скачать книгу бесплатно
– Ты что мелешь, окаянный! Со страху долг свой позабыл? – Ивач приподняв толмача над землёй и с силой тряхнул, дабы оклемался.
Фёдор крякнул, задёргался и когда сотник его отпустил, беспомощно осел на крыльцо. За воротами послышался шум и на головы полетели стрелы. Бабы да малые дети, что ещё стояли на дворе, разом заголосили.
– Цыц, дуры! И себя, и нас погубите раньше сроку, – гаркнул на них Ивач, подталкивая несчастных к дыре в земле.
Убедившись, что никого из женщин не осталось, тиун и стражи отправились за ними. Двое оставшихся опустили деревянный щит, закрывая проход в земле, и засыпали лаз каменьями из стоявших под крыльцом специально для тех целей приготовленных небольших телег.
– Фёдор!
Сотник сжал толмачу плечи и хорошенько встряхнул, оглядываясь на трещащие под натиском басурман ворота.
Тот встрепенулся, вздрогнул, когда стрела со свистом вонзилась в крыльцо и, подскочив, побежал вверх по ступеням.
– Скорей! Поспешать надо! – подгонял сотника осознавший происходящее Фёдор.
Спотыкаясь и путаясь в собственных ногах, толмач бежал по теремным палатам. Спустившись в погреб, он указал на большущий короб под стеной. Воткнув горящий факел в скобу на подпоре, Ивач уставился на огромный висячий замок. Видя смятение сотника, толмач хмыкнул.
– Что сокрыто в сём сундуке, негоже нам знать. Но схоронить – должно! Потяни разом вона за те загогулины.
Ивач удивился речам Фёдора. Но сделал так, как тот повелел. Витые крючки, на которые указал Фёдор, не поддавались. Пришлось дёрнуть раз, затем другой, пока внутри что-то не затрещало, и откуда-то снизу не раздался приглушённый плеск воды.
Сверху на лестнице послышались крики. Выхватив меч, Ивач бросился в терем. Фёдор собрался было за ним.
– Схоронись от греха, – на бегу крикнул ему сотник. – Могёт быть выберешься, так князю поведаешь о случившемся. Ан нет, так разом и поляжем.
Фёдор попятился и, споткнувшись, кубарем скатился в погреб. В свете догорающего факела он с опаской поглядел в дальний угол. Приблизившись, трясущимися непослушными руками разгрёб приваленный к стене стог соломы, обнажив короб поменьше того, в коем спрятана была княжеская казна. Сняв с пояса связку ключей, отыскал выделявшийся среди других своей диковинностью, о?тпер короб, и, тяжело вздохнув, влез внутрь, попутно загребая на себя соломенный стог. Спустившись по приставленной внутри лестнице в земляной мешок, заскулил от страха, лишь только ноги коснулись дна. Сюда, под толстый слой земляного вала, не проникали звуки. Он не мог понять, что делается наверху, в тереме. Тьма окутала толмача ледяным покровом, сковала руки и ноги, словно цепями.
– Храните меня духи земли! Уберегите окаянного от напастей! Защитите грешника от кары духов и Богов вышних! Смилуйтесь, пощадите… Храните меня… Защитите… – шептал толмач, оседая вниз.
Неожиданного его плеча коснулась чья-то костлявая рука.
– Боги мои, смилуйтесь! Защитите духи от напастей! Уберегите от лиха и погибели! – с новой силой в голос запричитал толмач.
Мольбы придали Фёдору смелости, и он решился ощупать земляной мешок. Как сказывал почивший прошлой весной боярин Нагиба Крут Гудилович, самолично распоряжавшийся насчёт постройки княжеского терема, тайников и схронов, внизу должно быть широкое отверстие, а за ним лаз, ведущий через земляной вал ко рву.
Медленно ощупывая стылую землю, толмач наткнулся на что-то ветвистое. С трудом поборов страх и ощупав нечто, шумно выдохнул – то были коренья дерева, растущего за конюшней. Других поблизости не было, а это, видать, проросло вглубь вала. Именно эти корневища и показались толмачу костлявой дланью смерти. Неожиданно рука Фёдора провалилась в пустоту. Нащупав края лаза и убедившись, что он достаточно велик, толмач вновь вознёс мольбы к духам земли и полез внутрь.
Чем дальше он продвигался к выходу, тем более рыхлой и влажной становилась земля. В какой-то миг она и вовсе стала вязкой и мягкой, задвигалась, заходила под пальцами. Онемев от ужаса, Фёдор осознал, что падает. Спасительный путь, казалось, затягивал его, засыпая сырой землёй. И когда несчастный уже решил, что погибель его настигла и не выбраться ему живым из сырой могилы, ставший вязким, лаз вывалил его в полный воды ров, изрыгнув напоследок добрую порцию земляной жижи. Небо над головой сверкнуло и прогрохотало. Даром что на дворе была весна, отчего-то по-осеннему ледяные струи небесной воды мощным потоком устремились вниз, наполняя ров, поливая землю, вступая в неравную битву с огнём.
– А, басурманское отродье, нечисть окаянная! – грозя в сторону крепостной стены, сотрясал кулаком Фёдор. – Отведайте-ка гнева Перунова! Не оставил громовержец князя нашего батюшку! Явился-таки на выручку детя?м своим! Не бросили ни духи, ни старый, ни новый Боженька! Заступнички!
***
По каменистому берегу реки, кутаясь от набежавшего невесть откуда холодного ветра в шушпак[19 - Шушпак – кофта удлинённая, балахон, женская верхняя одежда на Руси], брела старуха. С опаской взирая на расползающиеся по небу хмурые тучи и оглядываясь по сторонам, она останавливалась, вздыхала и, опираясь на клюку, шла дальше по одной ей ведомой тропке. Шла, пока не заприметила впереди чёрный валун у кромки леса. А увидав, вздохнула с облегчением – вот и конец пути её трудного, долгого. Избушка Зоремира там, в чаще, притаилась за высокими деревьями, за раскидистыми кустами. С берега её не видать. Коли не знаешь, где избушка та схоронена, то и не сыщешь. Да и тому кто ведает, куда идти надобно – тропка не явится. Отведёт колдун взор любому, кто не званным в гости явится.
Остановилась старуха. Огляделась по сторонам, не идёт ли кто следом. И убедившись, что одна, стала подниматься по узкой, заросшей травою, тропке.
Полянка, на которой жил старик-ведун встретила её угрюмо. Мрачно поскрипывали лапы раскидистой ели. Сизым столбом подымался к небу дым, цепляясь за ветви, растворяясь в листве. Оглядевшись ещё разок, старуха открыла дверь и исчезла в пахнущей травами темноте.
– Пришла? Заждался я тебя, Агафья, – помешивая в горшке ароматное варево, не здороваясь, пробурчал седой старец в длинном балахоне, схваченном по поясу грубой верёвкой. – Наварил я снадобья да мази целебные. Хворых у тебя, почитай, вскорости полон лес будет.
– Здрав буди, мил человек! – Агафья поклонилась, присела у стола и сняла верхний платок. – Что это ты ветру нагнал? Того гляди прольётся небо на землю реками. И страстями с порога пугаешь. Случилось чего? Али беду какую накликиваешь?
– Тёмные людишки в округе завелись. Шастают по лесам, по болотам. Воды спокойные мутят, птиц да зверьё пугают.
Старец налил в чарку дымящегося варева и поставил перед Агафьей.
– Подишь-ты! И откель тебе, Зоремир-свет-батюшка, всё ведомо? Вот сколько годков знаемси, а всё никак не свыкнусь с речами твоими чудными. Людишки, сказываешь? Кто такие будут? Разбойнички, поди?
– Басурманы в лесах завелась. Тёмными тропами идут, вдоль рек да по оврагам хоронятся.
– Чур тебя, чур! Неужто правду сказываешь?
Агафья схватила оберег и прижала к груди. Озябшие пальцы плохо слушались. Она потянулась к чарке, взяла двумя руками, согрела ладони, поднесла её к губам и сделала большой глоток. Благодатное тепло разлилось внутри негой и покоем. Усталость как рукой сняло. Старуха прикрыла глаза от удовольствия.
– Пей, я аще налью.
Зоремир поставил на стол горшок с кашей, принёс ложки да каравай, завёрнутый в рушник, достал миску с жареной зайчатиной. Дождавшись, пока гостья допьёт варево, подлил ещё и сел напротив.
– Ешь, а после на палати – почивать. Устала, поди, с дороги-то? До зорьки поднимешься. Меня не жди. Я тебе корзинку соберу, да в сенях оставлю. А что с ентим со всем делать, тебе и без меня ведомо. Ворочаться тебе скорёхонько срок. Аккурат, пока дорожка к заимке выведет, так и понадобишься.
– Ох, застращал совсем! Чудно сказываешь, да непонятно, – уплетая кашу за обе щеки, бубнила Агафья. – Заперси в своей глухомани. Травы да корешки сушишь, зелья всяческие варишь. Оно-то дело ладное, нужное. Моих припасов на всех горемычных не хватат. Да только откель им взяться-то? Ни в Рязани, ни в деревнях ближайших, хворых и в тягости никого нету. То отбоя не ведала от нуждающихся: княжеские привечали, боярские звали, купеческие кликали, деревенские в ножки кланялися. А теперича тишь да благодать. А ты мне всё про напасти лихие талдычишь.
– Сказываю, значит, так тому и быть! – огрызнулся Зоремир и отправил в рот добрый ломоть хлеба да кусок зайчатины.
– Не серчай, мил человек! – отложила ложку Агафья. – Лучше сказывай, откель про надобности мои прознал, коли сама я об них ничего не ведаю? Тебе всё наперёд знамо. Над духами и людьми власть имеешь. В соседней деревне, вона, ярмарка широкая. Я и отправилась. Шла в одну сторону, а пришла в другую. Как так, коли к тебе и не помышляла идтить?
– Позвал, вот и пришла.
Старик обтёр рот и уставился на Агафью потемневшим взглядом.
– Внимай мне, ибо вскорости токмо тебе отчёт и держать перед князем Рязанским. Половцы град его пожгли – разорили! Много людишек порезали. Беда лютая пришла, да отвели взоры басурманские духи неба грозного. Князю злые языки будут нашёптывать про Дикую степь и дальше, на Великое поле указывать. Токмо ты сказывай ему, пущай туда не идёт. Князю Мстиславу завсегда преданным слугам верить пристало! Усомнится – беду накличет лютую.
Зоремир замолчал, потом подбросил вверх порошку серого, подул. Агафья заморгала быстро-быстро, раскрыла рот, да только сказать ничего не смогла. А старик, уставившись на неё, тихо нашёптывал заговорные слова.
Когда она тряхнула головой и тяжело вздохнула, смолк и Зоремир.
– Видала?
Агафья утёрла рукавом слезы и, растерянно глядя по сторонам, кивнула.
– Как же так, батюшка? Лихо вольно по земле бродит! Неужто знамо тебе было, что супостат явится? Отчего князю Мстиславу не поведал? Отчего весточку не прислал?
– Посылал я ему грамотку. Сказывал, чтобы не оставлял города Рязани, что вороньё слетается на окрестные поля. Не послушал. Съехал со двора. Что князь! Он стар уже – умом богат, да силы на исходе. А тот, другой, годами молод, умом скор, силой крепок. Но головы не склонит, совета дельного не послушает. Не чтит старость, не кланяется мудрости. Сказывал ему, не ходи на закат, обожжёшься. Пошёл…
– Об ком это ты, Зоремирушка, речи ведёшь?
– О хане половецком я, Агафья. Ему говаривал: не ходи на Русь, пощади себя да люд степной вольный. Не послушался меня хан, пошёл. Лёгкой добычей захотел поживиться, от злобы обиженных напиться. На наветы милостью обделённого, за провинности по справедливости изгнанного поддался. И вот беда пришла на порог! И ещё явится. Умоется слезами кровавыми Русь-матушка! Да только не ведает хан, что увёз с собой в повозках с награбленным горести людские, печали скорбные. Теперича и у его народа убудет. Беда-то она везде ходит. Во все двери стучится, в оконца заглядывает. Не смотрит, кто таков будешь – княжеский, ханский, купеческий, али челядь беспутная. И в его становище заглянет. Скольких погубил? А сколь ещё поляжет? Его народу опасность грозит лютая, не избежать беды страшной.
– Что ты, старая голова, заладил: «сказывал ему, сказывал…» Нет мне дела, что ты басурману какому присоветовал. Тьфу на него, супостата окаянного! У нас своя беда! Коли так приключилось, то поведай, как людишкам теперь на угольках обживаться? Как малым детям да бабам без мужиков зиму пережить?
– И пошто ты, дура, голосишь? Пошто причитаешь? Вот воротится князь, отстроит Рязань сызнова. Стены-то не все огонь пожрал? Да и дома, хоромы, терема многие в цельности стоять остались. Небо водами на полсажени землю напитало, не дало красному петуху пир править. Людишек пожалела… Кто о них слово скажет, коли стервятник с вороньём скорбным саваном полматушки Руси укроет? Налетят стаи чёрные, застят собой небо синее! Земля без дождя мокрой от крови станет. Явится на порог супостат пострашнее нынешнего: лютый, милости не ведающий. Прольёт кровавые реки.
– Да неужто, батюшка? Да как можно то Зоремирушко? Пошто страсти наводишь? Пуще прежнего, горести кликаешь!
– Как есть сказываю тебе, придёт беда лютая. И не будет от неё спасения, покуда не явится богатырь, не снимет голову стервятнику саблей вострой. И как только скатится голова супостатова с плеч, так и вороньё само разлетится.
– Лихие денёчки накликал ты, батюшка!
– Не всё, то худо, что погибель. И пострашнее беды случаются.
– Да можно ли аще страшнее, Зоремирушко!
– А вот воротишься и прознаешь, можно аль нет.
Зоремир убрал со стола, взял с лавки большую корзину и сложил в неё горшочки с мазями, мешочки с травами, крынки со снадобьями лечебными.
– Позднехонько уже, светило за лес спряталось. Ступай почивать. А мне на болота надобно.
– Как же это, батюшка? У тебя в лесу и при свете дня мгла кромешная. До твоих болот далече идти, через чащу пробираться. А теперь ещё пуще стало. Сыщешь ли дорогу?
– Я у себя дома. Мне тут и тропки тайные, и каждый кустик, ручеёк ведом. Кликну волков и пущусь себе в путь неблизкий. Травка мне нужна. Редкая. Такую токмо в одном месте сыскать можно, да и то, по ночи. Опять же, корешки целебные, кора дикая, замшелая, да вода мёртвая. Поиссякли запасы мои. А скорёхонько понадобится, да много.
– Да кому же енто, батюшка? Кого у костлявой из лап вырвать вознамерился? – ужаснулась Агафья речам страшным.
– Цыц, баба шальная! Раскудахталась, что та кура! – прикрикнул на неё старик, разозлившись на расспросы. – То тебе знать не подобает. Ежели духам угодно станется, кого надобно, того и вырву. А ты, знай себе, помалкивай. Да языком где ни попади об чём тут слыхала ни мети. А то ты меня знаешь!
Глава 5
Стояла середина весны: та пора, когда снег сошёл, всё в округе зазеленело, но светило ещё не набрало полной силы. Ночи стояли холодные, а вот дни, напротив, жаркие, порой душные. В такой почти по-летнему знойный день княжич сидел в светлице и старательно изучал свитки, принесённые толмачом. Владислав с малолетства прилежно внимал наукам, языкам, словесности и стойко сносил учение ратному делу. Не ропща, он преодолевал трудностями. Да и страх ему не был ведом. И всё же, липкое ощущение тревоги не покидало с самого момента расставания с любимым родителем. С этим мерзким предчувствием беды он ложился, с ним же и вставал.
Шёл третий день с отъезда князя Мстислава в Муром. Как хотелось Владиславу, чтобы батюшка остался дома! Но с отрочества заложенное – «Долг превыше всего» – напоминало всяко, кто он есть, и не позволяло дать слабину. Вот и ныне, участившиеся набеги половцев, хазар, булгар и прочих басурманских племён погнали его батюшку в столицу. А дошедшие до Рязани слухи о коварном сговоре соседей-славян и вовсе лишили покоя князя Мстислава. Отчего и отправил он гонца в Муром. А оттуда повелели собраться всем наместникам на совет.
– Фёдор! Коли башни и посты в большем числе не токмо на басурманской стороне надобны, но и на Черниговской, станется ли батюшке втолковать Муромскому владыке об том? Как мыслишь?
Сидевший у окна толмач изучал толстый фолиант, кряхтя и пощипывая чахлую бородёнку.
– А то, как же! Князь Мстислав знатный почитаемый наместник. В совете ему внемлют! – отложив в сторону книгу, Фёдор внимательно посмотрел на воспитанника.
– Добро, коли так.
Княжич вновь склонился над свитком. Только тягостные мысли никак не покидали. Задумавшись о неминуемо грядущем, он исподволь поглядывал на Фёдора. Изображая усердное чтение, княжич не заметил пристального и беспокойного взора толмача.
– Фёдор, распахни оконце. Парко, – расстёгивая кафтан и не отрываясь от свитка, произнёс Владислав.
Слова княжича выдернули толмача из размышлений.
– Не изволь беспокоиться. Будет исполнено, – затараторил он и, бойко подскочив с лавки, распахнул пару маленьких витражей – окошек.
В светлицу влетел ветерок. И пускай он не был желанно прохладным, но привнёс в душные покои свежести. Запахло цветом дерев.
Теремной толмач Фёдор относился к юному княжичу как к собственному сыну. Вырастив его с малолетства, он души не чаял в ученике. И теперь, наблюдая, как воспитанник становится достойным правителем, не переставал напутствовать его. По-отечески учил премудростям всяким, журил за проказы, а то и вовсе вдруг припоминал, что перед ним княжеский отпрыск, начинал, словно девица, краснеть, робеть, заикаться и теряться, не ведая как себя с ним вести.
– Ты, княжич, не сиди сиднем над учением, шёл бы косточки поразмять. Что батюшка велел, когда уезжал? Про дело ратное не забывать, на воздухе чаще бывать. Знает он про это увлечение книжное. Есть хоть один свиток, или книга какая, которую ты ещё не читывал? Вон, за зиму как побледнел. Э-эх! Солнышку надо радоваться, кланяться траве зелёной. Ступай-ка ты, княжич, во двор, под светило ясное, под лучи благодатные. А как согреешься, так попроси воеводу Артемия Силыча, Гридю али Ивача, чтоб с тобой на мечах сразилися. Булаву, поди, с оттепели в руках не держал? Мастерство ратное каждодневного усердия требует! Да и верхо?м третьего дня не выезжал. Ступай, княжич, ступай. А то батюшка воротится, достанется нам обоим на орехи.
Владислав кивал, продолжая делать вид, будто читает. Не шла из головы грамота, что батюшка ему показывал. Донос от перебежчика с соседского княжества. Поди, как прав он? Поди, как от ближних беды ждать? Да и на басурманской стороне неспокойно. Купцы заезжие сказывали, что в ихних краях кочевники шастают, на караваны нападают, люд вольный режут почём зря.
Посидев ещё для виду княжич, отложил свитки, отодвинул книгу и, застегнув кафтан, встал.
– А и то, верно, сказываешь, Фёдор. Пойду-ка я и, правда, на двор.
Княжич очнулся. В голове гудело и шумело так, словно вешние воды кромсали лёд на реке, вскрывая берега. Пересохшие губы разъедали соль и горечь. Руки затекли.
По округе эхом разносилось конское ржание и окрики на чужом языке. Княжич припомнил, как бился с заманившими в ловушку супостатами, как гибли дружинники, защищая его, как ухмылялись злые лица басурман и как померк свет. Муторно. Владислав зажмурился. Даже с закрытыми глазами, казалось, что он летит вниз с ярмарочного столба. Надобно осмотреться, да где взять силы открыть глаза.
Вдали протяжно гудел колокол. Владислав пошевелился. От нестерпимой пронизывающей тело боли помутился разум, и он вновь провалился в черноту глубокого колодца.
В следующий раз княжич очнулся от пробирающего до костей холода. Крупные капли ледяной небесной воды, больно ударяя по лицу и шее, проникали под одежду, и, дальше, в самое нутро, сковывая стужей душу, сердце и мысли.
До слуха вновь долетела чужая речь. Совсем близко. Владислав прислушался, пытаясь понять, кто осмелились напасть на Рязанские земли и пленить его. Толмач Фёдор обучал его разным чудным и мудрёным языкам. Кто бы ни напал на их земли, надо попытаться договориться. А там, глядишь, и подмога подоспеет. Батюшка, боярин Магута, Артемий Силыч – они будут искать его, когда воротятся. Ивач! Коли выжил, не бросит в беде, вызволит. Нужно только верить. С мыслями об этом княжич прислушивался к голосам, силясь разобрать хоть слово, но в голове стоял оглушительный гул.
Выждав, пока басурмане удалятся, княжич вновь пошевелился. Сквозь полуопущенные ресницы начал пробиваться тусклый свет. С трудом раскрыл глаза, и… пожалел, что не пал вместе с ратниками.
Картина, представшая взору, выглядела ужасающей. Княжич не сразу поверил тому, что увидел. Сколько же его разум блуждал под чарами дурного сна?
Встряхнув головой и на мгновение зажмурившись, Владислав решил, что надо немного переждать и дать буяну утихнуть и лишь после осмотреться вновь. Но чья-то рука больно схватила за волосы и подняла голову от земли, а возле уха раздалось шипение на родном языке.
– Смотри, пёс, что я делаю с теми, кто попадается мне на пути.
Глаза княжича невольно распахнулись. Взору предстал объятый пламенем град на холме. Колокольня, речные ворота и стена подле неё, деревня на склоне. Всё охвачено огнём. Огромные чёрные тучи, то ли дым пожарища, то ли небесные духи, сгущались над Рязанью, нависали, наваливались, готовые вот-вот пролиться то ли водой, то ли пламенем.
«На сём холму хотел ставить я башню сторожевую», – догадался княжич. – «И помыслить не мог, что окажусь тут пленником и узрю такое».
Под холмом медленно ползли повозки, гружёные награбленным добром. Слышался плач людей и свист кнута. К горлу подкатил горький ком, в голове нестерпимо заболело, и чёрная пелена накрыла и пылающий город, и повозки, и людей.
Когда княжич очнулся вновь, боль немного утихла, и глаза, как-то сразу раскрылись. С тоской окинул взором Владислав то, что осталось от Рязани. Удручающий вид – обугленные брёвна деревянных построек да кое-где дым, поднимавшийся с пепелища. Ветер принёс с холма смрад и копоть. И не поверил бы случившемуся, да очи не обманешь.
Княжич шевельнулся, и тут же почувствовал множество рук на теле. Вороги спешно развязывали скручивавшие его узы. Но надежда на обретение столь желанной воли растаяла, как только ноги вместо тугих верёвок связали конскими путами. Владислав знал этот узел. Жаль, не научился у Гриди его вязать. Так стягивали ноги лошадей на пастбищах. И убежать не сможет, и ходить вольны.
Княжича подняли. Руки скрутили за спиной. Подталкивая копьями, подвели к молодому воину в дорогих доспехах, восседавшему на походном троне.
– Мне сказали ты кня-жич?
Так вот, стало быть, чьё шипение он слышал. Басурманский властитель, ухмыляясь, поигрывал коротким клинком.
– Да! – гордо вскинув голову и разглядывая половца, ответил Владислав. – Ты вторгся в мои земли.
Воин разразился диким хохотом.
