Лунный камень

Милорад Павич

Лунный камень

Месечев камен. Палимпсести

Перевод с сербского Ростокиной А.

Художественное оформление Портяной Н.

© Ростокина А. П., перевод, примечания, 2025

© Шатько Е. В., предисловие, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

* * *

Предисловие

Милорад Павич (1929–2009) – самый читаемый сербский писатель современности, известный в первую очередь своими романами, размывающими границы между привычными жанрами и формами. Его художественный мир выстраивается на принципе объединения, взаимовлияния и взаимопроникновения элементов прошлого и настоящего (а иногда и будущего). Славу ему принес роман «Хазарский словарь», после публикации которого Павича окрестили «автором первой книги XXI века», «предводителем европейского постмодернизма» и «рассказчиком масштаба Гомера». А все потому, что после «смерти автора» Павич назначил читателя «соавтором», создав роман-лексикон, построенный так, что порядок чтения его элементов может быть абсолютно любым. Затем последовали роман-кроссворд («Пейзаж, нарисованный чаем»), роман-клепсидра («Внутренняя сторона ветра»), роман-пособие по гаданию («Последняя любовь в Константинополе»), роман-антология («Бумажный театр») и др. «… наш способ чтения, который практиковался в течение тысячелетий, в настоящее время уже несколько устарел и может быть изменен. Для этого писатель должен уступить часть своей работы читателю, сделав его более равноправным участником процесса создания литературного произведения. Надо предоставить читателю возможность самому прокладывать себе путь в романе, стихотворении или рассказе, содержание которых будет меняться в зависимости от того, какая карта чтения будет выбрана» [1]. Читатели оценили дарованную им свободу.

На рубеже XX и XXI вв. Павич становится самым популярным сербским писателем в России, каковым до сих пор и остается. Знакомство русскоязычных читателей с его произведениями началось в 1991 г., когда в журнале «Иностранная литература» были опубликованы фрагменты «Хазарского словаря». В 1996 г. вышел полный перевод этого романа, мгновенно завоевавший статус «классики» современной зарубежной литературы. В начале 2000-х гг. произведения Павича активно издаются большими тиражами в переводах Н. М. Вагаповой и Л. А. Савельевой, а в театрах ставятся его пьесы: «Вечность и еще один день» (2002) во МХАТ им. А. П. Чехова и «Кровать для троих» (2003) в «Ленсовете».

И если многие читали «Хазарский словарь», а кто-то был настолько очарован витиеватым языком с обилием метафор и цитат, что с нетерпением ждал выхода переводов последующих романов, то о том, что Павич был еще и поэтом, знают единицы. Теперь эта лакуна восполнена: перед вами книга избранных стихотворений из сборников «Палимпсесты» (1967) и «Лунный камень» (1971) в переводе Анны Ростокиной.

Издание снабжено комментариями автора и переводчика, которые помогут лучше понять некоторые реалии; впрочем, и предисловие призвано что-то объяснить, однако, следуя заветам любимого автора, напомню, что читатель сам волен выбирать, как именно он будет воспринимать текст: непрерывно или частями, залпом или смакуя каждый образ, доверяя истории, предложенной автором, или перепроверяя за ним все данные…

Иначе говоря, читатель может пользоваться книгой так, как ему покажется удобным [2].

«Первая книга Милорада Павича, „Палимпсесты“ … – настоящее откровение… Поэзия Павича возбуждает наше сознание классическими, мифическими и историческими символами, перенос которых из одного времени в другое осуществляется поистине современно… Павич знал, где стоит искать опору для своей поэзии. Именно поэтому его первая книга стихов так впечатляет: зрелость имеет свое влияние, опирается на эрудицию, что ни на мгновение не подавляет поэтической тонкости…» [3]. Зрелость свою не отрицал и сам поэт:

Я старше стал героятех историй, что некогда читал,Старше, с вечно новой шевелюройпосле стрижки жёстче прежней

Литературный дебют будущего великого писателя не остался незамеченным: многие критики встретили сборник положительными отзывами, подчеркивая выдающуюся эрудицию автора, позволяющую ему создавать оммажи (говоря о творчестве Павича, забудем о постмодернистской любви к иронии и пародии) предшествующей литературной традиции.

Стоит напомнить, что Павич – литератор университетского типа. Филолог по образованию, он сначала изучал сербскую литературу барокко, классицизма и предромантизма, преподавал во многих европейских университетах, и лишь затем начал писать литературные тексты сам. В рамках научной деятельности Павич встречался с забытыми писателями и «не существовавшими поэтами, поэтами без стихов», а через них и с их языком – сербославянским и церковнославянским. Исследуя сербскую литературу, он отправился на поиски утраченного языка и одновременно путешествовал во времени. Воскрешая забытых писателей, Павич учился у них: «Те люди очень хорошо знали, что внимание слушающего вас должно оставаться в напряжении, и умели этого добиваться <…> У них я научился тому, что делаю в литературе: в каждом предложении бороться за своего читателя» [4].

Мой язык трижды сбрасывал кожу времении три языка позабыл во мнеНо моё сердце ещё знаетязык забытых литургийНоги мои устали искатьжелезные посохиНо моё сердце ещё пускается в странствияв поисках твоих сожжённых слов.(Памятник неизвестному поэту)

На фоне современной ему поэзии Павич намеренно использует в строке большее количество слогов, стремясь подражать литургическому стиху, восходящему к сербско-византийской традиции [5], при этом композиция строфы соответствует романской традиции – сонету. Поэт экспериментирует с традиционными каноническими формами, создавая ранее невозможное их сочетание. Коктейль Павич смешивает, но не взбалтывает.

«Я использовал длинный стих, который в моем сознании напоминал риторическое высказывание или литургическую поэзию. С другой стороны, осознавая, что сербский язык не имеет такого большого количества рифм, как некоторые другие языки, я использовал рифмы из нашего старого, средневекового языка, которые, возможно, никогда и не подвергались рифмовке. Таким образом, я включал в свою поэзию слова-девицы…» [6]

Поиск подходящего поэтического языка оказывается для Павича не только прикладной задачей, но и переходит в область метафизическую: это один из важнейших мотивов поэзии Павича. Так, например, в стихотворении «Икар» лирический герой является посредником, через которого осуществляется взаимодействие и проявляется взаимосвязь языка и времени:

Одалживаю мёртвым свой язык,когда, переняв песнь у праматерей своих,Птицы поют имена страшных ветров,улетевших с Земли.

Цикличность и неразрывная связь жизни и смерти, памяти и забвения, а также поиска и нахождения бытия емко и ярко отражена в этом стихотворении. Лирический герой переживает два рождения – одно физическое и одно духовное – и обретает способность дать голос мертвым. Имя дважды рожденного, Икар, очевидно отсылает к древнегреческому мифу, однако Павич перерабатывает знакомый сюжет. Судьба поднявшегося слишком высоко теперь настигает голоса: их заглушает «тишинная река». То есть задача воссоздать поэзию (и поэтику) прошлых времен, вдохновляющих автора, невыполнима, однако, на протяжении всего своего творческого пути Павич не оставит попыток одолжить мертвым (поэтам, писателям, хронистам, и шире – жанрам, эпохам…) свой язык.

В примечаниях к своему первому поэтическому сборнику Павич дает подсказку к интерпретации названия: «Палимпсест – греческое слово, означающее пергамент, очищенный от первоначального текста для того, чтобы написать на его месте новый. Таким образом разные труды писали поверх других, и в одной и той же рукописи зачастую скрывается по два или три слоя разного возраста и на разных языках». Однако эта подсказка сомнительного толка, поскольку если в настоящем палимпсесте каждый пласт характеризуется определенными чертами, свойственными времени, языку, характеру документа, то понимать таким образом организацию сборника стихов Павича в корне неверно. Основополагающий принцип его художественного метода заключается в том, что разные временные и языковые слои сосуществуют одновременно, проникая друг в друга; настоящее наполняется знаками более древних текстов, цитатами, символами, манерой выражаться, если хотите. Таким образом выстраивается своего рода диалог между различными текстами, создающими в соприкосновении новое пространство, особое поле, интертекст.

Но ничто не стёрто, и лишь только тениВзметает звёздный вихрь во мне, как начинается волненьеНовых имён средь хлада, где я лежуИ замурованные тени мне возвращают кладези                         и храмы,чтоб жизнью вновь во мне переболеть.(Палимпсест)

Стихи из сборника «Палимпсесты» представляют собой своего рода окончательный текст, последний, верхний слой, который окажется на воображаемом пергаменте. Однако этот пласт не станет памятником своего времени, как этого можно было бы ожидать, напротив, он станет возвращением ко времени возникновения первого слоя, что вернет голос поэтам прошлого [7]:

и лишь я один в реку тишиныПогружаю своё словои одалживаю мёртвым свой язык.(Икар)

Через четыре года после публикации первого сборника, в 1971 г., выходит второй – «Лунный камень». В нем наряду с поэтическими текстами есть и прозаические (не вошедшие, однако, в данное издание): два из них несут функцию предисловия и послесловия, еще три включены в циклы, составляющие данный сборник («Служба Реле Крылатице», «Новые городские стихи», «Косовские апокрифы», «Роман о Трое»). При этом автор оставляет на титульном листе обозначение «стихи». Нам, как это всегда бывает при взаимодействии с творчеством Павича, остается гадать, считал ли он свои фантастические рассказы настолько близкими поэзии, что всерьез именно так определил их жанр (и род), игра ли это с читателем или что-то еще. Одно очевидно – это не ошибка. В дальнейшем он не раз будет сочетать прозу и поэзию в своих книгах («Души купаются в последний раз» 1982, «Хазарский словарь» 1984).

В «Лунном камне» Павич использует лексику и синтаксис, характерный для более древних слоев сербского языка, наряду с современным языком, снова (но уже иначе) он перемежает времена и эпохи, теперь на уровне языка. Прием для Павича новый, а цель, которой он служит, та же – он возрождает традиции сербско-византийской литературы, создает службы, стихиры, песни и др.

Первый цикл этого сборника – «Служба Реле Крылатице», посвященная герою сербского эпоса, брату королевича Марко. Персонаж легенды привлекал поэта своей необычной природой, ему же были переданы столь важные для поэтики всего творчества Павича черты: способность путешествовать в онирическом пространстве

Ты, заплутавший во снах чужихИз них пишешь нам на лунном камне(Седален)

И именно в этом цикле складывается еще один принцип, на котором в дальнейшем выстроится специфический павичевский (пара)историзм. Повествование разворачивается вокруг судеб царя Душана и кесаря Хрели Драговоли, причем автор использует и исторические данные, и данные легенд, нанизывает эти элементы, реальные и вымышленные, на сюжетную нить, дополняя их как образами, позаимствованными в народном эпосе, так и авторскими метафорами. В поэтическом тексте Павич находит идеальную для себя формулу создания фантастической прозы: «Два мира – реальность и ее иллюзорное воплощение – у Павича слиты воедино достоверной литературной нитью. Эта связь закономерна и неразрывна. Реальный или истинный мир с существующими топонимами, людьми и историческими событиями нередко является для Павича канвой повествования» [8].

При глубоком погружении в тексты, созданные Павичем, может сложиться впечатление, что он гораздо лучше ориентируется в прошлом, нежели в настоящем: «Мои корни – это Византия, не только сербская и греческая старина, но и многие другие культуры восточного христианства, которые возникли на этих основах. Таким образом, я могу говорить только от имени этой культуры» [9]. Переплетение времен особенно заметно в цикле «Новые городские стихи», где лирический герой, уроженец ХХ в., высказывается по-барочному образно и сложно, обращаясь то к сербскому просветителю Досифею Обрадовичу (1738–1811), то к литератору Симеону Пишчевичу (1731–1797), перенесшимся в век ХХ.

Чтобы не узнали его заставы Марии ТерезииОн снял сапоги, полные дождя 1744 года,И серьгу, сквозь которую прошёл XVIII век,Носит украдкой на пальцеЧтобы не узнали его заставыПереоделся поэтомБольше не пишет мемуары и тихо читает рифмыВенскому ТВ.(На мясном рынке в Вене)

Интересно, что в дальнейшем Павич не будет переносить исторические фигуры из их эпохи в настоящее (самый резкий перелом времени и стиля ждет читателя в стихотворении «Одиссей на острове Скиросе»); напротив, его настоящее станет настолько похожим на прошлые эпохи, что упоминание мобильного телефона может показаться читателю чужеродным для современности павичевского типа, наполненной старой мебелью, традиционными рецептами, старомодной манерой одеваться и говорить. Особенно говорить!

Если читатель хорошо знаком с прозаическим творчеством Павича, то он непременно обнаружит в его поэзии и другие элементы, которые станут основными для поэтики его будущих произведений. Так, например, секта ловцов снов из «Хазарского словаря» начала зарождаться еще в «Возвращении Теодора Спана»

И продолжают наши сныв словах-скитальцах наших сниться

и в «Палимпсесте»

во сне ощущаю ступнями босыми,что вещи меняют тени.

А сюжетный твист «Внутренней стороны ветра» – в «Деметре»:

Грустно, что я однажды проснусьв чьей-то чужой смерти

и в «Стихирах»:

И мы проснулись лишь не стало жизниПроснулись к жизни что дана не нам

Сборник «Палимпсесты» открывается стихотворением «Эпитафия»; эпитафией же читателю начнется «Хазарский словарь»: «на этом месте лежит читатель, который никогда не откроет эту книгу. Здесь он спит вечным сном». В этом же сборнике помимо «Икара» переработаны мифы об Эдипе и Деметре. Спустя более чем двадцать лет появится роман «Внутренняя сторона ветра», в основе которого окажется (вывернутый наизнанку) миф о Геро и Леандре.

Мотивы сна и смерти, и их взаимосвязанность, ярко проявившиеся уже в поэтических сборниках, – постоянные элементы всего творчества писателя. Герои Павича обладают как реалистичной, так и нереалистичной мотивацией (онирической и фантастической), что способствует размыванию границ между реальностью и вымыслом. В пространстве сна, в котором отсутствуют время, расстояния и языковые барьеры, существует лишь осязаемый мир образов. Смерть предстает как вечный сон или как место встречи, а также может быть переходом в новую сущность или окончательной точкой на пути. Смерть в текстах Павича имеет множество проявлений и является такой же пластичной, как сон, и неизбежной, как течение времени.

Поэзия Милорада Павича, безусловно, не стала его визитной карточкой. Вершиной его творчества был и остается «Хазарский словарь», в котором сходятся воедино более ранние и из которого исходят более поздние тексты Павича [10]. В поэзии он стремился создать пространство для обновления традиции сербского стиха и творческой преемственности с наследием сербского Средневековья и барокко, восстановить византийскую духовность, найти корни национального мифа и установить продуктивность универсального круга цивилизации, который не знал бы преград – ни временных, ни географических, ни духовных [11]. Специфика творческого метода Павича проявляется именно в соединении несоединимого; вступив на литературную сцену, он становится одновременно поэтом эпохи барокко и писателем постмодернизма.

Предоставляя читателю возможность самому прокладывать себе путь к истокам павичевских сновидений, удаляюсь.

Евгения Шатько

Из сборника «Палимпсесты»

Эпитафия

К дыму над очагами льнут обогреться птицыи первые снежинки таютПодобно ветру под водой показывается и вскипаетчёрное ночное молоко со дна реки глубокой дольнейЛьётся по миру блуждая вдоль молочных тропи обвивает можжевельник белоствольный.В моих глазах снег в слёзы обращаетсяи веки лишь смыкаюСквозь капли эти далеко и чистоя взор бросаю с щёк своих: пред нимиСделался чёрен ветер, а деревья стягиваются ко мнекак будто к водопою звериИ замыкают ряд вокруг меня.Сосны пробуравили туман верхушкамиИ рвут, взрастая с его днав какой-то странной вере.Кречеты под сводом золотым межнизким небом и высоким лесом листопадаЛетают тропами, боясь, чтоб ветвиих в стремительном усилье роста не пронзили.И я болезнь ношу подобно сердцуи смерть моя во мне сегодня рада;И знаю, что мой рот – кладбище предков,что похоронены в словах, как в некой тризнеИ слышу: доски мне строгаютвсюду, где мои губы мимоходом обронилиИмена вещей; и я лежу во всяком слове,во всяком погребён из вас для жизни.

Симпосий

Пир передо мною. Над кровлей осеньи в очаге листья и гнёзда.Сказали и сделали:распахнём кареты дверь в дверь с твоей комнатойИз немытых глиняных плошекстанем есть лунный светИ молодые сады, что полнятсвои босые тени листьями и плодами вишни.Красивые, грязные руки плеснут намв чашу заячьей крови, полной чужого солнца.Сказали и сделали, но я ничего не тронул,лишь одну виноградину да павлинье перо.В моём сердце кладбищепод его крестами берёт начало рекаРот мой полон пепла, ибо хлеб свойя обмакивал в пламя.И уши полны слёз из моего сна,и лишь птицам их пьющим знаком этот вкусСтрашный набат любви напрасноотбивает годы в моей груди:Я не слышу, что звук этот уж тысячу вёсенубивает аистов на лету и тушит свечиНа песчаном полу храмов, где растёт священное           древо.На солнце вышли святыеИ в багряном владетели. И страшны ониот времени и оттого, что явились из мракаИ оттого, что голодны и моей трапезы жаждут.А я беру лишь одну виноградину, да павлинье перо.

Horror vacui*

Боюсь пустых садов, в моём затерявшихся сердце,в которые мне путь неведом,Ведь не я выбираю птиц, что на ветви ихсадятся, и своих посланников зловещихМои предки уже, быть может, отправляютв их неведомые кроны,И мои воспоминания становятся старше меняТонут в прошлом, я же их не властен удержать.В подсвечнике, что я несуГаснут столетияот трепыханий птицы страха в моём сердцеОбращаюсь в кубок в нём бронзовый оленьВновь и вновь захлёбывается, когда мне плещут кровиИли, словно лютня, вздрагиваю от чужих касаний,и тяжёл, и глух от брошенного в меня серебраИ умерший предок будоражит мой покойотправленными сквозь века стенаниями.О, древняя Дева страха, ты, что проливаешь слёзы,Полные ушедших вёсен,Твои ли эти ужасы,ужасы зрелой исчезнувшей самки,Что блещут, погружённые в меня,как жемчужина в створки кровавой раковины,Раскрывая меня под неслышным суровым взглядом

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Сноски

1

Павич М. Биография Белграда. СПб.: Амфора, 2009. С. 91.

2

Павич М. Хазарский словарь. СПб: Азбука-классика, 2007. С. 23.

3

Поповић Р. Први писац трећег миленија: животопис Милорада Павића. Београд: Дерета, 2002. С. 36.

4

Кратка историја једне књиге: избор написа о роману лексикону у 100.000 речи «Хазарски речник» од Милорада Павића / Short History of a Book. Critics choice on a lexicon novel in 100.000 words «Dictionary of the Khazars» by Milorad Pavic / Приред. Ј. Тешановић. Вршац: Књижевна општина Вршац, 1991. С. 28.

5

В это самое время Павич-ученый исследует сербскую литературу периода Барокко.

6

Поповић Р. Први писац трећег миленија: животопис Милорада Павића. Београд: Дерета, 2002. С. 35.

7

Миленковић Ж. У потрази за изгубљеним језиком // Летеће виолине Милорада Павића. Зборник радова поводом тридесет година од штампања романа Хазарски речник Милорада Павића / Ур. Ј. Марићевић. Нови Сад: Универзитет у Новом Саду, Филолошки факултет, 2015. С. 51.

8

Пијановић П. Милорад Павиђ у еволутивном луку српске прозе / Павићеви палимпсести; [Зборник радова] / Ур. С. Рогић. Бајина Башта: Фондација Рачанске баштине, 2010. C. 95–96.

9

Поповић Р. Први писац трећег миленија: животопис Милорада Павића. Београд: Дерета, 2002. С. 5.

10

Delić J. Hazarska prizma, URL http://www.rastko.rs/knjizevnost/pavic/studije/jdelic-prizma.html#_Toc46901713

11

Potić D. Lirski nagoveštaj. URL https://www.rastko.rs/knjizevnost/pavic/knjiz_portret/10_pkp_potic.html