бывал, его должны узнать, но если бы узнали еще кого-нибудь, это уже было бы кое-что. А я покажу их Телякавой и ее сыну. Вдруг выяснится, что они не были чужими.

Кузнецов скривился.

– Я тоже сомневаюсь, – Шацкий повторил его гримасу и выпил остатки томатного сока. Только сейчас он вспомнил, что любит его пить с солью и перцем.

Он всего раз видел лицо Хенрита Теляка и старался смотреть на него как можно меньше, но мог сказать, что дочь была на него очень похожа. Те же густые брови, почти сросшиеся на переносице, тот же широкий нос. Ни то ни другое женщину никогда не красило, поэтому девушка, глядевшая со снимка, показалась ему простушкой. К тому же из провинции, чему, без сомнения, была обязана топорным чертам отца. Зато сын Теляка выглядел как приемный. Шацкий не смог бы назвать черты, роднящие этого красавчика с отцом и сестрой. Не особо похож и на мать, которая не производила впечатления существа эфирного и прозрачного, а это, судя по фотографии, были главные черты ее сына. Удивительно, как не похожи бывают дети на своих родителей.

Юноша и девушка не улыбались, хотя это были не снимки для паспорта, а вырезки из семейной фотографии на море. Вдали виднелись волны. Фотография была перерезана надвое, и ту часть, которая представляла Касю, окружала черная шелковая полоска. Шацкий задумался, зачем Теляк разрезал фотографию. Наверное, боялся, что траурная лента будет означать, что двое его детей умерли.

Кроме фото, в бумажнике нашелся паспорт и права, из которых следовало, что Хенрик Теляк родился в мае 1959 года в Цеханове и что умел ездить на мотоцикле. Несколько кредитных карт, две с надписью business, наверняка на счета фирмы. Рецепт на дуомокс – антибиотик от ангины, если Шацкий не ошибался. Штраф за превышение скорости – двести злотых. Почтовая марка с изображением Адама Малыша[41 - Адам Малыш — польский прыгун на лыжах с трамплина, четырехкратный чемпион мира.]: Шацкий удивился, что ее вообще выпустили. Абонемент на прокат видеокассет Beverly Hills Video на Повисле. Карта Польского Банка для процентов по депозиту. Карта сети кофеен Coffee Heaven, почти полностью заполненная. Еще один визит, и следующую порцию кофе Теляк получил бы бесплатно. Несколько выцветших и смазанных чеков. Шацкий обращался с ними так же: покупая что-либо, брал чек, чтобы сохранить гарантию; вежливая продавщица советовала ему сделать ксерокс, иначе чек выцветет, он клал его в бумажник и забывал. Два купона лотереи и два собственноручно заполненных бланка. Видимо, Теляк верил в магию цифр и не играл наугад. У него были свои счастливые номера. На каждом купоне и бланке виднелся набор одних и тех же чисел: 7, 8, 9, 17, 19, 22. Шацкий записал их, а после минутного раздумья списал и номера билетов, предназначенных для субботнего голосования. Никто ведь их не проверял в понедельник. Кто знает, может, Теляк сорвал шестерку! Шацкому стало стыдно при мысли, что он мог бы оставить купоны себе, вместо того чтобы отдать вдове. Неужели смог бы? Конечно же, нет. Или все-таки… Круглый миллион или больше, до конца жизни можно было бы не работать. Он часто задумывался, правда ли, что каждый имеет свою цену. За сколько, например, он согласился бы прекратить следствие? За сто, двести тысяч? Любопытно, при какой сумме он задумался бы, вместо того чтобы сказать «нет»?

4

Хенрик Теляк не набрал даже тройку. Шацкий откопал в секретариате прокуратуры вчерашнюю газету и проверил номера. Три двойки, а из «счастливых» чисел вышло только 22. Он взял также «Речь Посполитую» и прочитал текст Гжельки об убийстве, утвердясь во мнении, что эта газета способна из любого дела сделать сенсацию масштаба, сравнимого разве что с появлением на рынке новой марки маргарина. Скука, скука, скука. Однако он продолжал испытывать неловкость при мысли о том, как вчера обошелся с журналисткой. Вспоминал и ее улыбку, сопровождавшую слова: «Вы очень невежливый прокурор». Может, девушка и не в его вкусе, но эта улыбка… Позвонить? Почему бы нет? В конце концов, живем только раз, и через двадцать лет молодым журналисткам не придет в голову приглашать его на кофе. Вот уже десять лет он хранит собачью верность жене и как-то не ощущает особой гордости по этому поводу. Наоборот, ему все время кажется, что жизнь уплывает, а он отказывается от самой привлекательной ее стороны.

Он вынул из стола визитку Гжельки, повертел ее в пальцах, принял решение и положил руку на телефонную трубку. И вдруг телефон зазвонил.

– День добрый, Иренеуш Навроцкий с той стороны.

– День добрый, пан комиссар, – ответил Шацкий, не без облегчения отложив визитку в сторону.

Навроцкий был полицейским из КСП[42 - КСП — контрольная служба полиции.], вероятно, самым большим оригиналом из всех столичных «мусоров». Шацкий ценил его, но не любил. Они дважды работали вместе, и каждый раз попытка вытянуть из Навроцкого информацию, что он сделал и что собирается делать, сама по себе напоминала следствие. Навроцкий ходил своими тропками, и ни одна из них не проходила рядом с прокуратурой. Мало кому это мешало так, как Шацкому, желавшему полностью контролировать все этапы расследования. Однако оба их следствия закончились успешно, и прокурору пришлось признать, что благодаря материалу, собранному полицейским, ему удалось написать исключительно сильный обвинительный акт.

– Вы помните тело, которое откопали в детском саду?

Шацкий подтвердил. Громкое было дело. Тогда ремонтировали площадку для игр в детском садике на Кручей, желая заменить античные качели на обезьянник, площадку для игр и так далее. Раскопали территорию площадки и нашли труп. Старый, все думали, возможно, еще военный, времен Восстания. Но вскоре выяснилось, что это ученица восьмого класса из соседней с садиком школы, исчезнувшая в 1993 году. Нашли всех соучеников по классу, учителей, была куча работы. Конечно, все шло псу под хвост, мало кто мог вспомнить, чем занимался в ночь с такого-то на такое-то десять лет назад. Оставались акты расследования по делу об ее розыске, но такие дела ведутся совершенно иначе, некоторые вопросы просто не задают. В конце концов он прекратил следствие, так как не удалось найти адреса нескольких знакомых девушки. Полиция продолжала их искать, но не очень настойчиво. Он знал, что Навроцкий постоянно что-то разыскивает в связи с этим делом, но перестал его спрашивать. Он знал, что если тот что-нибудь найдет, все равно ему придется просить о возобновлении следствия.

– Так вот, нам позвонил по 997 один пан, не назвавший себя, – монотонно бубнил Навроцкий голосом, наводившим на мысль об университетском преподавателе, – и рассказал очень любопытную историю.

– Да ну? – Шацкий не верил анонимным историям.

– Рассказал, что девушку, а звали ее Сильвия Боничка, изнасиловали трое коллег из параллельного класса, в том числе один второгодник. Вы помните, как это было. Поздно вечером она вышла от подруги на Познаньской и не вернулась домой. Дорога к дому проходила мимо школы. А перед школой всегда вертятся разные типы, в любое время дня и ночи, вы знаете. Сейчас, может, и нет, но когда-то так было.

Шацкий задумался. Действительно, учеников из параллельных и других классов не допрашивали, положились лишь на акты расследования, из которых ничего не следовало. Патологоанатом не был в состоянии утверждать, что девушку изнасиловали, поэтому все время велось дело об убийстве, а не об изнасиловании. Насколько он помнил, у Бонички не было контактов с мальчиками из других классов. Тогда бы это проверили.

– А ваш анонимно звонивший пан сообщил какие-нибудь фамилии? – Шацкий не пытался скрыть насмешки.

– Нет. Но добавил еще кое-какие сведения. Очень интересные и, по моему скромному мнению, нуждающиеся в проверке, – монотонно продолжал Навроцкий. – Он сказал, что ее убили не насильники. Что после случившегося она пришла к отцу, а тот убил ее и закопал на детской площадке. Дескать, не мог вынести стыда. Не хотел, чтобы люди узнали.

Теодор Шацкий почувствовал, как у него холодеет кожа на спине и плечах.

– Пан прокурор, вы помните, кем был отец Бонички? – спросил Навроцкий.

– Дворником в школе, – ответил прокурор.

– Верно. Не могли бы вы разыскать это дело в вашем шкафу?

– Конечно. Прошу только прислать мне телефонограмму нашего разговора. Попробуйте найти всех учащихся из параллельных и предыдущих классов и, соответственно, их прижать, а я потом допрошу отца.

– Я и сам могу его допросить, пан прокурор, – предложил Навроцкий.

Шацкий заколебался. Накопилось много дел, которые он вел, еще куча бумажной работы, но ему не хотелось уступать Навроцкому.

– Посмотрим, – он попытался оттянуть решение. – Сначала проверим теорию об изнасиловании. И еще одно, пан комиссар, – он понизил голос, хотя с той стороны не доносилось и шороха. – У меня такое впечатление, что вы не все мне сказали.

Тишина.

– Вы же легко и быстро вычисляете всех звонящих по 997. Вам наверняка известно, кто звонил.

– А вы можете мне пообещать, что это не повлияет на ваше решение?

– Обещаю.

– Ну, так мы нашли этого человека. Оказалось, он из Лодзи, я даже съездил туда, чтобы с ним поговорить. – Навроцкий замолк, и Шацкий собирался продолжить: «Ну и…» – но удержался.

– Оказалось, что это очень милый старичок. Ясновидец. Он прочитал где-то в газете об этом деле, и ему явилось во сне, как все происходило. Он посомневался, но, в конце концов, все же нам позвонил. Я знаю, что вы подумали, но признайтесь, что все одно к одному.

Шацкий неохотно поддакнул. Он верил своей интуиции, а звонящим анонимно в полицию старичкам-ясновидцам – нет. Впрочем, в данном случае видения пенсионера перекрывались с одной теорией прокурора. Ему всегда казалось, что ту девушку неслучайно закопали на территории садика рядом со школой, в которой работал ее отец. Только у него никогда не было и намека на крючок, за который можно бы было потянуть. Кроме того, он боялся, что его теория окажется правдой.